Совсем немного

Он завидовал тем, у кого были имена. Завидовал так сильно, что готов был плакать и стучать кулаками по столу, бессильно злясь. В детдоме он был Ромашкой — он ненавидел это прозвище каждой клеткой тела, так звали его все; а после стал просто Ромашовым. Никто и никогда не звал его Михаилом, а тем более Мишей — ласково и уютно. Он вызывал ненависть, отторжение. Он был самым несчастным человеком на свете, человеком без имени, тем, у кого была лишь фамилия, заменявшая его. Его не любили, а он любил — так остро и больно, что едва находил в себе силы, чтобы хотя бы жить. Он готов был измениться ради неё — постараться, но она не ценила этого, отворачивалась и ждала Саню. Он слышал упрямое нет, и каждый раз он умирал без надежды воскреснуть. Он хотел, чтобы его любили и понимали. В душе он всё тот же Ромашка — подросток из детского дома, мальчик, отчаянно нуждающейся в понимании и поддержке. Ему нужно, жизненно необходимо любить — и он бы подарил весь мир тому, кто сказал бы, что будет рядом, будет всегда и никуда не уйдёт. Ромашов боится быть один, боится остаться забытым, не отпечататься следом в чьём-то сердце. Когда Слава, смуглый паренёк, практически свалившийся на него с неба, зовёт его по имени, в груди что-то спирает, не давая сделать вдох; он боится, что ослышался. Губы сами расплываются в дурацкой улыбке, а по щекам текут слёзы счастья и боли. Он освобождается от детского, и не только, страха быть ненужным. Ему ничуть не стыдно, что он, взрослый мужчина, плачет и не может остановиться, лишь накручивая себя. Он просто счастлив. Счастлив так, как никогда не был. И ему стоит сказать спасибо пареньку, встреченному на вокзале у уходящего поезда, и самой судьбе за подарок, который ждал так долго. — Миш, ты слушаешь? — Слава оборачивается и видит чужие слёзы. Он не смущен и не удивлён, но не знает причины. Паренёк молчит, безмолвно ожидая чего-то, хоть какой-то реакции и, пожалуй, слов. — Ты назвал меня по имени? — шепчет Ромашов в изумлении, больше спрашивая, чем утверждая. Не может так всё быть, не после стольких лет, когда надежда на то, что он услышит имя — то, что бережно хранил в памяти, будет произнесено кем-то ещё. Не с издёвкой, а как нечто само-собой разумеющееся. Михаил путанно что-то шепчет, стискивая чужие ладони, не желая вновь оставаться один. У него появилось имя — не условно, а по-настоящему, оно отпечаталось на чьих-то губах, растворилось в пыльном воздухе каморки. Михаил знает, что не отпустит мальчишку, просто не сможет. Да, он чёртов эгоист. — Я не уйду, если сам не захочешь, — серьёзно говорит Слава. — Я буду с тобой. Впервые за долгие годы Ромашов не думает о Кате, а восхищённо глядит на человека, что уже почти занял её место. Ещё чуть-чуть…