Пятница-три-пятнадцать

Минерва жила на самой окраине города. Еще до того, как она стала демоном, как почетному члену сильнейшей гильдии, ей была предложена уютная квартира в самом центре, с видом на живописный залив портового города и центральную площадь с мраморной кладкой, аккуратными лавочками и большим (гордостью города) фонтаном. Но она отказалась. Хотелось бы сказать, что вежливо… Но. Черт, а можно ли считать одну разрушенную статую и несколько довольно оскорбительных, хоть и правдивых замечаний, вежливым ответом? Минерва не знала. На самом деле, сейчас ей было еще трудно провести какую-то определенную линию между «хорошо» и «плохо». Роуг говорил, что это нормально. Что ей всего лишь потребуется время, чтобы привыкнуть на «нет» отвечать не заклинанием, а лаконичным «хорошо». - Компромисс, Минерва! Компромисс!!! – с необъяснимым энтузиазмом, звездами в глазах и помпонами на руках (хорошо, возможно, она чуть приукрасила) кричал Роуг, с летающим и держащим в лапках огромный плакат «Так держать, Минерва!» позади него Фрошем. Минерва никогда не признается, но это вселяло в нее надежду. Непоколебимая вера друзей неуловимым образом передавалась ей, разливаясь по венам обволакивающим теплом, которое, как ничто другое, мотивировало двигаться вперед. Но все же вернемся к началу. Минерва жила на самой окраине города. Не потому, что квартира в центре была недостойна ее, а потому, что она не любила шум. Будучи одинокой, оживленные разговоры казались ей насмешкой. Будто вся эта толпа специально стояла под ее окнами и судачила, внутренне смеясь от того, что спрятанная за маской стервы маленькая девочка, вечно попрекаемая отцом, на самом деле ужасно одинока. Именно поэтому она жила на окраине города в успокаивающей тиши рощи аксиса. Она любила вдыхать аромат свежести, доносящийся со стороны весело-журчащего ручья. Любила, устроившись возле приоткрытого окна, читать книги по волшебству, когда ветер, путаясь в величественных кронах деревьев, проникал в комнату, сотрясая застоявшийся воздух. Любила тишину, которая, какое-то время была ее единственным другом. А еще она любила слушать размеренный голос Стинга, который приходил по пятницам ровно в три-пятнадцать. Не позже и не раньше. Он бесшумно проникал к ней в квартиру, устраиваясь на подоконнике и говорил. Она не помнила, о чем. На самом деле, это было не важно. Он мог громко рассуждать о новеньких в гильдии или же тихо шептать о том, как ему тяжело привыкнуть к тому, что люди его больше не боятся. Он мог часами разглагольствовать о новом сервизе или шторах в ванной, а еще о планах по завоеванию мира. Конечно, шуточных, приправленных долей сарказма и самоиронии. Только для того, чтобы вызывать у нее улыбку. Он не говорил причины, но она знала. Знала, почему каждую пятницу в три-пятнадцать тишину ее квартиры разрывал тихий, вкрадчивый голос согильдийца. Знала, почему никто о них не знал (даже малыш Лектор). Знала и ценила. - Ты не одинока, - однажды проговорил Стинг, внезапно прервав свой рассказ о новом подвиге этого Драгнила. Она тогда, кажется, разлила чай, который готовила каждую пятницу в три-пятнадцать. - Я понимаю тебя, - прошептал он в другой день, зажав в губах цветок одуванчика. Она тогда, кажется, заворожено следила за танцем серебристых лепестков, которые подхватил ветер и унес куда-то в сторону деревьев аксиса. - Что бы ни случилось, я всегда буду здесь, - обещал он, показывая куда-то в область ее сердца. Она тогда, кажется, забыла, как дышать, думая о том, есть ли заклинания, способные остановить время. Потому что она хотела, чтобы всегда было только «три-пятнадцать». Минерва чувствовала себя девчонкой. Непутевой. Запутавшейся. Влюбленной. Мечтавшей каждую минуту не-пятницы дожить до момента легкого стука оконной рамы, порыва ветра и пересечения часовой стрелки этого барьера в одну минуту. Мечтавшей о тихом голосе, об историях не-имеющих-смысла. О горячем чае и печеньях, которые она готовила специально для этого времени пятницы-три-пятнадцать. О сияющих лазурью глазах и мягких губах, которые, однажды, в три-пятнадцать накрыли ее, шепча между поцелуями: - Я рядом. Всегда. Чай остыл. Печенья были забыты. Стрелки на часах остановились. Солнечные лучи прошлись по бронзовым стрелкам, поиграв на высеченных цифрах "три" и "пять", навсегда запечатлевая время «пятницы-три-пятнадцать».