Грехи наши тяжкие

…от толчка острым локтем Федор вздергивает голову, шипит сквозь зубы: «ррруки… оторву…», поглядеть бы, кто это такой любезный, Васюк, поди, да сил нету поворачивать голову, только-только хватает удержать, не клюнуть опять неподобно носом… посредине заутрени… такой длинной… Федор вскидывается, несколько раз изо всех сил раскрывает и зажмуривает глаза, гоня сон; втягивает носом густой запах медвяного воска и ладана, вдыхает глубоко, до нутра, и сладко-горьковатый, резкий запах чуть бодрит… но ненадолго, и веки, тяжелея, сами ползут вниз, и ползет вниз голова, и валится безвольно на близкую стену… от шершавого прикосновения к щеке Федор снова вскидывается, хлопает глазами. Когда же кончится эта бесконечная служба? И кто придумал ее такой… нудной? Мысли на грани кощунства, да… но как же бесконечно-сонно тянется она, и слитные голоса певчих утягивают в сон, в сон… сил нету внимать, нету сил думать, рука едва поднимается перекреститься… как хорошо, что он здесь, за столпом (на самом деле это не стена, это столп), и можно хоть привалиться щекою к шершавой штукатурке, никто не заметит… почти никто… -…помолимся! – взлетает истовый клич, и Федор вздрагивает, вздергивает себя, как коня уздою, как конь, жадно втягивает ноздрями сладко-горьковатый ладанный запах. А навстречу ползет уже шепоток, передается по опричникам, отрывая от молитвы: государь велел… государь хочет видеть Басманова. Опричники раздвигаются, за столпом уже не укроешься. Федор Басманов торопливо продвигается ближе к государю, на свое обычное место, порадоваться бы, что государь про него всегда помнит, да сил хватает только держаться, не зевнуть бы у всех на виду. Государь кидает в сторону быстрый взгляд. Быстрый, острый – и вновь отдается истовой молитве, но заметил, заметил уже сонного любимца (и прислониться-то не к чему… на виду… когда же конец… хоть на воздух бы). Государь твердо осеняет себя крестом. Гонит неуместные мысли, но мысли упрямо лезут в голову: отчего это молодой Басманов едва на ногах стоит да взору царского хоронится? Никак, из дворца отпущенный, на всю ноченьку загулял молодец? Быстрый взгляд, неподобный, не о том в храме Божьем думать должно: но что Басманов? Как же длинна служба по Иерусалимскому уставу! Едва выйдя из храма, на ступенях еще, государь сцапал любимца за локоть, рывком развернул к себе. Глянул в лицо. Федор – глаза обведены тенью – расцвел мягкой улыбкою, и тотчас опустил очи, закусил губу… едва ли смущенно, скорее пряча зевок. Выходит, не пил Федька. Хмельным от него не пахнет (следы хорошей гулянки не скроешь, сколько петрушки ни зажуй), да и выглядит он скорее уставшим, чем похмельным. Синие тени под глазами, слишком знакомые государеву взору… Не пил-гулял – видать, миловался Федька с кем-то всю ночь напролет. С кем же? Из дворца уезжая, собирался ночевать дома – так с кем же, как не с молодой женой, Варварой свет Васильевной! Ай да Федька, ай да проказник! То изо всех сил показывал, как тяжек ему брачный хомут, как постыли перины бабьи – а тут, едва с государева ложа отпущенный, так тотчас и прыг к жене под бочок! Ох, видать, и резов был ночью-то – коль поутру глаз продрать не может. Хоть бы о том, срамник, подумал, что баба-то едва разродилась… прошло, что ль, полгода, аль и того нету? А хотя, может, напраслину думает он на полюбовника, может, Федор, наоборот, работал, до утра глаз не смыкая – оттого и зевает нынче, не выспавшись? Но коль так, где ж плоды той работы, отчего не спешит он, обычно, с докладом: то-то и то-то де, государь, выяснил, такую-то отыскал крамолу? Да и глаза, просиди Федька целую ночь над бумагами, покраснели б совсем не так, как нынче… Целое утро, и за делами, и за приемами, и когда ходил на медвежий двор смотреть новых привезенных зверей, мысли о любимце неотступно крутились в голове у Ивана. Что же Басманов? То и дело, едва ль не против воли, кидая на любовника быстрый взгляд, Иван думал: что же Басманов? И, думая о том, не отпускал от себя Басманова ни на миг, всё утро, везде, где и не было нужды, таскал за собой зевающего кравчего. Кравчий покорно клевал носом за царским плечом... экие арапские страсти! Баба - она баба и есть, чего там с ней целую ночь валандаться. А если… не баба? За обедом наполняя государю кубок, Федор пролил вино; тотчас же ловко промокнул полотенцем багряную скатерть. А если не баба… мужчина? Нет, конечно же, вздор, Федька не таков, быть того не может, ни за что он не сделает такого. Да и кто бы посмел! Всякий знает – псами затравлю негодяя! Кто так безумен, чтобы позариться на то, что принадлежит государю? Кто… если и на сам престол царский покушались, то отчего бы не положить глаз на царского любовника! Многие, многие смотрели на него с вожделением. Нет, нет, Федор так предан своему государю, Федор и женился-то с неохотой, повинуясь единственно царской воле, Федор, жадно-неистовый, Федор, умиравший в его объятьях, Федор, с улыбкой засыпающий у него на плече, никогда и не взглянул бы на другого! Федор, стройный в черном бархате, невозмутимо поднес Михаилу Темрюковичу жалованную чашу; только вот, отходя, отворотился на миг, повернулся не через то плечо, чтоб не увидали сотрапезники, как вновь одолела кравчего зевота. Да и ведь Федя ничуть не выглядел виноватым или смущенным… многие, многие, он видел сам, бросали на прекрасного кравчего жадные взоры, многих, нет спору, лишала сна Федорова краса, но Федя, конечно же, никогда бы не уступил другому. Разве что силком… а если и впрямь! А если… нет, нет, быть не может такого. Федька, конечно же, просто не выспался, мало ли к тому может причин. Может, просто нездоровится, бывает же у людей бессонница. Как спокойно, как всегда, ставит он перед государем тарели, разве что движенья его чуть медленнее от усталости. Если бы кто-то… после такого разве же мог бы Федяша теперь держаться так ровно, так спокойно? Если оказался бы Федя жертвой такого гнусного злодеяния, разве не поспешил бы он своему государю и властителю, разве позволил бы остаться безнаказанным тому, кто совершил над ним ужасное насилие? Хотя, быть может, страдая, напротив, старался бы скрыть свое бесчестье, чтоб государя своего уберечь от горя. Но все равно, даже Феденька, даже Федор Басманов, преданный до самозабвения, не может найти в себе столько выдержки, чтоб держаться, как ни в чем не бывало, чтоб спокойно в глаза смотреть своему любовнику и государю. Нет, нет… Плыл по зале Федор Басманов, гордый государев любовник, затянутый в черный бархат, плыл, неся пред собою тяжелое блюдо, ибо нынче жаловал царь князя Вяземского, опричного келаря, жарким из баранины. …нет, нет, да и легко ли справиться с Федькою – с крепким и ладным молодцем, с испытанным воином! Кому, как не царю, знать, сколько упрямой мужской силы в этом теле, по-девичьи гладком. Нет, Федор, его Федор, не может быть спору, одолел бы любого насильника, никому бы не дался, никому бы не дался в обиду. Разве что был опоен… Да, вот разгадка – был опоен, околдован, не мог противиться… Феденька, конечно же, не знает и сам о том, что свершилось ночью, и сам не ведает, отчего так тянет его в сон – а это все действие злодейского зелья. О, какое чудовищное коварство, какая, истинно сатанинская, изощренная злоба: возненавидев царя своего, пожелать отнять самое драгоценное его достояние, осквернить самое для него дорогое! Кто? Быть может, злодей сейчас здесь, сидит за царским столом и ест хлеб преданного им царя, и втайне смеется, упоенный своею свершившейся местью! Со злобой впивался он очами в каждого из своих слуг, и беспечно пирующие леденели под этим взором. Кто? Кто из них на пирах жадно смотрел на Федора, вьющегося в пляске? Он представлял себе Федора, его Федора, бесчувственного, во власти хищного злодея… Собственными руками изрублю в куски, изрежу в мелкие ленточки! Федор, Федор, как ты мог, как смел быть так неосторожен, как позволил заманить себя в ловушку! Федор, не ведавший ни о чем, только глаза распахнул изумленно, когда царь, сгребя жесткой рукой, едва ль не за ворот вдернул его в опочивальню, губами больно впился в губы… только бормоча, меж поцелуями, торопливо-невнятно «сейчас… потерпи, Иван, Иванушка, сейчас, сейчас…», свободной рукою слепо зашарил, кое-как пытаясь задвинуть засов. А Иван рвал уже на нем черный кафтан, с треском, от ворота рванул рубаху… и лишь тогда выдохнул облегченно. На белых плечах, на нежной федоровой шее не видно было следов чужих грубых губ. И, выдохнув, сам неистово припал губами к той желанной, нетронутой, жасминной Федоровой коже, припал, сам жадно метя укусами-поцелуями. И тотчас подумал, что это на самом деле еще ничего не значит, что вполне может быть… и, стиснув обнаженные плечи, бешено тряхнул, вскрикнул в запрокинутое лицо: - Ночью – где был? Глаза Федоровы, серые, глядели удивленно: - Ты отпустил… - Где? – выкрикнул царь бешено. - Дома был, - Федор пожал плечами, сколь мог, зажатый. – У Петеньки зубик резался, хныкал всю ночь, не спал, и кушать даже не хотел, только вроде чуть-чуть успокоится, положишь в зыбку – а он опять плакать. Так всю ночь на руках и носил, качал, ходил туда-сюда по горнице... Иване, ты чего? Иван, разжав руки (Федька, выпущенный из царских рук, плюхнулся невольно прямо на лавку), уставившись в Федину умиленно-озабоченную мордочку, только и сумел из себя выдавить: - Нешто… нянек нету? - Ну так то нянька – как ни крути, а все ж чужой человек! Государь, не в силах больше держаться, отворотился, согнувшись пополам от смеху. И, нескоро отсмеявшись, повернулся к любимцу, стягивая с руки перстень: - Ну коль так, Петеньке на зубок… И, не договорив, остоялся: Федька, сидя на лавке, привалившись к стене, спал. Прямо так и спал, как был… Иван, постояв недолго, подтянул разорванное платье, укрывая голые федькины плечи, и, бережно подняв любовника на руки, перенес на постелю. Федор не пробудился, только мотнулась сонно кудрявая голова, и Иван, скинув верхнее платье, пристроился рядышком. Ничего, Феденьке можно было поспать часок, как от века заведено на Руси после обеда… а там и разбудит, ох как разбудит! Своего государь упускать, конечно, не собирался.