Маяк

      Это полотно он взялся рисовать через год после нашей первой встречи. Через восемь месяцев после нашего первого свидания. Это было тяжелое для нас обоих время. Он пытался мне что-то сказать, а у меня был аврал на работе.       Он не брался за что-то масштабное долгое время, и когда начал сколачивать раму, я не думал, что она будет такой… По моим меркам, это было огромное поле, и как на нем можно что-то нарисовать я совершенно не представлял. Но я помогал ему натягивать холст на огромный подрамник полтора на два. Определенно, я понятия не имел, как и что он будет писать.       Он писал без набросков. Обычно его квартира была полна листов разных форм и размеров, на которых были зарисовки и эскизы. Я любил наблюдать, как он следует за внезапно осенившей его идеей и таскает у меня из-под носа листы из договоров или презентаций. Иногда я обнаруживал на плане развития фирмы рисунки уже посреди совещания. Такими набросками он постоянно напоминал о себе, в какой-то момент я понял, что уже не могу без этого.       Но эта картина… Она его отняла. Он рисовал днями и ночами. Когда я увидел, что он рисует, то очень удивился. Он не очень-то любил море. Но посреди полотна возвышался маяк, а вокруг собиралась бушевать буря. Он прорисовывал каждый кирпичик маяка, словно видел его сам, словно был там, словно, знал, как это – стоять на маяке в шторм.       Как-то я нашел листок с эскизом, на которой одинокое дерево гнулось под неумолимым ветром и подпись в одно слово – мистраль. Я тут же полез в сеть, выяснять, что это. А потом воочию увидел – как это.       Мистраль – сильный и холодный северо-западный ветер, от которого страдает побережье Франции. А какое-то время страдал и я.       Я сидел рядом, когда он вырисовывал волны в верхнем углу полотна и едва не упал со стремянки. Я благодарил все и вся, что успел подхватиться и удержать. И почти успокоился, но его в прямом смысле начало штормить. По абсолютно ровному полу он ходил так, словно по палубе корабля. А еще ему постоянно было холодно. Будто он и правда на том маяке под пронизывающим ледяным ветром.       Я уже начинал ненавидеть эту картину, прижимая его к себе ночью, удерживая, согревая. Он же метался по постели, как в лихорадке.       Я взял отпуск, чтобы постоянно быть рядом, научился удаленно решать многие вопросы. Наблюдал за ним, но он, казалось, этого не замечал. Настолько поглощенным идеей я его еще не видел.       Он выводил морскую пену, тщательно прорисовывал волны, скосы и трещины на маяке. И я понимал, что это, как никогда, для него важно. Любой картиной он всегда что-то пытался сказать, а если взялся за такое полотно, то это явно что-то очень особенное, крайне необходимое.       Когда он, наконец, ее закончил, его отпустило. Он снова начал улыбаться, перестал мерзнуть, его больше не штормило, а ночью он спал, как младенец.       Следующим же утром он привел меня к картине. Я восхищался. Я не мог не восхищаться его талантом, не мог не говорить об этом, а он только улыбался, отводя взгляд. Но тогда он не дал мне говорить, он просто приложил мою ладонь к нарисованному маяку и указал на меня.       Сказать, что я удивился, ничего не сказать.       Я не мог представить, насколько глубокий смысл мог быть во всем этом.       Я – маяк.       И я начал разглядывать картину гораздо внимательнее, и узнал в человечке, стоящем на маяке – его самого.       Потому что свитер.       Ка-ак я ненавидел это растянутое убожество непонятного то ли желтого, то ли салатового цвета. Я прятал его в самые дальние углы, но он все равно находил его! Надевал, мучился, постоянно закатывая рукава, но носил. Я прятал, он находил. В этой игре даже, наверное, был какой-то смысл.       Я медленно понимал, что именно он хочет мне сказать.       Что я этот маяк, который с годами не сдвинулся с места и выдерживает любой шторм, и что можно в любой момент спрятаться на этом маяке, можно не видеть того, что происходит снаружи. И знать, что под надежной защитой.       Я ни слова не мог связать. Не мог выдавить из себя, казалось, вообще ничего. Я знал, что никогда, никогда он не сможет сказать мне этого вслух, не сможет прокричать или даже прошептать, но показать – может.       Я никогда не видел такого красивого признания. Такого откровенного. Такого тонкого.       И я ему ответил. Я-то могу и сказать, и прокричать, и прошептать, и он услышит. И он мне верит.       – Эта картина не продается, – улавливаю сожалеющий голос администратора галереи.       Да, не продается. Но он ее всем показал.       И этим признался всем, что я – его маяк. Что я – его.