Монолог орка за распитием самогонки

Шняга, ты болван! Родился болваном, болваном и помрешь. И на могиле твоей мееленькими буковками напишут «здесь лежит болван Шняга». Или нет, ничего не напишут, потому что такого болвана некому хоронить будет. И даже волколаки тебя не съедят, потому что от болваньего мяса любой волколак продр**ется. Нет, это надо же удумать такое: самогонку глыкать в Крепости! Как в колбан-то твой деревянный пришла такая глупость? Только фляжечку приоткроем, сей миг «друзья» набегут: налей да налей! Нам самим ничего не останется. Не скули! Не так уж и далеко ушли мы. Кстати, вот ложбинка хорошая. И от ветра закрыты, и нас не видно. И травка какая-никакая произрастает. Под ж**у подстелить. Все не на голых камнях сидеть. Нормалек! Удобненько уселись. Да не крутись ты, камни мягче не станут. Стопарики-то захватил? Молодец. Доставай. Вот, теперь давай, Шняга, разливай. А кто же? Ты молодой, тебе и разливать. Да гляди, старшого не обдели. А я закусь достану. Что значит, «какая такая закусь»? Ты че, ельфическое недоразумение, что насухую кирять собрался? Ох, какой же ты, Шняга, все-таки болван! Думаешь, я зря отставал-то по дороге? Во! Закусон первый сорт – только что бегал! Сам словил. Учись. К этой тушке лапы не тяни, болван! Это мое! Вот тебе твой крысюк, и жри его. Да не тощий он, а молодой. Все косточки нежненькие, так под зубами и хрупают. А эт тушка мне на закусь пойдет - я жирную крысятину сам люблю. Если хошь пожирней, поди, да споймай. Эй! Ты че жрешь-то зазря? Это ж не еда, а закуска. Ну давай, во здравие Повелителя… Юх! Быстренько, наливай еще по одной, а то не заберет. Во! Молодец ты, Шняга! Просек, как самогоночку делить надобно. Ну, чтоб на нас Хозяин не сердился! Бывай… Юх, крепка! Аж слезы на глазах выступили! НЕ ДАВИСЬ! Лучше хвостик возьми, хрящичком заешь… нормалек? Крысятинка свежая под самогоночку – самое первое дело! Не, не гони. Мы ж не дремучие какие – нажрались да в койку! Посидим культурненько, поговорим. Еще по одной примем… Как порядочные. А о чем говорить будем? О жизни нашей, о делах службы. Не, о бабах не будем. Неохота мне о бабах балакать, надоели. Эй! Эй! Ты страх-то не теряй! Никакая Харька меня помелом не огревала надысь! А будешь топорщиться, я тебя сам огрею! Да не помелом, а кое-чем покрепче! Ну! Ладно, разливай. Такое дело запить надобно. Юх! Хааа. Ушко мне… поскорей… Нормалек, пролетела! А Харька эта баба до того ехидная – ее за ехидство из Повелителевой крепости выгнали! Так она к нашей крепости прибилась. А че хозяин? Хозяин на то и хозяин. Пущай баба ему фурфет с перепелками к столу подает. А на ехидство на бабье Хозяину нас**ть. Ну, отлегло вроде… Наливай еще, Шняга-молодец! Чтоб нам на меч к Огонь-ельфу не попасть! Юх! Крепка! Где брал-то такую… Чтоб тебя! Я об нем, об Огонь-ельфе и говорить не хочу – еще накличешь! А мне моя шкура дорога… Неа, я Огонь-ельфа не видал, Повелитель миловал. Я другого короля ельфского видал. Да! Эт-то король был настоящий! Как мимо пройдет, так холодом и обдует! Словно ото льдины ледяной. Он на тебя и не посмотрит, а ты уже г**ном последним себя чувствуешь. Да вот как тебя вижу, так и его видал. Я тогда в отряде у Волчьей Головы служил. Нас в наряд послали. Я, как сейчас помню, в баншне караульной, на входе стоял на пару с Праплишем. Да ты етого орка не знал, его надысь в лесу бревном пришибли… Нормальный орк был, деловой. Об крысячьих хвостиках обмирал. Бывало, как крыску какую поймает – первым делом хвостик отгрызет и сжует. Лан, ето так, к слову. В общем, стоим мы с Праплишем на посту. Расслабились маленько. А че? Сторожевая баншня – последнее место, куда ельфы полезут. А зачем им? Сокровисчей тут нету. Пленных ельфей тоже не в баншне содержат. И оружию орки с собой уносят. Одни портянки старые-рваные, что апосля прошлых нарядов остались по углам валяются. Так вот, стоим мы с Праплишем. Об бабах треплемся. Ето уж как заведено, на посту в сторожевой баншне все от етом деле треплются. Видать, дух тамошний располагает. Как сейчас помню: рассказывал Праплиш про горячую бабенку, с которой ночку скоротал. И уж до самого остренького дошел! Я только ушки-то навострил… И тут заходит к нам в баншю самоличный Хозяин. Как полагается, все при ем: и грозный взгляд, и длинный меч, и черная мантилья на плечах его широких. Наверх Хозяин подыматься не стал. Прошелся пару раз по нижнему жилью взад-вперед. К окошку подошел, наружу глянул. Тут заваливает патруль наш. Орков приблудных привели. Сперва-наперво я и не разобрал, что к чему. Думал изменщиков беглых споймали. Ну споймали, так споймали, допросят, как положено и на стенку качаться пустят. В смысле вдовушке одноногой в жаркие объятья. Ой, Шняга, какой же ты болван! Ну, сподвесят их… Что? Какая вдовушка? Да виселка, последнего удавленного вдова и есть… Теперь-то хоть понятно? Только гляжу: чегой-то тут не так. И шайка вроде вся как на ладони, и орки обыкновенные. А Хозяин приглядывается. То с одной стороны зайдет, то с другой. Пальчиками пошевеливает, покряхтывает. А один-то орчонок, одноглазой, неприметной совсем – соплей перешибешь – так за Хозяином и крутится. Так и поворачивается. И Хозяин, гляжу, на того, кривого орчонка уставился. Постояли они, поглядели друг на друга. Мы с Праплишем притихли, чтоб под горячую руку хозяйскую не попасть. Как это «почему»? Нам видать было, что не все ладно. Хозяин зубками скрипеть изволит. А кривой глазом лупает. Ухмыляется, ровно крысу жирную под нарами споймал. Хозяин постоял-постоял, да ить заговорил. Похаживает вокруг приблудных орков, каблучком притопывает. А выговаривает, сурово так, велемощно. И вдруг кааак рявкнет! Руки задрал, голову откинул. Ну все, думаю, разозлили изменщики нашего Хозяина, щаз он их по ветру пускать будет. И пустил бы, Повелителевой короной клянусь, пустил бы, коли не тот орчонок кривенький! Сам-то он молчал, стоял, ножонкой подергивал, головкой крутил. А теперь вдруг к Хозяину развернулся всем корпусом. Глядь, а у орчонка-то оба глаза на месте. Вот. Поворачивается, значить, орчонок к Хозяину и бормочет не разбери-поймешь. Голосок тоненький, словеса кругом незнакомые. А говорит, быстренько, меленько так. Мыр-мыр-мыр, мыр-мыр-мыр… И все ручонками, ручонками крутит. Единым моментом такая тишина в баншне сделалась – муха перднет, слышно будет до самой крыши. Только эти двое языками чешут. Другим разом хозяин лопотать принялся. Голову задрал, мантильей хлопает. Руками помахивает, словно лететь собрался. Глазки-то выпучил – чуть не выпрыгивают. Чую – голова моя отяжелела, будто чугуном нолита. Ровно с похмела. Смекаю, а не пил ведь я вчера, ни капелюшечки не пригубил. Стою с тяжкой головой. И орки кругом, гляжу, принахмурились, поникли. Головушки поопустили. Один Хозяин орлом глядит. Тут орчонок, который больше не кривой, снова-здорова голосок подает. Уж расхрабрился-то как огрызок: хозяйскую речь нахально перебивает! Я мыслил, разорвет его Хозяин на мелкие лоскутки, по ветру пустит. Ан нет, стоит командир наш тихонько, слушает послушно орчонково "мыр-мыр-мыр". И сдается мне, рукИ Хозяину поднять невмочь. Головушку склонил, мантилья поникла. Ноги его могучие в коленочках дрожмя дрожат. Плечи широкие ходуном ходят… А орчонок сыплет словесами, будто горох из рукава мечет. И чую: отлегает мое похмелье. Головушка легчает. Молот в висках бухать перестал. И орки-изменщики поразвернулись, плечи расправили. Головы подняли. Ухмыляются, разминаются, будто после долгого сна... Глядь – посветлело кругом. Чистой водицей проточной запахло, хвоей свежей потянуло. Ветерком обдуло. А птицы-то расчирикались! Никогда их округ хозяйского острова не слеталось такое огромадное количество. А я со свежей-то головой вгляделся в происходящее. Нет, не орчонок супротив хозяина стоит. Ельф истинно-настоящий! Кожа белей снегу, глазищи синие, что твои омуты на реке, так и затягивают. А волосья-то, чистый хлеб, что на полях колосится. Пасть замкни, Шняга-болван! Не глупей тебя орки слушали, только поддакивали. Знаю, что говорю! Мы в набеге бывали на ельфячьи земли. Там вот такие хлебА стоят-зреют, колышутся. Ясным золотом отливают. Я тогда смекнул еще. Думаю, коли етого ельфа по ветру пустят, я от него золотую косу тесаком отхвачу. Чтоб добро зазря не пропадало. Бабам подарю, той же Харьке на рукоделие. Чтоб приголубила меня… Задумался я такими хорошими мыслями. Расслабился, передохнул. Тут Хозяин зарычать изволил. Стоном стонет, хрипом хрипит, рыком рычит, словно дикий волколак в лесной чащобе. Так от стен баншенных рык-то и отражается, так и бьется, так и летает… Словно в набат бьют! И вновь похмелье на меня навалилось. Стою и сам не знаю, как стою – хоть волком вой. А что? И завыл бы, да только не положено на посту посторонние звуки издавать. Но уж так-то мне нехорошо в один момент сделалось, что и сам не знаю, как свалился я, отбросив ятаган, на пол. А ельф наперерез Хозяину свое бормочет. Тут-то и схлестнулось что-то непонятное. Ни вздохнуть, ни перднуть… Вокруг нас будто молоко с сажей по всей баншне мешается, так веретеном и закручивается. То свет – то тьма. То белым, то чернущим. Только и вздохнешь, как светлым крылом тебя мазнет. А как темное накроет – хоть ложись, да помирай. И не я один: все в той баншне ничком свалилися. Лежим, Повелителя поминаем. «Не дай, - говорим, - Повелитель, копыта откинуть. Спаси своих детушек…» А ветер кааак завоет, как засвистит – ровно на самой баншенной макушке стоим, а не лежим на полу в нижнем жилье. Еще светом-то плеснуло, словно теплой водицей окатило. Я аж на четвереньки встал. Головой трясу. А из носа кровь каплями крупными такими, черными – кап, кап… Тута взвыл волчара под самым нашим окном. Уж не знаю, откуда он такой взялся, неправильный. Не время выть-то. Середь белого дня не воют они. А этот взвыл. И снова темно, хоть глаз выколи. Как не было света белого. Мураши по мне побежали, почудилась смертушка. Но тут птахи вдругорядь зачирикали, южным ветром потянуло. Весело так, радостно. У меня вновь от сердца отлегло. И все не слава Повелителю. Ворон какой-то поганый раскаркался. Всех птах заглушил, как и не были. Еще темней стало, еще холодней. И слышно ушам, будто лед на реке затрещал. Но не по-весеннему, как ломается, а будто от сильного морозу. А под самый-то мороз кааак громыхнет! Кааак раскатится! Ей-же-ей, не совру, Повелитель не даст. Громом шандарахнуло! Молод ты еще, Шняга, такие весчи мне говорить! Чистую правду тебе втолковываю, лед на реке с великого морозу трещит, последние вороны замолкли. А гром гремит, перекатывается, звучно так. И молонья полыхнула. Вся из себя синяя. Холодная, если ты понимаешь, что я сказать хочу… да нет, куда тебе, болвану, понять-то… В общем, говорят, такие молоньи в глазах у повешенных загораются, когда у них из-под ног лесенку вышибают. Не знаю, сам не видал. Повелитель миловал. Че за орочья шайка такая странная была? Да никакие не орки они, не изменщики оказалися, а самые что ни на есть зачарованные ельфы. А за главного у них тот самый говорун и был, синеглазенькой, с хлебными волосьями. Король который волшебный. Потом что? Да ничо. Ельфей поганых в подземелья запихали. Небось и посейчас сидят, коль не сожрали их волколаки. Ну да не наше дело. Разливай Шняга по последней! Глянь! Диво какое... Баба! Лопни мои глаза, баба ельфячья шкандыбает! Ладная? Чего ты ладного-то в ней углядел? Ни ж**ы ни пуза, словно дохляк прошлогодний. А сиськи! Ты сиськи ее видишь? Нет? Я тоже не вижу. Потому как нету у ней нифига! Ты куда болван поперся? Кого останавливать? Глянь, какая рядом с ей псина скачет! Такой твоя ж*па на один зубок. Враз перекусит и не поморщится. Что делать будем? А ничо делать не будем. Без нас справятся. Не наше это собачье дело, мелкосисечных баб ельфячьих от Крепости гонять. Щаз самогоночку допьем, да в казармы пошлепаем, храпчака придавим, покуда в наряд заступать пора не придет. Глянь, встала дура на мосту и голосит! Ну щаз ее Хозяин по ветру-то пустит! Кишочки ельфячьи прополоскает!