Мармеладные мишки

День, когда медноволосой, угловато-тощей и смешно долговязой девчонке Вэнди Кордрой исполняется шестнадцать, в Хижине Чудес почему-то запоминается надолго. Мэйбл смотрит во все глаза на Вэнди, такую привычную и знакомую, и не понимает, как та успела стать совсем другим человеком: Кордрой ведь сразу, как-то в одночасье выросла, стала взрослой – и надо быть действительно слепым, чтобы этого не суметь заметить. Она как-то одновременно похожа и не похожа на себя – у нее стало острее лицо, прямее осанка, женственней походка и жесты; рубашки и джинсы в шкафу быстро и неотвратимо сменяются плиссированными юбками и блузками в горошек, а кеды – туфлями и полуботинками. Вэнди больше не нравится шариться по лесу в поисках монстров вместе с нелепым занудой-коротышкой Диппером – ей нравится кататься на байках со своими взрослыми и крутыми друзьями, так, чтобы полупрозрачные юбки развевались в разные стороны, оголяя красивые длинные ноги, а пышная копна рыже-ржавых волос летела следом за мопедом или мотоциклом, блеском затмевая это ваше жалкое солнце. Пайнсы провожают ехидно фыркающий газами байк, ее спину и эти ее руки, крепко обхватившие за пояс впереди сидящего друга (друга ли?) восторженным взглядом, разинув рты, и даже непонятно сразу, кто из близнецов наиболее ошарашен этими переменами. Мэйбл протягивает Вэнди своего любимого, ярко-ярко красного мармеладного медведя, а та лишь кривит губы и говорит, что не очень-то и любит сладкое теперь, но Мэйбл упорно не желает понимать, что же все-таки изменилось. Это все ведь звучит глупо, совершенно нелепо-нелепо, и если бы Мэйбл однажды сказали, что она просто перестанет узнавать ее – свою милую, чудесную, невероятно прекрасную Вэнди, часто раньше называемую сестренкой, - она бы точно посмеялась, как хохотала раньше над шуточками Суса или над ломающимся голосом Диппера, - во весь голос и обязательно до слез. Ей кажется, что это чертово – абсолютно замечательное! – лето в унылом городишке с ворчливом прадядей уже успело закончиться, а она даже не уследила, когда; наверное, вся проблема в том, что лето однажды и навечно стало ассоциироваться у нее с рыжим клоком волос, ушанкой, клетчатыми рубашками и чуть насмешливой, флегматичной Вэнди. Мэйбл не глядя черпает сладких мишек горстями из пачки, ожидая, когда же Кордрой опять предложит им прогуляться по городку после работы, но той почему-то всегда оказывается не до близнецов Пайнс. От Вэнди пахнет сыпучей душной пудрой, светлой персиковой помадой и «Nina Ricci» - терпкими и почему-то ужасно ей идущими, - от Мэйбл – новой яблочной шипучкой с таким кислым вкусом, что челюсти точно сам не разожмешь, как схватит, и арбузной круглой жвачкой, нанизанной Пайнс на нитку как бусы. Мэйбл не понятны эти перемены – ну, подумаешь, стала «сестренка» на год старше, они вот с Диппером, например, тоже, да как и все люди, что уж говорить. Но ведь Мэйбл нравится Вэнди – нравится сильно-сильно, даже такая. «Тем более такая» - осознает внезапно девочка и ей как будто даже не становится стыдно или страшно, как будто влюбленность в Кордрой, в девчонку - что-то в общем-то нормальное и обыденное. Вэнди перестает засиживаться на работе у Стэна допоздна и перестает звать их с Диппером на вечерние посиделки за просмотром очередного «тупого кино, которое показывают только в Гравити Фолз», как говорит младший близнец Пайнс. Мэйбл упрямо ест приторно-слащавых мармеладных медведей, хотя в рот не лезет абсолютно ничего и смотрит в окно. А потом Вэнди безжалостно обрезает копну своих медных волос до шеи и красит их в темно-синий. А потом Вэнди начинает встречаться с белобрысым раздолбаем из их школы с вечными скейтом, газировкой и плеером с грохочущим в нем heavy metal - Мэйбл почти тошнит от этой музыки, но она мужественно слушает пару песен, как-то раз громко-громко включенных Кордрой в Хижине и старательно делает вид, что получает удовольствие от этих сумасшедших гитарных рифов и дроби ударных, раз за разом просто взрывающих мозг и крошащих его на крохотные осколочки. Но в конце-то концов это ведь Вэнди взрослая, а она, Мэйбл, так навечно и останется в нелепых вязаных свитерах с торчащими нитками, с бусами из арбузной жвачки на шее и полевыми васильками в волосах. Вэнди красит губы и рисует на глазах пестро-рыжие стрелки. Вэнди смеется над шутками своего парня – вообще-то, совсем-совсем несмешными, как кажется Мэйбл, - и отказывается от второго куска тыквенного пирога, потому что в этом случае юбка-де перестанет на ней висеть, а ни ей, ни Майклу (вот же дебильное имя, сердится Мэйбл, да что он о себе вообще думает, этот самый Майкл?!) это не по нраву. Мэйбл давится сладкой ватой – розовой и воздушной – и не реагирует на привычные шуточки Стэна, отпускаемые про Диппера или доверчивых американских туристов, посетителей Хижины. Мэйбл хочется плакать - самое замечательное лето ее жизни закончилось, а она так и не успела насладиться им досыта; ведь проблема только в том, что лето – это и есть ее славная, ее любимая Вэнди, правда?.. Майкл провожает Кордрой до Хижины и целует в губы на прощанье; старшая Пайнс мысленно задергивает воображаемые шторы в окне чердачка, выходящим на улицу, и просто хочет исчезнуть из этого проклятого городишка, только бы не видеть этого проклятого белобрысого раздолбая из школы Вэнди и ее синие пестрые пряди вместо таких привычных ржаво-рыжих. Диппер разочарованно провожает спину Вэнди, удаляющуюся с парнем под ручку и вздыхает – громко, тяжело и обреченно, вздыхает как будто за них обоих сразу, а не только за себя. Мэйбл откусывает голову своему любимому – дразняще-красному – медведю, но вместо приторного вишневого вкуса чувствует только ледяные и гадостно-соленые слезы у себя во рту. День, когда Вэнди Кордрой наконец-то исполняется шестнадцать, в Хижине Чудес помнят еще долго.