Голубка

      - Нет, - она сминает в кулаке ворот платья, - Я же сказала, нет! Дурочке кажется, что она своим тоненьким голоском и глазами разгневанного голубя может мне что-то запрещать. Не дала дернуть завязки корсажа, убежала, шваркнув дверью так, что я бы вздрогнул, если бы не ожидал. Аэла – красивая девочка. У нее невинные маленькие грудки, широкие женственные бедра и тончайшая талия, за которую страшно ухватиться. И великолепные, бледные, пухлые и грешные губы, которыми не молитвы шептать пристало. И еще у нее есть дядя пресвитер и сумасшедшая матушка.       Я вижу, как ей страшно, страшно и душно среди шелковых гобеленов и огромных окон Парадного Замка. Он слишком велик для маленькой одинокой девочки, месяц как вырванной из нежных рук матери-настоятельницы при пансионате где-то в глуши. Аэла дочка дворян, но воспитывал ее церковник, воспитывал как дар Вечной Деве, и она до сих пор целует пол в храме каждое утро. И отказывает одному любителю аппетитных провинциалочек за другим. Неприятно оказаться в роли такого вот любителя. Но я вижу, как она краснеет, прячет от меня свои глаза, вздыхает и сводит коленки. Девочка прячет жар в своем лоне даже от себя. Она кричит "нет", когда я невзначай прижимаю ее к стене в узком коридоре, а сама прижимается ко мне всем телом и заглядывает в лицо. Убегает. И не отводит долгого завороженного взгляда, стоит нам столкнуться на приеме. Я бы даже взял ее женой, но обещанная Деве не может стать женою. Поэтому я просто хочу ее взять.       Мы одни у вычурного фонтана в замковом саду, компаньонка Аэлы оставила нас (несколько монет сделали ее тактичной). Девочка сидит на качелях и пытается читать, приоткрыв свои нежные губки и стараясь не поднимать на меня взгляд, а я стою рядом и все пытаюсь вспомнить цвет ее глаз. И не могу. Да и зачем? Это так просто, как поймать ручную голубку. Она отказывает, опять отказывает прерывающимся шепотом. Но она же сама хочет. Хочет, чтобы я заглянул ей в глаза (серые, кто бы мог подумать!), хочет, чтобы поцеловал каждый ее маленький пальчик, каждую черточку на узкой мягкой ладошке. И позволяет поцеловать розовую от смущения шею, провести языком по этим невероятным губам, поцеловать и их. А дальше все совсем просто. Настолько, что утром она спит у меня на груди, обвив мою шею молочно-белыми руками. А я не хочу ее отпускать. - Мне страшно, - она открывает глаза, цвет которых я снова забыл, - Мы... ты знаешь, мы ведь будем гореть. Вечно. Я едва сдерживаю смех, честное слово. - Я покажу тебе этот пожар. Она снова извивается подо мной, ее кожа такая жаркая, что я мог бы обжечься, если бы сам не был костром. Она заходится в стонах и всхлипах, просит то прекратить, то не останавливаться. Она чувствует тот же огонь, что пожирает и меня, когда обнимает меня своими мягкими бедрами, когда касается искусанными губами моих пальцев, когда кладет свои крошечные ступни на мои плечи и выгибается. Она хочет, чтобы ее спалило дотла. - Знаешь, что я им сказала? "Гореть в аду будете вы - а я влюбилась!" – Аэла смеется, и ее серые глаза тоже смеются. - Моя маленькая смелая птичка. - Твоя. Люблю тебя, слышишь? Я интерфектор Пресветлого Императора, и я всегда беру то, что хочу. Когда мне надоест голубка, я найду себе ракшу. И буду сгорать уже с ней.