joan of arc

Она приняла окончательную форму совсем рано, когда Ричарду не было и тринадцати. Ричард не помнил момента, когда в первый раз посмотрел на нее - небольшое создание с мягкой шерстью, хищной мордочкой и лукавыми глазами - и понял: это моя душа, мой дух, половина меня, а она ответила ему - больше мне не измениться. Скорее всего, им просто было не до этого; пока вяжешь веревки из остатков корабельных тросов, нет времени на сантименты. Ричард и вида-то ее не знал. Его познания в животных ограничивались найденной на улице брошюрой, стандартной, вроде тех, что горами лежат на входе в каждом бюрократическом заведении, никому не нужные: «Кратчайший и простейший список деймонов». Его деймона там, конечно, не оказалось; по виду она была чем-то между хорьком и горностаем, но крупнее. - Я не знаю, кто ты, - виновато сказал он ей как-то вечером, когда они перешептывались под грязным одеялом. Она была немного разочарована, и скрыть этого не смогла (ей вообще, как и ему, скрывать свои эмоции не удавалось никогда), но, укусив его за ухо, быстро отошла. - Черт с ним, - сказала она, - лучше давай-ка придумаем мне имя. Говорят, у нормальных детей имена для деймонов выбираются еще в раннем детстве. Красивые, глубокие, значащие имена, которые деймоны носят с достоинством и любовью; не обязательно такие напыщенные, как у отпрысков аристократии, но хорошенько обдуманные. На это у Ричарда не было ни сил, ни времени, и она не корила его. По вечерам они вместе падали на вшивый матрас в дальнем углу приютской комнаты, говорили друг другу: «вот теперь и придумаем» - и проваливались в тяжелый сон. Ричард назвал ее Джоан. Ему просто нравилось звучание. У приютских деймоны были в основном собаками, иногда - мелкими уличными птицами, очень редко попадались коты, а потому Джоан стала бы объектом насмешек, если бы не ее дерзкий нрав. - Еще кто назовет тебя крысой - получит от меня, - тяжело сообщал ей Ричард, но она отвечала, хищно оскаливая маленькие зубки: - Я сама могу за себя постоять. Со временем она полюбила его крепкой, лукавой любовью друга или соратника по оружию; ее глаза загорались желтым в самой густой темноте Индии, коготки впивались в его плечо при штурме Серингапатама, сальные шуточки заставляли рассмеяться даже в кровавой бане Ассайе. Ассайе, впрочем, она ему еще долго припоминала. * По приезде в Индию несколько местных при виде Джоан вздрогнули и поклонились ей. Ошеломленная запахами и красками, да вдобавок еще и растерянная, она шепнула Шарпу в ухо: - Дик, это еще что за штучки? Я им не священная корова. Шарп пожал плечами. На него самого индусы стали смотреть с опаской; снова аукнулось незнание собственного деймона, заныло чувство вины. - Узнаю, в чем дело, как только смогу, - пообещал он ей и не узнал. А через неделю Хейксвилл подвел его под порку, и две тысячи ударов во влажном климате чертовой Индии свели бы его в могилу, если бы не задание - если бы не Уэлсли. Через кровавую пелену, павшую на глаза, Шарп не видел, как вспыхнул удивлением взгляд полковника при виде Джоан, как тот чуть нахмурил брови. Плеткой Уэлсли заставил Шарпа поднять голову, плеть потом вытер о седло, и от гнева Шарпу потом еще долго становилось жарко, а подбородок горел, что исполосованная спина, от прикосновения плети. Потом, в шатре уже, Шарп из чистого любопытства все косил глазами в сторону Уэлсли, старался разглядеть его деймона - и не мог. Либо тот умело его прятал, либо… Это, впрочем, уже были глупости. Даже у такого сукина сына, как Уэлсли, деймон должен был быть. * - Кошка. - Изнеженная, как он сам. - Ладно тебе. Если кто и умеет драть задницы французам, так это Уэлсли. - Тогда аист или цапля, такая, чтобы жрать лягушек. - Цаплю так просто в шатре не спрячешь, я бы заметил. - Ты и слона бы в шатре не заметил, - с любовью сказала Джоан, и на этом они закончили спор, чтобы продолжить его за стенами Серингапатама. * Все воспоминания об Ассайе смешаны в алый вихрь, оставляющий привкус железа на языке: лишь один из многих. Он помнит кровь, помнит пыль, лезущую в глаза, помнит тяжесть палаша в руке и нервозный азарт Джоан, исходящий от нее волнами. Помнит, как схватил Уэлсли за шкирку - о, сколько удовольствия бы он получил от этого в мирное время - и с полдюжины маратхов, жадно косящихся на полубессознательного полковника. За плененного офицера, да еще и высокого ранга, судя по нашивкам, много бы дали; Шарп сжимает зубы и бросается в бой. Он встает между ними и Уэлсли почти бессознательно. Потом Ричард говорит себе, что надеялся на награду, ожидал от полковника благодарности, еще что-то такое, и Джоан смеется рваным смехом. Уэлсли все порывался достать саблю, но падение с лошади - падение с лошади, и полковник с дрожащими коленями и без координации был бы Шарпу ни к чему. Он помнит, как толкнул Уэлсли к лафету орудия, и тот не противился, но двигаться ему было трудно; помнит, как крепко взял Уэлсли за локоть и двинул его к укрытию. Что-то холодное скользнуло мимо кисти его руки, задело пальцы. Шарп бы и не заметил, не выдохни вдруг Уэлсли так рвано, не найди вдруг глазами его глаза; льдисто-голубой взгляд этот потом был - как вспышка прохлады в кровавом месиве. Но ему было не до того. Он оставил Уэлсли там, у лафета, и продолжил сражаться. Трущобная брань лилась из него потоком слов, и Джоан, вцепившись в его плечо когтями, вторила ему такими выражениями, каких от порядочной леди ни в жизнь не услышишь. И если потом ему говорили, что адъютанты говорили, что слышали от докладчиков Генри Уэлсли, что полковник рассказывал, что Ричард Шарп дрался как дьявол, то это было дело полковника, и только его.