Blind pain of jealous / Слепая боль ревности

- Ты неплохо сражался. Юноша внутренне напрягся и невольно навострил уши, слыша знакомый голос. Что-то подсказывало, что не все так гладко, и что сейчас Стелий на миг смолкнет, а затем выдаст что-то из своего типичного цинического зловредного эгоистического запаса приколов, которые он собирает, казалось, специально для него. Возможно, для юноши был искушением рассмотреть за этим какое-то специфическое проявление внимания, если бы не та удушающая язвительность, которая ядом сочилась с уст любимого человека. И… чутье не подвело его. - …для девчонки. Остин хотел просто закрыть глаза. Умолкнуть внутри собственных смеженных век, отвернуться, подставив лицо морскому бризу, и молча стоять на образовавшемся взгорке трупов, ловя кожей лучи клонящегося к неспокойному морскому горизонту солнца. Откинуть все, оставить только этот голос, не слыша, не понимая, что он говорит. Но такое поведение недостойно его. Поэтому все, что сейчас можно сделать - так же язвительно улыбнуться, отражая улыбку собеседника, и немного надменно обернуться, глядя прямо и нагло, демонстративно показывая, насколько ты сам полон этого нетипичного презрения, заключенного в добром запасе крепких фраз и весомых приколов. И Остин обернулся, высокомерно и с некоторым снисхождением бросив взгляд на воина, спокойно возвышавшегося среди сложенных грядой покойников. Чуть улыбаясь, приняв горделивую позу, шатен невозмутимо смотрел на юношу у основания возводимой «стены», и ветер настойчиво трепал его длинные волосы, бросая отдельные вьющиеся пряди на лицо, заставляя воина изредка раздраженно встряхивать головой, отгоняя их. Он ждал. Ждал, наплевав на приказ царя как можно быстрее возвести импровизированны костяно-мясной вал. Хотя конечно, что ему царский указ… Но одна мысль об этом неприятно обожгла, словно обнажив какие-то дремлющие внутри пружины беспокойности, неуверенности, готовясь заиграть на них и уже легко касаясь, тревожа резонирующую им душу. - Чья бы корова мычала, - выдержанно скрывая нахлынувшие чувства за легкой улыбкой, насмешливо протянул юноша, без страха глядя в бешеные стальные глаза спартанца. - Твои-то стоны вчера весь лагерь слышал. Стелий лишь легко рассмеялся, самодовольно закинув голову. Остин ждал, не меняясь в лице и продолжая глядеть на смеющегося воина; ему самому было совсем не до смеха, хотелось лишь схватить что-то тяжелое, лежащее в руке одного из трупов, и метнуть в собеседника, чтобы прервать этот едкий хохот. Они пришли сюда вдвоем, но не вместе. Они спали рядом, но не друг с другом. Похожий на дикого волка воин сполна наслаждался всем тем немногим, что мог предложить ему этот последний поход, но он не делился этим с юношей, не получал это от него или с ним. Это было невыносимо. Чем ближе запретное, тем сложнее признаваться самому себе в своем бессилии преодолеть это небольшое расстояние. Казалось бы, разнеси их поднявшийся ураган в разные уголки их большого непознанного мира, они и то не были бы так далеки друг от друга, как в этот проклятый поход. Остин шел рядом с отцом, слыша за спиной мерный топот трех сотен пар крепких ног, но чувствовал спиной лишь одного из трехсот. Слышал, как он тяжело ступает по камням позади него, и словно чувствовал исходящее от его прохладной кожи тепло. Иногда, на крутых перевалах и узких горных пропах, когда расстояния между идущими уменьшались, он слышал дыхание рядом с собой; чуть не сорвавшись с узкой тропинки, повиснув на одной руке, предательски соскальзывающей, юноша с необычайным облегчением ощутил, как его кисть сжали крепкие пальцы, удерживая от падения. Было стыдно за слабость, но Остин был готов еще пару раз так «свалиться», только бы заставить Стелия снова коснуться его. Затем они затеяли какой-то спор, то и дело отставая и идя стороной от основной колонны. Так они и подружились. Поэтому и бились бок о бок, исправно прикрывая друг друга. Целиком полагаясь только на второго партнера. Наслаждаясь остервенелым единением, горячкой каждого нового боя, растекающейся по жилам и пульсирующей - в эти мгновения только между ними. Но все хорошее кончалось до неприличия быстро. Вот уже повержены все противники, их тела, еще теплые, но абсолютно пустые, безвольно лежат у их ног. И тогда Стелий оборачивается, бросая последний, еще светящийся от звериного азарта взгляд на поле боя, и бесшумно уходит прочь. Прочь. Каждый раз прочь. У костра он сидит рядом с царем, спит он тоже рядом с ним. На разведку выходит, всегда взяв кого-то другого; Остину приходится прилагать нечеловеческие усилия, чтобы воин позволил ему разделить с ним это опасный путь. Почему-то Стелий упорно не соглашается взять его с собой; зато в бою он словно намеренно появляется рядом, то вырываясь вперед и круша бросающихся на них персов, то отходя назад, уничтожая тех, что мечутся у них в тылу. Он словно прикрывал своим боевым духом увязавшегося за ним мальчишку. Им бы остаться так - вдвоем, до конца. Но кажется, что сам берег этого усыпанного ломанным оружием и подгнивающими телами уступа пророчит им гибель. Кровь на клинке, бесшумно капающая на золоченый песок, выбивающая из него невесомые былинки, словно чертит итог существования, подводя жирную красную метку - тянущую, как порез на плече Стелия - под славными деяниями молодого воина. Остин, тяжело дыша после бешеного ритма схватки, не отрывает взгляда от лезвия своего меча, видит, как медленно срываются бордовые капли, орошая берег. Срываются по одной, обрушаются вниз, как воины в битве - послушно, один за одним, незаметно, неслышно. Но вот - в холодеющий на закате песок летят одновременно две капли. Две жизни. Слышен крик отца. «…Мой сын!». Старого воина полнит чувство гордости; ощущая, как кровь самозабвенно вскипает, упоенная успехом, доказанным битвой, подтвержденным отцом, юноша выпрямляется, забывая на миг про роковой символ, окропивший песок. Сейчас это не имеет значение - сейчас важен лишь его отец, которому он наконец смог доказать - без слепого убеждения отца в сыне, именно доказать, неопровержимыми фактами - свое право на законное место в отряде воинов рядом с ним. Его сын. Его кровь. Воин, выращенный им. Достойный муж своего народа. Успех на миг затмевает разум, вспенивает кровь и заставляет ее шипучим потоком нестись через уши, оглушая юношу. Мутный взгляд, опьяненный сладостным предвкушением, скользит по размытым фигурам рядом с ним. Трупы, вокруг трупы убиенных врагов, еще истекающие кровью, безудержным потоком несущуюся из оставленных им ран. Им - и Стелием. Где же он сам? Остин смотрит на статную фигуру рядом с собой. Стелий еще тут, совсем рядом. Миг растягивается в вечность. Но триумф сменяется отчаянием: пусть глаза воина светятся добротой и тем же неуловимым чувством некой гордости за молодого бойца, но его лицо уже отворачивается прочь. Он уходит, как уходит всегда. Бой завершен, и за ним последует еще один, либо - их ждет короткая, относительно спокойная ночь. И воин уходит, чтобы провести ее не с ним. Весь мир сужается до широкой спины неспешно удаляющегося в туманное марево красных плащей человека. Уже безразличны все звуки вокруг, тают даже его тяжелые шаги, есть только биение своего собственного сердца - еще кричащее, но уже надорванное, в испуге пропускающее пару ударов. Это не сработало. Он надеялся, что Стелий по-иному взглянет на него, и, что еще лучше, даже проявит интерес, но это не сработало. Далекие крики не сразу доходят до него. Но наконец юноша замечает отчаянный жест родителя, запоздало оборачивается - и видит, как из туманного занавеса, брошенного взбитыми песками и горящим неприкрытым огнем, выскакивает ослепительно белый конь. Белый, как сама смерть, бешено топчущий землю, словно неотвратимый рок. Мир блекнет; человек на спине белой птицы кажется траурной тенью. Зачарованный, ослепший, юноша не отрывает взгляда от гарцующего, прыгающего полета коня. Мышцы, одеревеневшие от пронзившего тело ощущения поражения, непослушно сокращаются, словно силясь уйти из под копыт разъяренного хрипящего животного, брызжущего кислой слюной. Но разве можно увернуться от самой смерти?… Поздним вечером, на взгорке, два воина стояли у положенных в ряд тел. Когда бой, неизменно сменивший выиграный и проигранный Остином, завершился, их царь приказал собрать тела погибших товарищей и отнести подальше от передовой. Стоя в отдалении, Стелий мрачно наблюдал, как руки отца заботливыми, неверными, неверящими движениями подняли неподвижное тело сына. Он опустил глаза, мысленно прощаясь с боевым товарищем. Он поднял их вновь, сейчас, стоя у тел ушедших за горизонт, не отрывая взгляда от спокойного лица юноши. Шагнул вперед, наклоняясь, и поднял уже застывающую руку. Во тьме блеснул клинок - и темная линия пересекла ладонь мертвеца. Еще миг - и воин сложил две ладони вместе, смешивая кровь живого и мертвого. «Я отомщу за тебя, брат мой». Вскоре Стелий вернулся к огню. Он уже знал, кого предложить царю во главу завтрашней прощальной колонны.