Vice versa

      В этот раз начало было обыденным... Он огляделся по сторонам, желая скорее адаптироваться к полумраку, царившему в помещении. Комната, уставленная пустыми шкафами, слабо освещалась лишь уличным фонарем, чей свет проникал через мутное окно и отражался в большом, в человеческий рост зеркале на противоположной стене. Тишина прерывалась только звуком капающей воды из неплотно закрытого крана в душевой, усиленным многократным эхом в нежилом, пустом пространстве.       Он вошел почти бесшумно, но был уверен, что мужчина, без движения лежавший на потрепанном, грязном матраце, услышал его шаги еще в коридоре. Сейчас тот притворялся спящим, истово желая, чтобы все происходящее в последние дни, оказалось лишь кошмаром, обманом измученного изнурительной работой с больной человеческой психикой сознания. Однако его единственному посетителю совсем не нравилось, когда его присутствие пытались игнорировать, поэтому он произнес нарочито громко: - Добрый вечер, Кацуя! – Тот едва заметно вздрогнул от того, как неестественно громогласно прозвучало приветствие в его безмолвной тюрьме, но не повернулся, упрямо отказываясь признавать наличие рядом незваного гостя. Хотя все было наоборот: осунувшийся, уставший, он был здесь временным постояльцем, тогда как возвышающийся над ним, уверенный в своих силах мужчина – хозяином положения.       Он пристально смотрел на подрагивающее от холода, свернувшееся в комочек тело, на сжатые кулаки, закрытые глаза, на манящие губы, превратившиеся сейчас в бледную тонкую линию, на мраморно-белую кожу, на которой явственно проступали следы его особого расположения, и чувствовал, как истощается итак не великий запас его терпения. Потому что он даже не представлял, что еще нужно сделать, чтобы сломать гордость своего узника, смести прочь установленные им границы и перекроить под себя. К сожалению, Кацуя отказывался освобождаться от пут социальных условностей и собственного эго, как бы назвали это специалисты, и не желал доверять свое чистое, незапятнанное «я» его бережным рукам. Конечно, его не всегда можно было назвать заботливым любовником, но Кацуя слишком часто выводил его из себя, чтобы оставлять его слова безнаказанными.       Ему казалось необычным, что ни к одной из своих жертв он не был столь неравнодушен. Он хотел его так сильно, что не сразу заметил, как стремление к абсолютному подчинению, обладанию им как трофеем трансформировалось в безудержное сексуальное желание, щедро приправленное агрессией, с одной стороны, и чувством полного бессилия – с другой. Потому что, несмотря на насилие, на боль, на одиночество и существование в пустоте заброшенного здания, несмотря ни на что, тот все еще не сдавался, продолжая бессмысленную борьбу, понимая, что рано или поздно это приведет его к смерти. А ведь все могло быть иначе, прими жертва хоть раз чувства своего палача! Он не лгал ему, когда говорил, что любит. Он на самом деле любил. И жалел, что Кацуя отказывается принимать его любовь.       Иногда, когда эмоции брали верх над разумом, ему начинало казаться, что они поменялись местами: и это не он держит взаперти изможденного насилием и зимним холодом мужчину, свернувшегося сейчас в позе эмбриона на продавленном матраце, словно в колыбели, а сам пленник посадил его в невидимую клетку, держа ключ при себе.       Он ощутил, как привычное уже глухое раздражение смешивается с желанием, но сегодня он не хочет причинять боль, если только психиатр не развеет его благие намерения в купе с самообладанием своими едкими замечаниями. Хотя последнее время доктор почти не открывал рта, да и вообще редко реагировал на своего единственного посетителя, окружив себя молчанием, будто стеной, оставаясь глубоко в своих мыслях, куда его мучителю дорога была закрыта. Это тоже бесило, ведь больше всего он ненавидел, когда его игнорировали.       Он подошел чуть ближе, почти вплотную, внимательно рассматривая Кацую и изучая изменения, произошедшие в нем за время заключения в этом заброшенном месте. Он утратил здоровый вид, заметно осунулся. Теперь он больше напоминал болезненного, нежного юношу, нежели самоуверенного мужчину, знающего цену себе и другим. Его кожа хоть и приобрела нездоровый оттенок восковой бледности, но казалось, что в здешних лучах скупого света она светится изнутри, превращая Кацую из реального человека в мифическое существо, пленяющее своей красотой и иллюзорной хрупкостью. И такой Кацуя нравился ему еще больше, ему хотелось присвоить его себе полностью. Лишь бы это тело принадлежало только ему, жаждало только его. Вины он не чувствовал, только горькое сожаление, что все не сложилось иначе.       Доктор сильнее затрясся от холода. Или страха от осознания того, что произойдет в ближайшем будущем… Но последняя мысль казалась ему неправильной. Кацуя боялся раньше, хотя старался этого не показывать. Но не теперь. Уже нет. Грань, когда человек может чего-то страшиться, давно пройдена.       Он скинул пальто и пиджак, расстегнул пуговицы рубашки и лег на матрац, нежно обняв изможденного, продрогшего мужчину, осторожно прижавшись грудью к прохладной, незаживающей спине, чтобы его немного согреть. Тот вздрогнул, но больше никак не отреагировал.       Они пролежали в тишине, не шевелясь, какое-то время. Сейчас Кацуя не протестовал, не просил оставить его в покое. Наверняка слишком устал и замерз, чтобы сопротивляться. Доктору было невдомек, что ослабь он оборону хоть немного, его тюремщик был бы к нему добрее. Ему нравилось быть нежным, даже дарить Кацуе в этот момент непрошеное тепло было приятно. Несмотря на то, что сначала необходимо было его довести почти до состояния переохлаждения, чтобы мужчина в его объятиях беспрекословно принял даже такую незначительную заботу. Упрямый. Гордый. Достойный противник, бросивший ему вызов. И он мог бы быть счастлив, если бы не одно но: он чувствовал, что проигрывает. Когда доктор немного согрелся и перестал дрожать, он решил, что время целомудренных объятий подошло к концу. Он повернул несопротивляющегося Кацую на спину, не сильно беспокоясь о его ранах. Все равно к концу ночи повязку придется поменять. Тот лишь скривился, но не произнес ни слова, он больше не вглядывался внимательно в лицо своего мучителя, пытаясь найти ответы на одному ему известные вопросы, теперь его глаза казались остекленевшими, безучастными ко всему происходящему. Он тоже молчал, не то чтобы ему было нечего сказать, просто не хотелось портить момент. Доктор закрыл глаза, когда он ласково, почти трепетно коснулся пальцами его лица, провел ими по линии скул, по потрескавшимся губам. Он хотел бы ощутить, как эти губы сомкнутся на головке его члена, чтобы чуть погодя скользнуть ниже, вбирая в себя до самого основания, как влажный язык рисует узоры на чувствительной коже. Мечтал увидеть, как Кацуя задыхается, глотая его сперму. И эти картины, рожденные его разыгравшимся воображением возбуждали сильнее, чем наработанные навыки опытных шлюх.       Но одних фантазий ему уже было мало. Он жаждал большего и склонился, чтобы поцеловать Кацую. Однако тот немедленно отвернулся, попытавшись избежать контакта, что только раззадорило его мучителя, который начал покрывать влажными поцелуями скулы и щеки, перемежая их с легкими укусами. Вскоре ему надоело молчаливое неповиновение, схватив Кацую за подбородок и насильно повернув к себе, впился в желанные губы, раздвигая их языком, проникая внутрь в поиске хоть какого-нибудь отклика. Но жертва на этот раз лишь покорно позволила себя целовать, как сломанная фарфоровая кукла. Подобная апатия вывела из себя сильнее сопротивления. - Ты не оставляешь мне выбора, Кацуя. А ведь я собирался быть к тебе добрее сегодня. - Он зарылся пальцами в его темные волосы, неожиданно больно дернул за них, запрокидывая голову назад, и с нежностью, резко контрастирующей с обычной бесцеремонностью, приник губами к пульсирующей точке на шее. Он осторожно посасывал нежную кожу, мечтая ощутить в себе биение чужого сердца. Но и этого оказалось слишком мало. Ширинка брюк давно уже неудобно давила на его возбужденную плоть.       Он отстранился всего на несколько секунд, чтобы расстегнуть, наконец, ремень и выпустить налитый кровью член. Он подхватил Кацую под бедра и резко вошел в него без всякой подготовки. Он чувствовал сопротивление внутренних мышц, неготовых к грубому вторжению, что сулило болезненные ощущения обоим. Но для одного они стали привычным фоном, тогда как для другого – пикантной приправой к любимому блюду.       Его движения были жесткими и быстрыми. Он вбивался в него со всей силы, крепко, до боли в собственных суставах прижав его руки к матрацу, зная, что на светлой коже останутся синяки, исступленно покрывал шею и ключицы поцелуями-укусами. Но еще до конца не успевшее согреться тело под ним не было возбуждено, вообще никак не реагировало, не издало ни единого звука, только еще больше напряглось, окончательно превратившись в неподвижную мраморную статую. Лучше бы он сопротивлялся, на худой конец, умолял, чем был равнодушен. Безразличие ранило, и тогда хотелось причинить боль в ответ, даже если уже израненное, истощенное тело Кацуи не выдержит новых пыток.       Он задвигался еще резче, исступленно трахая свою жертву, чтобы вырвать из его горла хотя бы один сдавленный крик. Но это он оказался тем, кто, потерявшись в ощущениях, кончил с громким стоном, сотрясаясь в оргазменных конвульсиях. Когда скопившееся за сутки напряжение спало, растворившись в наполнившем тело удовольствии, он на мгновение отвернулся от Кацуи. И увидел черное пятно в зеркале вместо своего лица…

***

      Шинохара Кенджи с криком проснулся в комнате на шесть татами одного из зданий, принадлежащих японской полиции. Несколько месяцев назад ему начали сниться кошмары, страшные сны, в которых он занимал место маньяка и заново истязал его жертвы. Снова и снова. Методично повторяя все действия, вплоть до каждого пореза и кровоподтека. Декорации могли меняться, но где бы ни разворачивались события: на заброшенном складе, в захламленной пустыми стеллажами и коробками комнате, в огромном темном зале без дверей и окон, где каждый звук усиливался многочисленным эхом, - он совершал те же преступления, что и тот, кто уже несколько лет водил всю токийскую полицию за нос, бросая вызов представителям закона и не оставляя следов.       Он связывал их, резал на части, наблюдая, как боль искажает привлекательные черты их лиц. Ему нравились красивые вещи, и еще больше нравилось показывать им, что теперь они принадлежат ему. Полностью, без остатка или надежды когда-нибудь выбраться и забыть. Он хорошо позаботился о том, чтобы оставить им несколько сувениров на память. Не то что бы у них оставалось много времени на воспоминания. Он любил запах их крови, остававшейся на ноже, их крики. Каждый рано или поздно ломался и сдавался на его волю. Всегда. Без исключений.       Все сны начинались одинаково: он заходил в полутемное помещение и в нескольких словах объяснял своему пленнику ситуацию. Продолжение было предсказуемо, конец – ожидаем. Но если первый раз его посетили только отдельные образы, будто просочившиеся в подсознание неясные тени, то с каждой наступающей ночью он видел во сне все больше и больше деталей… и следующую в списке жертву. В конце концов, фотографии и прочие материалы дела он просматривал уже столько раз, что заучил наизусть большую часть.       Сны становились объемнее, материальнее, пока он окончательно не потерялся, не запутался в том, где он, в какой из реальностей, а главное, кем он является.       Последнее время его преследовал образ только одной жертвы. Единственной выжившей. После этих снов он просыпался в холодном поту с бешеным сердцебиением… и каменным стояком. «…Есть в вас что-то извращенное…» - вспоминались ему когда-то давно сказанные слова. Ужас и похоть смешивались в его кошмарах, обещая однажды окончательно свести с ума, как будто мало ему было поселившихся в душе злобы и отчаяния, от которых порою хотелось выть, но намного чаще - разорвать на части голыми руками одного ублюдка. Проблема состояла в том, что его еще надо было найти.       Шинохара начал массировать пальцами переносицу, пытаясь унять зарождающуюся головную боль. Кругом валялись листы бумаги – результат совместной работы с чудо-доктором. Он выучил наизусть каждую строчку вплоть до запятой, не забыв также воскресить в памяти все пояснения, которые давал некогда сам Асано-сенсей. Он сознательно влез в шкуру маньяка, прекрасно понимая, что цена подобного решения будет высока. Но теперь ему казалось, что он сходит с ума, что это первые признаки шизофрении, диссоциативного расстройства личности, если говорить научным языком, или даже лунатизма. Он бы обратился к психиатру, но единственный, кого он мог попросить о помощи, сейчас сам остро в ней нуждался. Шинохара ненавидел навязанную ему роль. Нет, играть в словесные игры с сенсеем ему нравилось, но вот притворяться тем, из-за кого в его темных глазах поселилась тень страха и неуверенности, ему было противно. И больно было видеть, что тот, с кем он провел так много времени, не может вспомнить его настоящего, но ищет именно в его чертах призрака, терзающего его денно и нощно. Но ведь в этом весь смысл, так? В этом заключается план. Будь он проклят! В конце концов, находиться в той самой комнате было и больнее, и страшнее от осознания того, что именно там происходило. А от одного вида окровавленных бинтов и рубашки, грязной тряпкой валяющейся в углу, его чуть не вырвало. Хотя, казалось бы, ко всему привык. Но одно дело, когда жертва – посторонний человек, и совсем другое, когда… Полицейский еще раз пробежался по строчкам ближайшего файла. Головная боль терзала его все сильнее, шея затекла, потому что он задремал сидя на холодном полу, прислонившись спиной к стене. Он должен справиться. Входить в роль с каждым разом становилось легче, слова вылетали изо рта сами по себе, ему даже не нужно было над ними задумываться. Теперь он мог внимательнее следить за реакцией доктора на произнесенную речь и замечать малейшие изменения в выражении его лица и глаз, если подбирал правильные фразы. Больше всего Шинохаре хотелось схватить сенсея в охапку, увести на какие-нибудь горячие источники, где их никто не побеспокоит минимум месяц, и заниматься с ним любовью до умопомрачения; своей заботой, шутками, нежными прикосновениями изгнать из его глаз затравленное выражение, вырвать из того порочного круга непрекращающегося страдания, из которого тот никак не мог выбраться, пока Кацуя, наконец, не вздохнет спокойно, чувствуя себя в безопасности в кольце его рук. Но вместо этого, он должен сознательно причинять боль тому, кого любит. А он ненавидел причинять боль другим почти так же сильно, как играть роль маньяка. Только самого убийцу он ненавидел немного больше и знал, что когда он его найдет (а найдет он его обязательно), живым не отпустит. Не будет никакого суда, потому что это существо не заслуживает милосердия… Размышления детектива оборвал осторожный стук в дверь. - Шинохара-сан, пора. - В открытом проеме показалась огромная голова его коллеги. Кенджи кивнул и закрыл глаза, собираясь с мыслями. Он медленно встал, и ему даже не нужно было зеркало, чтобы знать, какая именно улыбка появилась на его лице. Говорят, убивший дракона сам занимает его место. Что ж, он готов стать монстром, если это позволит быстрее добраться до преступника и поможет его сенсею. А потом они снова будут вместе. Не смотря ни на что.