Ты со всем справишься

– Господи... – всхлип, короткий, судорожный – она буквально давится им, сжимает кулаки и стискивает зубы. Говорит себе, твердит: «Нет, нет, не стану плакать», – но это не помогает. Слишком больно, слишком кровоточит рана в груди, слишком терзается душа. – Господи... – она вновь повторяет единственное слово, как заведенная. С Богом всегда можно говорить прямо и открыто, от Бога скрывать нечего, но она не может найти нужных фраз, она не знает, что сказать. Когда надо было слово за подругу замолвить, речь текла, вязалась, как нужно, а сейчас... Сейчас и в сердце, и в голове – пустота. Ведь знала же. Знала же, что однажды так все и произойдет. Предвидела. Однако глупо надеялась, верила, что ее-то Рамона не оставит, не забудет. А теперь пожинает плоды своей слепости. Как обычно. Кто отрекся от любви, отрекся совсем, и исключения лишь временны. Выходит, что так. – Раскрывшие на меня рот долго не живут, – самоуверенно заявляет черноволосая девушка, глядя на Николь, и у той, сказать по правде, пробегают мурашки по спине. Ей вполне верится, что подруга совершенно всерьез, и это ей очень, очень не нравится. – Рамона, ты перегибаешь палку, – тревожно произносит Моретти. Ей хочется сказать, что такой подход – в принципе перебор, но она не находит в себе силы в который раз возразить: бесполезно же, Рамона только раздражится и все равно не послушает. Только один аргумент приходит Николетте в голову: – А что, если мы поссоримся? – Ну, настолько не поссоримся, – беспечно машет рукой монахиня и улыбается. – Мы же подруги навсегда, так ведь? Николь кивает и даже находит в себе силы улыбнуться в ответ. Лицемерно – она не верит, что такие разные и такие одинаково упрямые люди, как они с Альенде, могут прожить совершенно без ссор. Чем дальше, тем жестче Рамона становится и тем меньше готова терпеть такие неясные для нее взгляды на жизнь лучшей подруги. Но... Если они друзья навек, быть может, в спорах действительно лишь родится истина, как говорили мудрецы? За спиной раздаются знакомые тяжелые шаги, и монахиня спешно поднимается и утирает влагу с покрасневших глаз, чтобы обернуться к пришедшему уже с улыбкой, пусть слабой и совсем не веселой: расстраивать наставника, напарника, самого близкого во всем свете человека, ей совершенно не хочется. Другое дело, что он видит ее насквозь. – Николь, – Александр Андерсон мягко и обеспокоенно касается плеча юной Моретти, и девушка вздрагивает. Это прикосновение без труда срывает с лица даже смутную тень маски. Лгать наставнику – не только лишь немногим менее бесполезно, чем лгать Господу, но и почти так же кощунственно. – Александр, – негромко отзывается Николетта. Как давно она приучилась называть его просто по имени? Как давно он перестал быть для нее «отцом Андерсоном»? Сказать по правде, Никки не помнит. Помнит только, что сначала это было очень трудно, а потом – имя вдруг стало таким близким, таким родным, каким всегда был он сам. – Рамона... – имя подруги само срывается с губ, словно зов в пустоту, становясь простым и – для наставника – понятным объяснением. – Ушла, – полувопросительно-полуутвердительно произносит священник, привычно глядя снизу вверх сквозь тонкое стекло и слегка нахмурясь. – Я догадывался. Догадывался. Верно, только он признает за Рамоной право на выбор. И считает свою воспитанницу тоже уже достаточно взрослой, чтобы самой принимать решения. Она ведь сама так отстаивала свою независимость... – Ты ведешь себя глупо, Николь! Дитя малое! – синие глаза подруги сверкают неподдельным бешенством, а сама Моретти с трудом сдерживает не только ярость, но и горькую обиду. Такого она не ожидала. Только не от Рамоны. Несмотря на все разногласия, подруга всегда хорошо ее понимала... раньше. Но не теперь. Бить по больному – это просто подло. Подло и несправедливо! – Я не дитя, Рамона! – зло цедит Никки сквозь зубы. – Я не дитя еще с тех пор, как сражаюсь в рядах Искариота. Тебе ли этого не знать! – За что мне это? – Никки спрашивает будто и у Александра, и у себя самой. Зачем? Зачем? Нельзя опускать руки, Николь! Нельзя сетовать на посланные Богом испытания! Нельзя, но губы предательски дрожат, и Моретти тихо говорит в никуда: – Я лишилась слишком многого. Я потеряла слишком многих, – это ведь не первая потеря за последние несколько лет. В какой-то момент Николь даже едва не показалось, что ее оставили все, все, кто когда-то был рядом. Но нет. Все же есть друзья, которые не предают. Иначе сейчас бы ее слышал только Господь. Падре привычным жестом поправляет очки, и они на мгновение ловят блик свечей, делая взгляд непроницаемым. Это глупо, но Моретти вдруг вспоминает свой старый, закоснелый, безотчетный детский страх – страх неодобрения. – Отец Андерсон... – девчонка смотрит снизу вверх, дрожа и нервно кусая сухие губы, – Он... Почему? Он солгал мне. Он... – Вампир, – тихо заканчивает Александр, поправляя очки. Николь не различает интонации, не понимает взгляда, только в панике отводит глаза. Она ждет жесткого ответа: сама виновата, сама нарвалась, ее предупреждали, и жаловаться на что-то глупо. Но ведь она правда верила, что он, носящий древнее, как мир имя, не такой, как прочие, не такой, как другая нечисть. Искренне верила, и... И это не оправдание. Она едва не предала орден ради пустой надежды. – Падре... – но он... Он неожиданно притягивает хрупкую фигурку к себе и крепко, крепко обнимает. И сейчас – тоже. Обнимает. Вместо жестоких слов, которые она заслужила за свое уныние. Вместо жестоких слов, которые она заслужила за свои жалобы. Тяжелая рука ложится на затылок, осторожно гладит по волосам, утешая. Как знакомо. Она, Николь, теперь и правда выросла, повзрослела, стала рассудительнее, но все так же искренне верит каждому из своих друзей и горюет о каждом, покинувшем ее. Глупо? Может быть, но для нее иначе невозможно. Если ты не пускаешь человека в самое сердце, зачем он тебе нужен? Пусть даже ее снова оставили и предали. Пусть даже плечо лучшей подруги, казавшееся таким надежным, просело от робкого прикосновения. Все знакомо. Все. Она, Николь, стала куда самостоятельнее, но все же ей очень нужна поддержка близкого человека в тяжелой ситуации. Хотя что там, любому человеку нужна поддержка. По крайней мере, любому, кто способен на любовь. И только Александр... Только он может так тепло, так убедительно, так честно сказать: – Николь... – Ты сильная. – Ты со всем справишься. – Я в тебя верю.