Ангелы выше боли

I wish I had an angel for one moment of love Deep into a dying day I took a step outside an innocent heart Prepare to hate me fall when I may This night will hurt you like never before Я бы хотел овладеть ангелом хотя бы на одну ночь. В сгустившихся сумерках Я разбил невинное сердце. Приготовься меня ненавидеть, ведь я низко паду — Этой ночью тебе будет больно, как никогда. Nightwish, «Wish I Had an Angel»

Люди заключают с демонами сделки. Они с готовностью отдают демонам свои души ради мимолётных благ или якобы высоких целей, и ни на минуту не задумываются: а что же будет дальше? Отчего-то они уверены, что будут жить вечно. А ещё они думают, что послесмертие не играет никакой роли. Они делают вид, что верят в Ад, но даже когда смотрят в вишнёво-красные глаза демонов и добровольно вручают им самих себя, продолжают лишь притворяться. Должно быть, они думают: вот стоит адская тварь, даёт блага, но, конечно же, не потребует ничего взамен, ведь это я, со мной такого никогда не случится. Я особенный. Да и что такого страшного в Аду? Им и в голову не приходит, что раз Ад создан в наказание, значит, его стоит бояться. Дин плеснул себе ещё виски. Горела свеча — электрический свет резал глаза, а в кромешной темноте было не по себе. Огонёк свечи, на который можно таращиться, прокручивая в голове скучные «философские» размышления, — идеальный компаньон для виски. Мрачная псевдо-романтика. Дина тошнило. От всех. От всего. Он глотнул виски, и напиток обжёг горло. После воскрешения Дин долго чувствовал полынную горечь во рту; горечь эта окрашивала и еду, и питьё. Только спирт гасил вкус полыни. Сейчас горечь возвращалась лишь как неизменный спутник редкой меланхолии. Дин никому не мешал, не ныл, не грузил своими проблемами, так имел же он, чёрт побери, право напиться, когда совсем невмоготу. Иногда он вспоминал отца. Сколько тот провёл лет скрученным болью и отчаянием, прежде чем его душе удалось вырваться? Даже считать страшно. Иногда он думал: заключил бы он повторную сделку (при условии, что демоны не покрутят пальцем у виска и не дадут пинка), если бы Сэм снова погиб? И с отвращением понимал, что не уверен. Он любил брата больше жизни, а тот подвёл его, и душу колола жгучая обида. Но дело не только в этом. Он и глубоко разочарован, и испуган. Палач на службе Ада. И ведь это не самое страшное, что его могло бы ждать. Дин понимал: его воскресили вовремя, когда он балансировал на тонкой грани, отделявшей его от безумия. Объявись Кастиил позже хоть на пару лет, по времени Ада, и Дина было бы уже не вернуть. Того, прежнего Дина. В тело вернулся бы искалеченный, полный ненависти психопат. Из него бы выжгли все человеческое. Наверное, именно так становятся демонами. Вот только, когда пришёл Кастиил... не было ли уже поздно? Дин залпом осушил стакан и налил ещё. Он сидел в номере дешёвого мотеля — прямо на полу, прислонившись спиной к единственной кровати. В оконном стекле напротив него отражались шкаф и постельное покрывало. Зазвонил телефон. Дин устроил стакан на ноге и, чуть покачивая его, отчего янтарная жидкость в нём лениво плескалась от стенки к стенке, взглянул на дисплей. Сэм, кто же ещё. — Уже поздно, — раздался обеспокоенный голос. — Всё в порядке? — В полном, — ответил Дин. Он был рад услышать человеческий голос среди охватившего его вакуума. — Где ты? — В баре, — он глотнул виски. Знакомый, привычный голос на время выдернул его из зыбкой топи болезненных воспоминаний. Позволил вспомнить: он жив, Сэм по-прежнему ведёт себя, как олень, где-то бродит Люцифер, готовый снести к чертям планету — всё по-старому, от его боли мир не замер. Это успокаивало. — Сегодня не жди. Сэм фыркнул. — Я так и подумал. Ладно, развлекайся и не впутывайся в дурные истории без меня. С усмешкой Дин сбросил звонок и кинул телефон на кровать. Он приговорил ещё треть бутылки, второй по счёту, когда телефон вновь зазвонил. Брать трубку не хотелось. Дин был занят важным делом, не терпящим отлагательств, — проверял, насколько повысился его порог болевой чувствительности. Он держал ладонь над огнём, шипел от боли, одёргивал руку, и снова подносил её к свече. И всякий раз он, сконцентрированный на ощущениях, чётко улавливал ту грань, когда приятная боль становилась нестерпимой. Вот чему его научили в Аду — причинять боль другим и самому получать от неё удовольствие. Под боком не хватало женщины. Дин мог бы на самом деле, а не на словах, пойти в бар и подцепить какую-нибудь дамочку из тех, что оставят на утро свой номер, чтобы ты им позвонил, но сами и думать о тебе забудут через час. В последний момент он передумал. Боялся... не сдержаться. Перейти грань. И пока он не найдёт подход к себе и не научится держать то, что расцвело пышным цветником в Аду, под контролем, с женщинами ему лучше не связываться. Во избежание. Телефон настойчиво звонил, вспарывая болезненно-напряжённую тишину. Это действовало на нервы. — Да что же вам от меня надо, — отставив стакан, Дин потянулся за телефоном. Если Сэм встрял, Дин ему сейчас не лучший помощник. Может хотя бы день посидеть на заднице спокойно и без приключений? — Ну? — Здравствуй, Дин. Где ты? Он отнял телефон от уха, посмотрел на дисплей, снова поднёс к уху. Кастиилу-то что понадобилось? «Отвяжитесь уже. Все. Хоть на одну ночь». — В чём дело? — Дин машинально подул на саднящую ладонь, а потом потянулся за бутылкой. Зажав телефон между ухом и плечом, он взял стакан и налил себе виски на два пальца. Лёд у него давно закончился. Дешёвый тёплый виски — знатная дрянь. — Кто-то умер? — Нет. Но это срочно. — До завтра не подождёт? — Нет. Дин вздохнул, мысленно досчитал до пяти, опрокинул стакан, осушая его в один крупный глоток, утёр рот и только потом ответил: — Ты не вовремя, Кас. — Прости. — Чёрт с тобой. Он едва успел договорить адрес, когда тишина распахнулась, словно завеса, и комната наполнилась мягким шелестом крыльев. Кастиил заслонил собой окно. На его лице пролегли густые тени, а в потемневших глазах отразился дрожащий огонёк. Дин хмыкнул и вновь потянулся к бутылке. Лучше бы он взял себе женщину. По крайней мере, это было бы достойной отговоркой от необходимости срочно куда-то бежать и кому-то помогать. — Итак, — сказал он под плеск льющегося виски. — Что случилось? Апокалипсис наступил? Люцифер умер? Кастиил выглядел озадаченным. Взгляд его блуждал, не задерживаясь на Дине, пальцы нервно сжимались и разжимались, словно он ожидал увидеть совершенно иную картину вместо вдрызг пьяного Дина, практически валяющегося на полу. — Я здесь из-за Сэма. — Что он наплёл? Я же сказал, что я... — ...в баре, — подхватил Кастиил. — Ты ему так сказал. Он не поверил. — Вот же... — он проглотил ругательство вместе с порцией виски. Дотошный и слишком проницательный Сэм. Задница, а не брат. Чёрт бы его побрал. Мог, в конце концов, сказать прямо, что не поверил в брехню про бар, а не дёргать проклятого пернатого дурня. — И зачем ты пришёл? — Не знаю. Сэм сказал, тебе плохо и ты, скорее всего, один. Попросил присмотреть за тобой. — Смотри, я сижу в мотеле, пью виски, — Дин отсалютовал ему стаканом. — Упиваться до смерти не собираюсь. А в четырёх стенах вряд ли может произойти что-то сверхъестественное. Так что можешь сказать Сэмми, что всё отлично, я жив, пьян и счастлив. — Ты не выглядишь счастливым, — сказал Кастиил, и взгляд его скользнул к Дину. — Тебе... горько. Не грустно, не страшно, не одиноко и даже не тоскливо. Горько. Кастиил, может, и бестолковый младенец по части человеческих переживаний, но слово он подобрал точное. Дин усмехнулся и выпил ещё виски. Он не желал откровенничать. Психолог ему не нужен, особенно ни черта не разбирающийся в психике. В сканере и зеркале собственных чувств он тоже не нуждался — свою горечь он в полной мере осознавал сам, без подсказок со стороны. — Там стоит стакан, на столе, — он махнул рукой. — Возьми его и сядь. Не стой столбом, это бесит. Кастиил обернулся в поисках стола, взял стакан и опустился рядом с Дином на пол — осторожно, словно боялся поскользнуться. Ткань плаща тихо зашелестела в такт его движениям. В его жестах сквозило что-то... нечеловеческое. Звериное. Так животные приближаются к человеку — пугливо, напряжённо, неловко, но с долей интереса. И впервые Дину пришла в голову мысль о том, что ангелы ближе к зверям, нежели к людям. «Тоже мне, пугливая лань», — подумал он. Потом налил Кастиилу виски, долил себе и покачал стаканом, глядя сквозь него на свечу. — Кас, — он убрал в сторону почти опустевшую бутылку и напряг память, вспоминая, где стоит третья. — Что ты чувствуешь, когда убиваешь? Когда видишь, что кому-то больно по твоей вине? Кастиил ответил не сразу. Думал, глядя на стакан в своей руке, а может, просто тянул с ответом, дьявол его разберёт. Дин не торопил, впереди — целая ночь и припасённая бутылка. В конце концов, он хотел одиночества, и молчание его тоже устраивало. — Смотря кого, — ответил, наконец, Кастиил. — Когда я убиваю демонов, то я ничего не чувствую. Когда мне приходится проливать кровь братьев, я чувствую... сожаление. — И всё? — Дин поднял брови. — Ни радости, ни удовлетворения оттого, что в мире стало одним гадом меньше? Ты пей, пей. Считай это правилом хорошего тона. — Не знаю. Наверное, нет. — Он послушно сделал глоток и даже не поморщился. Кроули ценил хороший алкоголь, так почему же ангелы лишены этой прерогативы? Только потому, что с самого начала были другими, в отличие от демонов, бывших людьми? Но зачем было создавать настолько разных существ, как ангелы и люди? О чём Бог вообще думал? Как ангелы должны любить и понимать людей, если они даже эмоции свои толком объяснить не могут? Это всё равно, что пытаться заставить подружиться воробья и кролика. Воробей может сколько угодно летать вокруг, но кролику на него просто плевать. У него есть капуста и крольчиха. — Они — помеха, вот и всё. Это как... — ...перепрыгнуть через забор. Я понял твою мысль. Не такой уж нечеловеческий ответ. Некоторому типу людей тоже свойственно относиться к другим как к помехам и спокойно сметать их с шахматной доски и забывать. Дин тоже забывал. Думал, что перед глазами будет вечно стоять лицо первого убитого одержимого, но даже не помнил, женщина то была, или мужчина. Думал, что его до конца дней будет мучить совесть из-за каждого, кого он не смог спасти. Кем был вынужден пожертвовать. Кто погиб по его вине. Но в памяти царила блаженная пустота. Их было так много — жертв, — что они слились воедино. Он не помнил, кого пытал в Аду, но помнил ощущения. Это как наркотик — не запоминаешь лиц торговцев, но отлично помнишь эффект. — Ты избил меня на днях, — сказал Дин как бы между прочим. — Я не стану извиняться. — Я не о том, дались мне твои извинения. Хотя челюсть до сих пор ноет, — он потёр рукой подбородок. — Только не говори, что ничего не чувствовал, не поверю. На тебя смотреть было страшно. — Я чувствовал гнев, — голос Кастиила, приятный, тихий и мягкий, был созвучен с шелестом его крыльев. Он обволакивал и умиротворял, но раны Дина были столь глубоки, что даже голосу ангела было не унять их жжения. — Он был столь ярок, что слепил мне глаза, как будто я смотрел на солнце. Мне... стыдно за эту вспышку. Ярость — грех, столь же омерзительный, сколь зависть, алчность или похоть. Но извинений всё равно не жди. — Ты потрясающе логичен, — фыркнул Дин. — Но, между прочим, не столь уж омерзительна ярость, и, тем более, похоть. Чистый незамутнённый гнев — это сродни... — он помолчал, подбирая слово. — Страсти. Впрочем, тебе не понять. Он поднялся на ноги, и лишь теперь ощутил, насколько пьян. Пол закачался под ногами. Но похмелье и головная боль Дина не волновали. К чёрту. Слишком много в его жизни стало забот о завтрашнем дне. И о себе в этих заботах он никогда не думал — в будущем ему отводилось место опоры, поддерживающей шаткое равновесие мира. Не больше. И его это устраивало, пока он не начинал пить, вспоминать прошлое и вязнуть в нём по самые уши. Дин отыскал непочатую бутылку, — она стояла на полу у двери, игриво поблескивая покатыми плечами, — и вернулся на прежнее место. Грузно, точно мешок с картошкой, опустившись на пол, он вскрыл бутылку. — Почему ты заговорил об этом? — спросил Кастиил. — А? Ты о чём? — он разлил виски по стаканам, завинтил крышку, отставил бутылку и небрежно подхватил свой стакан кончиками пальцев. — О смерти. И о ярости. — Я не хотел говорить о ярости, просто к слову пришлось. Но вот, что я тебе скажу, Кас. Не бойся гнева. Это не грех, это — часть нас. Часть тебя. Как дыхание. Ты же дышишь? Или нет, я так и не понял. — Дыхание, — ответил Кастиил, вслед за Дином залпом осушая стакан, — суть всего. Ангелы — дыхание Бога. — Оставим теологические размышления о дыхании Бога на другой раз, которого никогда не будет. — Но ты не ответил. Почему ты заговорил о смерти. — Ах, это. Видишь ли, в Аду меня учили причинять боль. Много боли. И я научился ловить с этого такой кайф, что теперь сижу здесь и пью в одиночестве, потому что боюсь не сдержаться и переломать кому-нибудь кости просто так. Дин выпалил это прежде, чем успел обдумать последствия своих слов. Кастиил молча смотрел на него, не осуждая, не прося пояснений, но во взгляде его светилось непонимание. Чистое и незамутнённое. Объяснять ему суть удовольствия, получаемого при виде человеческой агонии, ужаса, страха, крови — всё равно, что объяснять младенцу устройство мира. — Я не совсем тебя понимаю, Дин, — сказал Кастиил. Он смотрел внимательно, чуть прищурив глаза. Ну прямо грёбаный девственник-ботаник, которого посвящают в правила секса. «Если я расскажу, — подумал Дин, отпивая из стакана и глядя на Кастиила, — если выплесну все эти мысли, что будет дальше? Может ли он испугаться, почувствовать отвращение, праведный гнев, или ему будет всё равно?» — Смотри. Дин протянул свободную руку к свече, простёр ладонь над подрагивающим огоньком. Жар приятно обжёг кожу, огонь щедро плеснул в ладонь света. Казалось, стоит сжать кулак, и этот свет можно будет собрать в пригоршню, точно золотистую пыль. — Я чувствую жар. Так, — он поднял руку повыше, — это просто жар, и ничего больше. Так, — он опустил ладонь и тут же одёрнул её, — огонь обжигает, эта боль нестерпима, я могу получить сильный ожог. Но так... — он снова раскрыл ладонь над свечой, — мне больно, неприятно, хочется убрать руку, и вместе с тем... ты даже не представляешь, как это круто. Он поднял взгляд. Кастиил смотрел на свечу и на его ладонь, всё ещё недоумевающий, но будто бы очарованный. По крайней мере, Дину хотелось так думать. — Дай руку. Кастиил не протянул руки, но Дин и не дал ему времени на раздумья — сам взял его за запястье. Ладонь сильно саднила, кожу жгло, и прикосновение к чужой руке было болезненным и острым. Неторопливо Дин подвинул к Кастиилу свечу, повернул его руку ладонью вниз. Ангелы чувствуют боль. И вовсе не дыхание — суть всего. Боль — суть жизни. Сэмми развернул бы целую философскую дискуссию на эту тему, но Дин не умел цветисто и пространно рассуждать. Зато он умел делать то, что хотел. Он опустил руку чуть ниже, и чужая ладонь дёрнулась, затрепетала, обожжённая. Глаза Кастиила расширились; он смотрел на огонёк свечи так, словно узрел в нём святое откровение Господне. Вот только в том, что происходило, не было ни капли святости. Святость отрицает удовольствие. А Дину нравилось чувствовать чужой болезненный трепет и видеть золотистый плеск боли в глазах. В голове шумели реки виски, подталкивали под руки. Дин, неловко отставив стакан, расплескав попутно часть виски по полу, с усмешкой поднял на Кастиила взгляд. Он разжал пальцы, и Кастиил одёрнул руку. Держа ладонь раскрытой, он смотрел Дину в глаза — растерянный и озадаченный. Дин умел пытать так, чтобы заставить душу или живое существо вопить, срывая голос, и молить о пощаде. Он умел определять собственные границы дозволенной боли. Но ни разу ещё ему не доводилось балансировать на грани чужой боли, ни разу он не пытался болью заставить не страдать и ненавидеть всё сущее, но обострить чужое восприятие, научить наслаждаться этим. Вот почему он боялся тащить женщин в постель. Игры с огнём и сталью не придутся по душе ни одной красавице, благочестивой или шлюхе, сколь бы пьяна она ни была. С оружием Дин не расставался никогда — нож грел поясницу под футболкой. Дин завёл руку за спину, сомкнул пальцы на рукояти, любовно погладил её, ребристую, шероховатую. Остро, звеняще, напряжённо ощущалось предвкушение. Он ещё мог обратить всё в шутку. Сейчас. Вот только кого он обманывал? Лезвие ножа тускло блеснуло в отсветах пламени, коснулось запястья Кастиила. Дин надавил на рукоять. Острие вспороло кожу, оставляя неглубокий порез, и на нём, точно на стебле, набухли крупные лепестки-капли. Дин не собирался вкладывать в свои действия эротический подтекст — он просто хотел попробовать сделать всё аккуратно, не увлекшись в процессе и не убив. Он не собирался наклоняться к порезанному запястью Кастиила, касаться кожи губами, собирать языком выступившую кровь — головокружительно-терпкую, солоноватую. Он много чего не собирался делать. Ощутив движение чужой ладони, Дин вскинул глаза, не поднимая головы; ждал, что Кастиил уберёт руку, отодвинется, хоть как-то проявит недовольство — столько искреннего непонимания было в его глазах. Но Кастиил лишь едва ощутимо коснулся пальцами подбородка Дина, уже три дня как небритого. Коснулся осторожно, легко, будто пробуя тактильные ощущения. Дин расценил это как согласие. Он знал, что такое БДСМ. Знал, каковы его основы. Знал, что партнёра никогда не порежут и не обожгут. Не оставят следов. Не посмеют ничего сделать против его воли. Обязательны стоп-сигналы. Но плевал Дин на все эти треклятые условности. Он хотел обжечь, вспороть кожу так, чтобы текла кровь, и не так уж ему было нужно согласие — теперь, когда он ощутил вкус ангельской крови на губах. Да что эти ребята знали о боли — о настоящей боли, об агонии, о судорогах, о плесках крови, о пузырящихся ожогах, о тех первобытных инстинктах, что пробуждала власть над человеком — всепоглощающих и безграничных? Всё в строгих границах. Только рамки. Но Дину нравилось ломать, рамки — в том числе. Он сам был изломан. Руки у Кастиила были непривычно грубыми, ведь Дин привык к нежным женским ладоням. Но резать тонкую кожу, верно, не очень-то приятно, пришлось бы быть предельно аккуратным и осторожным — не порвать, не сломать, не испортить. Как дорогой шёлк. Или как рисовая бумага, тончайшая, лёгкая, непослушная ножу. Острие прошлось вверх, оставляя за собой длинную красную линию с аккуратными ровными краями. Пальцы Кастиила сжались в кулак, мускулы напряглись, и Дин провёл испачканным кончиком ножа по вздувшимся жгутам-венам — не делая новый надрез, лишь касаясь. Кровь капала на пол. Это был тихий звук, на грани слышимости, но Дин различал влажную капель. Прикрыв глаза, он прижался губами к порезу. Кастиил пошевелился, отстранился и рывком поднялся на ноги. — Не надо, Дин, — сказал он, пытаясь стереть кровь с запястья, но лишь размазывая её по коже. — Ты же помнишь, что было, когда Сэм пробовал кровь демонов. — И что? — спросил Дин. Большим пальцем он отёр уголок губ, а потом потянулся к стакану и выпил виски. Даже сквозь вкус алкоголя проступал медный привкус на языке. — Никто никогда не пробовал крови ангелов, — ответил Кастиил. Он стоял спиной к Дину, растерянный, с поникшими плечами, явно не знавший, куда себя деть. Делая ещё глоток, Дин смотрел на него, где-то на задворках затуманенного сознания отмечая: ему нравится вид чужой растерянности, беззащитности, слабости. — Не стоит рисковать. — Сними плащ. — Что?.. — Сними. Плащ. Кастиил обернулся. Иногда над ним хотелось посмеяться — по-доброму, по-дружески, похлопать по плечу и сказать: «Кас, будь проще». Иногда хотелось посмеяться зло, подцепить, подколоть, задеть — просто чтобы посмотреть, как нечеловеческое существо сможет отреагировать на это. И меньше всего желание посмеяться напоминало то, что вспыхнуло где-то внутри тлеющими угольями, распаляющимися всё ярче и жарче. — Зачем? Дин облизнул вмиг пересохшие губы. — Делай, что я сказал. — Видя, что Кастиил лишь больше растерялся, он смягчил тон. — Считай это дружеской просьбой. Ну же. Растерянно хмурясь и с какой-то обречённой тревогой блуждая взглядом по комнате, Кастиил подчинился. Ткань с шорохом соскользнула с его плеч. Обернувшись, он бросил плащ на спинку единственного стула. Из раны сочилась кровь, срываясь на пол тяжёлыми каплями. — А теперь пиджак. — Я не понимаю, для чего всё это. — Кас. — Дин не глядя наклонил бутылку над стаканом. — Давай договоримся. Этим вечером — никаких вопросов. Просто делай, что я прошу, и всё. Хорошо? Твою ж налево! — он убрал бутылку, но было уже поздно — стакан оказался до краёв наполнен виски. Он хотел сказать: «Верь мне, я не причиню тебе вреда», но это было бы ложью. Кастиил доверял Дину слепо, как ребёнок, и иногда эта всепоглощающая вера, эта абсолютная преданность пугала. Он не привык к такому, ведь даже Сэм не был предан Дину всецело. В любой момент он мог вбить себе что-то в голову и радостно поскакать навстречу бездне. А Кастиил... Но бутылка виски, принятая вовнутрь, и Дин был готов с лёгкостью предать бесценный дар чужой веры. Сейчас он был опаснее для Кастиила, чем любой демон, потому что демонам не доверяют никогда. Уголки губ Кастиила дрогнули, опустились вниз, но просьбу-приказ он выполнил — расстегнул пуговицы, снял пиджак, повесил его поверх плаща. Смотреть, как он раздевается, было сродни бездумному шагу в горящее здание, в огненную бездну. Осторожно он поднял стакан, отпил, и всё равно расплескал часть виски себе на колени — рука дрожала. Потом он поставил стакан на пол, опёрся ладонью о край постели и попытался подняться. Всё закачалось и завертелось, и Дин поспешно сел на кровать. Матрас под ним жалобно скрипнул. Движение оказалось слишком резким, Дина на мгновение замутило. В ожидании, когда последствия перепоя сойдут на «нет», он махнул рукой, подзывая Кастиила к себе. — Дин, всё в порядке? — спросил он, послушно подходя ближе. — В полном, — ответил он, когда мир перестал вращаться вокруг него с бешеной скоростью. Он притянул Кастиила за бёдра к себе ближе и стал расстегивать его рубашку — снизу вверх. Пальцы путались, пуговицы слишком туго сидели в петлях, Дин тихо матерился сквозь зубы. Он ждал закономерного вопроса: «Какого чёрта ты творишь?», но Кастиил молча наблюдал. Должно быть, с таким же выражением лица он смотрел бы и на расчлененного и выпотрошенного Дина, и на пушистого котёнка. Расправившись с пуговицами, Дин развёл полы рубашки в стороны и провёл ладонями по торсу. Хотелось опустить глаза, посмотреть на тело, незащищённое тканью, но что-то, быть может, отголоски стыда, приковывало его взгляд к лицу Кастиила. — Дин. — Голос Кастиила вспорол бархатную тишину. — Я не понимаю. У тебя в глазах слишком много всего, я не могу разобраться. — Там нет ничего, Кас, — ответил Дин, дотягиваясь до ножа и легко проводя его острием по коже чужого живота. — Ничего. От мысли о долгом и мягком сексе, как он любил, его воротило, а убийство демонов и тварей было делом слишком обыденным, чтобы насыщать. Ведь, в конце концов, не к смерти он стремился. Смерть чертовски скучна. Сейчас Дин был пуст, и он жаждал оказаться до краёв заполненным эмоциями. Спокойствием. Удовлетворением. Расслабленностью. Когда он в последний раз расслаблялся? Словно вторя его мыслям, Кастиил напрягся. Дин ошарашено смотрел на длинный глубокий порез, пересекший его пресс — когда он успел это сделать? Дин словно выпал на миг из реальности, но руки знали, что делать. Руки помнили, как причинять боль. Кровь парой тонких змеистых струек потекла вниз к поясу брюк. Тяжёлые крупные капли пропитывали ткань и расплывались на ней влажными чёрными пятнами. Зазвонил телефон. Дин рефлекторно повернулся к своему, лежавшему на постели, но это звонил телефон Кастиила. С удовлетворением он отметил, что Кастиил не торопится брать трубку: смотрит на него, не то ожидая разрешения, не то просто не замечая тихого пиликанья заводской мелодии. Дин предпочёл поверить в первый вариант. — Ответь, — сказал он. Из кармана плаща, висевшего на стуле, Кастиил достал телефон, нажал кнопку принятия вызова и сказал тихое «алло». Дин поднялся, остановился за чужой спиной, в пол-уха вслушиваясь в негромкий голос Кастиила. — Это Сэм. — Можешь сказать правду, — шепнул ему на ухо Дин. — Что я не в баре. Женщины обычно от горячего шёпота на ушко вздрагивали, а стоило мягко прихватить губами мочку или пройтись кончиком языка вдоль кромки уха, они просто таяли. Кастиил же не отреагировал ни на близость Дина, ни на его дыхание. Это разозлило. — Да, ты был прав, — сказал Кастиил, обращаясь к Сэму. — В мотеле. Да. Хорошо, я побуду с ним. Что ты имеешь в виду? Дин подцепил пальцами ворот его рубашки, аккуратно и неторопливо опустил ткань по плечам вниз. Кастиил повернул голову, вдохнул, собираясь что-то спросить, и — шумно выдохнул, когда зубы Дина вонзились в изгиб его шеи. Из динамиков доносилось громкое: «Алло, Кас, ты слышишь меня?». Дин сжал в пальцах волосы на затылке Кастиила, рывком запрокинул его голову, прижался носом к его щеке. Прикрыв глаза, он шумно втянул носом воздух, тщетно пытаясь ощутить тот неповторимый запах страха, что чувствовал от своих жертв. Но он ощущал лишь ставший привычным запах самого Кастиила. Тот не был напуган. Ему не было нестерпимо больно. Желания — их противоречивое великое множество, — путались. Вместо мыслей в голове плескался вязкий прогорклый сироп. Дин уже не разбирал, чего же, в конечном итоге, хотел: чужих страданий или чужого удовольствия, прогнанного через призму боли. Близость чужого тела сводила с ума, обманчивая вседозволенность кружила голову. Дин ждал от Кастиила доступности, покорности, но тот вдруг вывернулся из захвата — легко, стремительно, шагнул в сторону, оставляя между собой и Дином стол. Не сводя с Дина ошалевшего взгляда, он медленно, словно боясь разозлить резким движением, протянул руку, взял телефон. — Да, всё в порядке, Сэм, — сказал он. — Телефон... — Упал под стол, — подсказал Дин. — Упал под стол, — повторил Кастиил, едва ли вникнув в смысл слов. — Я поговорю с ним. — Он отключил телефон, неторопливо и плавно убрал его в карман плаща. — Сэм хочет, чтобы я забрал тебя, — осторожно сказал он. Дин с усмешкой опёрся ладонями о стол. — Сэмми соскучился? Что ж, подождёт. — Он беспокоится. — Он знает, что я жив и пьян, этого достаточно. А теперь не зли меня и подойди. Кастиил качнул головой — странный жест, выражавший не то сожаление, не то недоумение, не то несогласие. Или всё и сразу. Чёрт разберёт этих ангелов. Кастиилу случалось путать человеческие жесты. — Я думаю, тебе лучше... как вы это называете... отоспаться? Я могу перенести тебя к Сэму. Он повёл плечами, и сдёрнутый на плечи ворот рубашки лёг на шею. Вот дьявол, зачем он всё портит? Зачем пытается поступить правильно, то есть, как последний придурок, зачем пытается отволочь к Сэму, который кинется читать свои нотации? Дин неспроста сбежал от Сэма. Он задыхался. После Ада у него не было и минуты на себя. На одиночество. Его рвало на части изнутри, а он даже не мог справиться с собой, привести в порядок мысли и желания, покорить самого себя — свою внутреннюю тьму. Ослепительную, бездонную тьму, в которой Дин, захлёбываясь и отчаянно барахтаясь, тонул. — Я. Не. Хочу. К. Сэму, — членораздельно проговорил он. Удар ладонями по столу был быстрым, резким, оглушительно-громким и болезненным, но ни капли не отрезвляющим. — Забудь про Сэма хоть на минуту! Я хочу нажраться в одиночестве и чтобы мне никто не мешал, чёрт вас всех побери! Во мне всё горит, Кас. Михаил хочет моё тело, и знаешь, почему я готов ему уступить? Потому что меня в этом теле почти не осталось. Так что, — он обошёл стол, — заткнись уже. — Дин, послушай, — Кастиил выставил перед собой руки. — Не нужно снова со мной драться. Если я могу помочь тебе — скажи. Я сделаю это для тебя. С губ сорвался удивлённый смешок. Драться? Он что, всерьёз? Нет, скажите, что он шутит. — Сделаешь? — спросил он. От кривой усмешки сводило скулы. — Отлично, тащи карты, будем раскладывать пасьянс. — Я не знаю, где взять карты... Тогда Дин ударил. Хочет драться? Пусть будет так. Кулак врезался в челюсть слева, потом, с секундной заминкой, пока Кастиил, отшатнувшись, тёр ушибленный подбородок, — в нос. Что-то тихо хрустнуло. Следующий удар разбил ему губы, ещё один сшиб с ног. Ни капли эротизма. Ничего красивого. Грязное кровавое избиение того, кто даже не сопротивлялся. Вид крови на лице друга, чувство удара носком ботинка в его рёбра остудят кого угодно, но Дина с головой охватило яркое, жаркое возбуждение. Оно рассеяло густую чернильную тьму, плескавшуюся внутри, и Дин с наслаждением отвесил ещё один удар — не сдерживаясь, со всей силы. Потом он опустился перед Кастиилом на колени, сжал отворот его рубашки и притянул к себе. Кровь, стекая по его вискам, путалась во всклокоченных волосах. — Хочешь знать, за что? — спросил Дин. — Ни за что. Мне так захотелось. Ад со мной это сделал. Я больше не я. Меня сломали, перемололи, не оставили внутри ничего, кроме дикого садизма. Что я могу с этим сделать? А, Кас? — он встряхнул Кастиила, с силой впечатал его затылком в пол. — Что? Дин наклонился, прижался губами к его разбитым губам, провёл по ним языком, слизывая кровь. Теперь этот солоноватый вкус заменит ему вечную полынную горечь, и наверняка будет преследовать ещё очень долго. — Открой рот, чёрт побери, — тихо сказал он, соприкасаясь с Кастиилом губами. — Ну же, открой. Господи, Кас... Кастиил будто не понимал, чего от него хотели. Дин сдавил пальцами его скулы, вынуждая разлепить окровавленные губы и разомкнуть зубы. Рот Кастиила был полон крови, и Дин, собрав на язык солоновато-медный вкус, отстранился, позволяя ему повернуть голову и сплюнуть на пол, безбожно пачкая дешёвый линолеум дешёвого номера дешёвого мотеля. Дин больше не целовал его. Это казалось неправильным — смягчать поцелуями грубость. Кастиил просто подвернулся под руку. Поцелуи были не нужны. Поцелуи были лишними, как напоминание о том, что всё могло быть иначе: легче, мягче, осторожнее, доверительнее, уважительнее. И с болезненной чёткостью Дин вдруг осознал, сколь ничтожно его самоуважение и сколь жалки попытки утопить это в грубости, доказать себе, что ему плевать на друга, что ему всё равно, что это Ад сделал его таким, что он не при чём и в том нет его вины. Виноват Сэм, Виноват Кастиил. «Посмотри, Сэм, что любовь к тебе сделала со мной», — хотелось ему выкрикнуть. «Посмотри, Кастиил, кого ты вытащил с того света». Внутри волной поднималась злость — холодная, колючая, бессмысленная и беспощадная. Кастиил пытался что-то сказать, но Дин не слушал, занятый расстёгиванием чужих брюк. Покорность Кастиила, ещё недавно столь сладко будоражившая чувства, теперь бесила. Он не должен был позволять Дину срываться. Должен был заставить его держать себя в узде. Разве теперь, попробовав раз, Дин сможет остановиться? Как это было восхитительно — переложить ответственность на другого. Смотреть в широко распахнутые, прозрачно-голубые глаза Кастиила оказалось невозможно. Болезненно. Внутри всё сжималось от его взгляда — на дне радужек ещё плескалась вера в Дина, в его благоразумие, в его честь и достоинство. Кастиил простит, если остановиться, если уткнуться лицом в его плечо, выплеснуть всё то дерьмо, что скопилось в душе. Он ни слова не поймёт, но попробует утешить. Вот только утешения не помогут. Дин рывком развернул Кастиила на живот, сжал его шею, не давая встать. Под пальцами ощущалась пульсация передавленных жил. Кастиил не умрёт, даже если сломать ему пару позвонков или свернуть шею, любые раны на нём, даже в условиях изолированности от небес, заживут, как на собаке. Это хорошее оправдание. Свободная ладонь забралась под рубашку, с нажимом скользнула по спине Кастиила, оглаживая его лопатки, проходясь вдоль позвоночника. Дин задрал край ткани, оголяя поясницу. Надо было снять чёртову рубашку — Дину хотелось смотреть на напряжённую спину Кастиила, на то, как выступают лопатки, пока он пытался приподняться на локтях. — Прекрати дёргаться, — бросил Дин, сжимая его шею сильнее. — Не могу. Дин, мне... неудобно. — Тебе и не должно быть удобно. Хотелось ударить себя шкафом по лицу за такие слова. — Не двигайся, — сказал он, выпуская шею Кастиила. Ладони скользнули под край брюк, стаскивая их, а потом пальцы наткнулись на что-то твёрдое. Дину потребовалось несколько секунд на осознание. — Твою мать, Кас, — тихо выругался он. Ошеломлённый своим открытием, Дин едва не стряхнул с себя плотное жгучее покрывало ублюдочности, но в последний момент поймал его и натянул обратно, кутая в него душу. Сейчас он не имел права давать слабину. Иначе он погибнет, захлебнётся в отвращении к себе, в злости, в неудовлетворённости. Ошарашенный, Дин скользнул ладонью глубже под брюки Кастиила, и тот изогнулся, подаваясь навстречу руке. Дин мог бы поклясться, что сам Кастиил был озадачен не меньше и с трудом понимал, что вообще происходит. Чуть отстранившись, Дин сдёрнул с его бёдер к коленям мешающуюся одежду. Пока он расстёгивал собственные брюки, Кастиил не шевелился, но Дин видел, как напрягалась его спина в такт тяжёлому дыханию. — Будет больно, — сказал Дин, наклонившись к его уху. Хотел, чтобы прозвучало жёстко и иронично, но с голосом он не совладал, с неудовольствием ощутил в своих словах глупую для происходящего мягкость. Он выпрямился, огляделся. Перед глазами всё плыло, и Дин сморгнул смутную пелену. Он хотел видеть. Хотел запомнить, даже если потом от одного воспоминания о полураздетом Кастииле под ним захочется пустить себе пулю в висок. — Слышишь, — он взял оплывшую свечу, задумчиво сковырнул с неё ногтём несколько застывших восковых слезинок. Наклонил свечу над оголённой поясницей Кастиила. Со свечи сорвалась капля раскалённого воска, потом другая, ещё несколько, и воск полился тонкой вязкой струйкой, растекаясь по коже. Кастиил вздрогнул, напрягся, уткнулся лбом в сгиб локтя. — Очень больно. Дин понятия не имел, насколько горячий воск болезненный, терпимо ли это. Но Кастиил снёс это молча, лишь шумно выдохнув, когда воск потёк по его бокам. Дин отставил свечу, аккуратно, почти с нежностью, провёл ладонью по загривку Кастиила, опустился к горлу, сжал его, перекрывая доступ кислорода, и подался вперёд, вжимаясь бёдрами в чужие бёдра. Кастиил всегда терпел молча. Его могли избивать как угодно, и он всё равно молчал, только сплёвывал кровь и поднимался. Молчал он и теперь, лишь дыхание его стало судорожным, сбитым, рваным. Двигаться приходилось медленно — слишком узко и сухо, — но Кастиил всё равно вздрагивал всем телом при каждом движении. Вздрагивал молча. Дину не хотелось, чтобы он молчал. — Эй, Кас, — Дин прижался лбом к изгибу его плеча. — Скажи моё имя. Скажи, не молчи. — Дин... — услышал он тихое, едва различимое. — Громче. — Дин. Дин. От звука своего имени и голоса Кастиила внутри всё содрогнулось. Дин мог бы дать ему «Гарри Поттера» и велеть читать вслух, даже не притрагиваясь к нему, — и это было бы сродни тантрическому сексу. Потом сознание поспешно уплыло. Дин не помнил, как оказался на полу, не помнил, когда Кастиил очутился рядом — или он сам его к себе притянул? — помнил только вспышку ослепительно-яркого, болезненного удовольствия, что единым порывом смела к чертям остатки здравых мыслей. Дин перекатился на живот, оттолкнулся от пола руками и встал. Его снова замутило, на сей раз от резкой смены положения, и он постоял немного, приходя в себя. Вспомнил про расстёгнутые штаны и застегнул их, а потом попытался сфокусировать взгляд и отыскать на полу бутылку. — Надо напиться, — сказал он. — Снова. Последним, что он запомнил, была кровать. Он пообещал себе полежать пять минут, потом встать, поднять Кастиила, выпить, поговорить по душам, рассказать, какой он, Дин, мудак и козёл, покаяться и признаться, что это был самый фантастический секс в его жизни. Но когда он открыл глаза, за окном плескалось серое утреннее марево. Дин попытался сесть и тут же с громким стоном рухнул обратно — словно в голове в один миг лопнули все сосуды. Во рту стояла пустынная сухость, глаза резало. Хотелось сдохнуть. А ведь он даже не смешивал и выпил-то всего две бутылки виски. И ещё немного. Подумаешь, какая малость, подумаешь, не евши перед этим почти целый день. Дин поворочался в постели, но какую бы позу он ни принял, ему было неудобно. Потом он вспомнил, что завалился спать прямо в одежде и ботинках, — удобства это не добавляло. А когда зазвонил телефон, Дин громко и цветисто проклял излишне громкую трель. Телефон он нащупал где-то под своей задницей, и принял вызов, не глядя. — Ну, чего, — рявкнул он в трубку. — И тебе доброго утра, — ответил Сэм. — Ты в порядке? — Отстой, — Дин помассировал переносицу. От мысли о необходимости спускаться вниз и идти за аспирином стало нехорошо. Хотелось забиться под одеяло и провести так ближайшую вечность. — Можно я сдохну? — Нельзя. — Сэм усмехнулся, потом немного помолчал. — Ты один? Я не мешаю? Дин хотел сказать, что он один, но на всякий случай решил проверить свою гипотезу. Не зря — один он не был. Кастиил в пол-оборота сидел на стуле, сцепив пальцы в замок. Плечи его были поникшими, взгляд — полон такой смертной тоски, что Дину с удвоенной силой захотелось повеситься. Плащ висел на спинке стула. В остальном Кастиил уже привёл себя в порядок и выглядел, как всегда. Немного помято, но, в целом, удовлетворительно. — Нет. Со мной Кас. — Боже, ты спаивал Каса? Он жив? — Хватит издеваться, — бросил Дин. — Жив, но не берусь утверждать, что здоров. Кастиил пошевелился, но иных признаков жизни не подал, а Дин не торопился прощаться с Сэмом. Ведь тогда наступит неизбежная неловкая минута, а то и две, и все четыре. — Сам-то цел? Помимо заслуженного похмелья. Никто не... донимал? — Ты про Михаила и его сладких дружков? Нет, расслабься. — Дин попытался сесть, но быстро сдался и просто привалился спиной к жёсткому изголовью кровати. — Постарайся прожить без меня и неприятностей до вечера, я пока не в состоянии куда-то ехать и спасать мир от Апокалипсиса. — Договорились, — ответил Сэм. — Страдай до вечера. И сбросил звонок. Дин покачал в руке телефон, с задумчивым видом осматривая комнату. Но комната никаких подсказок давать не желала. Тогда он прочистил горло, привлекая к себе внимание. — Ты так и просидел там всю ночь? Кастиил поднял голову, взглянул на Дина с удивлением. — Да. Мне же не требуется сон. — Знаешь, нормальные люди после... ну, после. В общем, они спят рядом, а не сидят на стульях с унылыми рожами. Ну или хотя бы лежат рядом. — Ты хочешь сказать, после того, как мы... — Стой! — Дин резким взмахом руки оборвал его. — Назовёшь это совокуплением или ещё как-то, я тебя в окно выкину. Кастиил послушно замолчал, но у Дина в тот же самый момент кончились все здравые мысли в голове. Он не ждал такой спокойной реакции наутро. Поступил он, мягко говоря, не очень хорошо, а если говорить по чести, то он был подлой скотиной, которая не заслуживала даже взгляда в свою сторону, только плевка. — Слушай, Кас. — Он снова прочистил горло. Внутрь будто земли натолкали. — То, что было вчера... в общем... Чёрт, я не люблю говорить о таких вещах, но если ты решишь, что я олень и ты мне больше не доверяешь, я пойму. — Кастиил пересел на край постели, но Дин продолжил говорить, торопясь высказать всё, что крутилось в голове, пока мысли снова не покинули его. — Это не то, что я хотел бы, но... — Ты пытаешься извиниться? — Что? Нет! То есть, чёрт... Извиняются тогда, когда жалеют. Я не жалею. Да, я сволочь, думай, что хочешь, — он зло бросил телефон на прикроватную тумбу. — Короче, я... Он замолчал. Кастиил протянул руку к его голове, коснулся пальцами лба, и боль на пару с тошнотой и скверным сушняком исчезли, будто растворившись в этом прикосновении. — На большее меня не хватит, — сказал Кастиил с виноватой улыбкой. Дин молча смотрел на него. Он пытался понять, кто из них двоих здесь ненормальный: он или Кастиил. Какой нормальный человек после того, как его избили и почти силой отымели по пьяни, станет так себя вести? Лечить? — Кас, я тебя головой вчера не приложил? — заботливо спросил Дин. — А то мне кажется, у тебя что-то сдвинулось. — О чём ты? — он нахмурился. — Видишь ли, обычно люди не в восторге от такого с ними обращения. Более того, они злятся, истерят, рвут отношения и иногда даже подают в суд. Кастиил отвёл задумчивый взгляд. Дин почти физически ощущал напряжённость его мыслительного процесса. — Я должен был вести себя иначе? Ты остался недоволен? Дин накрыл лицо ладонью, посидел так немного. В нём боролась дикая, неистовая радость относительно столь лёгкого принятия Кастиилом произошедшего и желание снова ему врезать. — Мы о тебе говорим, Кас, — сказал он, не отнимая ладони от лица. — Я... ангелы же чувствуют боль так же, как люди. Боль — это боль. Она никому не нравится. Все её боятся. — Нам не дано от природы чувствовать то же, что чувствуют люди. Я давно на земле, но все эти эмоции и ощущения для меня новы. Они, — он поднял на Дина взгляд, — прекрасны. Меня не пугает боль, если ты беспокоишься об этом. И вчера это было... — он замялся. — Я не знаю, как сказать. Это такое странное чувство... вы зовёте его неловкостью. — Ладно, — Дин хлопнул его по плечу. — Будем считать, ты в восторге от того, какой я замечательный и страстный любовник. Но боль болью, а дело не только в ней. Я... говорил не слишком приятные вещи. Кастиил наклонил голову, ловя его взгляд. — Ты был расстроен. Не вини себя. Вот так просто. «Ты был расстроен, ты не виноват, я понимаю». Будь на месте Кастиила женщина, она закатила бы грандиозный скандал. Да и мужчина, наверное, тоже был бы не рад. — И почему я раньше до этого не додумался? — проговорил Дин, обращаясь больше к себе, нежели к Кастиилу. Какое-то время они сидели в безмолвии. Дин смотрел в окно, за которым клубился утренний жемчужно-серый туман. Всё было серо от этого тумана: затянутое тучами небо, дома, свет, даже на руках чувствовался налёт серости. — Ад никого не отпускает легко, — сказал Кастиил. — Он калечит. Ломает. Рвёт на части. Я часто задумываюсь: разве это справедливо — обрекать людей на вечные муки без права на прощение? Господь милосерден. Так почему же он лишил людей прав на ошибки? — Может, не так уж милосерден твой папаша? — Дин перевёл взгляд на Кастиила. Его голубые глаза впитали в себя утреннюю хмарь и тоже казались тёмными и серыми. — Может быть. Но ты сильный. И назад ты уже не вернёшься. — Я ещё успею нагрешить вдосталь, — усмехнулся Дин. Он не нуждался в словах утешения, и всё же ему стало немного легче. К нему пришло долгожданное удовлетворение. Ему было спокойно, уютно и хорошо. Он не ощущал в себе грызущей душу злости, не тонул в черноте воспоминаний о полученной и причинённой боли. Вчера он выплеснул всё. Не так, как собирался, — он не перегнул палку, не натворил непоправимого. Смог сдержаться. Раскалённый воск — это не пытка огнём, порезы на теле — не выпотрошенное брюхо. Желание чужого тела пересилило в нём жажду истерической боли. Вот только... смог бы он сдержаться, будь на месте Кастиила кто-то другой? Незнакомая женщина, например? Не смог бы. А даже если бы и смог, спокойствие к нему бы не пришло. Кастиил понял и принял. Дин усмехнулся: он оказался слабаком в сравнении с Кастиилом. Он бы не простил такого. Он бы много чего не забыл и не простил — гордость не позволит. Кастиил гордый, но гордость его иного рода, только Дин пока не понимал, какого. И не хотел понимать. Главное, что Кастиил оказался выше гордости. Выше гнева. Выше боли. Дин помнил, как страдал Сэм, охваченный своей любовью к Джессике. Помнил и панически боялся этого. Теперь, вспоминая вчерашнее, он понимал, что ждал от Кастиила ненависти и разочарования. Он хотел, чтобы его ненавидели, потому что он сам презирал себя. А вышло всё совсем наоборот. «Чёрт, а я ведь так не хотел связываться с этим, — подумал Дин, протирая лицо ладонями. — Сэмми обхохочется». В стёкла застучал мелкий дождь. Они сидели вдвоём, в молчании, слушали дробный перестук дождевых капель, и Дин наслаждался этой тишиной и не-одиночеством. С Сэмом он так не мог. С Сэмом он никогда не чувствовал себя настолько... свободным. С Сэмом ему вдвойне хотелось ненавидеть себя. Он протянул руку и включил ночник. Свет разогнал унылую серость по углам, а дождевые капли на стекле заискрились и наполнились мягким золотистым сиянием. Дин усмехнулся, не сводя взгляда с окна. Может, он тоже сумеет быть выше боли.