lost and found

Юнги - как фарфоровая кукла. Белая, гладкая и безразличная. Чимин думает, что Юнги бы волосы отрастить, нацепить на себя тот самый, заброшенный куда-то в шкаф, наряд горничной (в Чиминов шкаф, естественно, потому что грех было бы такое выкидывать), и тогда Юнги и впрямь станет самой натуральной куклой-девочкой. Поставить бы её на трухлявую тумбочку в изголовье кровати и любоваться, дрочить, а потом снова любоваться (ну, и плакать временами тоже). Чимин думает, что у Юнги не только оболочка неживая какая-то, апатичная и фарфоровая, но что и в душе у него, равносильно ей, холод, от которого морозные мурашки бегут по спине, отдаваясь странным электричеством на кончиках пальцев. Юнги индифферентный ко всему: к своей персоне, к чаю, который он заваривает по утрам, сгорбившись над кружкой, как смерть над погибшим, к чиминову теплу, даже если тот находит и включает у себя режим печки, пытаясь обнять его со спины и согреть хоть чуточку. Правда, Чимин никогда и не пробовал обнимать дальше и дольше, не позволял прикасаться сильнее, страшась того, что Юнги трескаться с глухим звоном начнёт и поломается совсем. Юнги же, засыпая, мечтает о том, чтобы Чимин зажал в его своих тисках так крепко, до самого этого треска. Юнги отчаянно думает, что хочет сломаться, хочет разбиться, упасть с этой чёртовой чиминовой полки, потому что устал быть бездушным сувениром, устал ловить на себе лишь говорящие, но не совершающие, взгляды. Юнги хочет выкарабкаться из коробки, из своей леденящей все внутренности оболочки и впервые, может быть, согреться. Поэтому когда Чимин обнимает его за плечи, ровно отсчитывая привычные для них пять секунд, Юнги не спешит его отпускать. Он держит его за руку и превращает секунды в минуты. И с наслаждением замирает, когда тепло просачивается через кожу, и всё мерзлое и так долго сдерживающееся внутри тает, мелкой капелью стекая по живым, человеческим щекам.