Цвет безумия

Перекошенное не зашторенное окно с облупившейся краской нервирует своим обшарпанным видом. Его рама желтого цвета. Нет, не такого яркого, солнечного желтого, дарящего тепло и ощущение радости. Нет, и не такого, как пух маленького цыпленка, только что пробившего скорлупу своего яйца. Этот оттенок появляется на потолке, на обоях и дверях, если хозяева комнаты без конца курят в ней лежалые сигареты с противным вкусом. Одну за одной. Затяжка за затяжкой. Едкий, терпкий дым заполняет помещение настолько, что дышать становится уже практически нечем; пропитывает ткань тонких штор, стены, потолок, впитывается в кожу, одежду и волосы, оставаясь на них неприятным запахом. Одна сигарета за одной. Затяжка за затяжкой. Еще больше дыма, поднимающегося к потолку. К отвратительному запаху добавляются еще, ничуть не лучше. Перегар, чипсы и старые, начинающие тухнуть креветки. Изо дня в день. Из мига в миг. Этот дым, жир и капли пойла попадают на стены, превращаясь в старые, желтого оттенка невыводимые пятна. Хочется взять кисть и немедля перекрасить это уродство в другой цвет. В черный, зеленый, фиолетовый, да хоть в розовый — тон нарядов Элен Гувер Бойль! Но трясущиеся руки плотно прижаты к горячему, мокрому от пота телу, а кисточка валяется где-то за пределами моей комнаты. Снова появляется мелкая дрожь, вонзающая свои тупые иглы в ноющие, больные мышцы. И я опять начинаю считать. Я считаю раз. Я считаю два. Я считаю три… Хочется спать, но за стенами ругаются и громко слушают музыку соседи. Эти тишина-фобы. Эти поговорить-филы. Издаваемые ими звуки бьют по вискам, отдаются эхом в пустом помещении, сливаются со стуком моего уставшего, отбивающего ритм сердца. Пум-бум. Пум-бум. Голова склонена набок. Качаюсь вперед-назад под скрип старой кровати и треск одной единственной лампочки, висящей на хлипких, искрящих проводах. У кого-то из соседей истошно орет телефон. Кто-то грубо срывает трубку и кричит в нее ярые ругательства. — Тебе уже давно пора спать! — кричит он. — Время отбоя! Музыку делают громче. За кривым окном шумят моторы машин. На углу улицы хулиганы взрывают петарды, грохот от которых заставляет меня нервно вздрагивать. Снова эта борьба звуков… Эти тишина-фобы. Так погрохотать-филы. Голова идет кругом, а по лбу стекает капелька холодной влаги. Хочется уснуть. Уснуть и больше никогда не просыпаться. Хочется исчезнуть, раствориться в стенах этой душной и громкой комнаты. Хочется убежать, вылететь через кривое окно с пожелтевшей рамой. Но… Руки плотно прижаты к горячему, влажному телу. А желтое окно надежно заперто. — Заткнись! — продолжают кричать в трубку командным тоном. — Отбой! По местам! Я считаю двадцать четыре. Считаю — двадцать пять. Считаю — двадцать шесть… От громкого щелчка снова вздрагиваю и открываю рот, чтобы сделать глубокий вдох. Вместе с этим щелчком потух тусклый свет, забрав с собой и сверкающие искры проводов. — Ты, с дурацкой прической, хочешь снова получить по ребрам? — говорит все тот же голос в трубку телефона. — Отбой! Считаю — двадцать восемь. Считаю — двадцать девять. Считаю — тридцать… Музыка стихает, остаются только громкие голоса и уличный, бесконечный шум. Глаза постепенно привыкают к темноте, и я вижу женский, изящный силуэт возле уродливого, мною ненавистного окна. В воздухе, помимо запаха пота и человеческих экскрементов, появляется тонкий аромат цветочных духов, даруя ощущение, что я из душной комнаты переместился в весенний сад, где цвели сиреневые кусты, а душистые розовые розы обвивали резные деревянные беседки. Под ногами хрустят мелкие хрусталики драгоценных камней, в полном, беспросветном мраке, умудряющиеся отдавать яркие блики. Они больно колют босые ступни ног, впиваются в огрубевшую, испещренную шрамами кожу и тут же окрашиваются в алый. В цвет огня, под палящим солнцем беспощадно сжирающего зелень здорового леса в знойную, невыносимую жару, создавая треск и гул. Вместо голосов теперь тихие стоны и завывания, гуляющие по просторным, таким же темным коридорам. Вот и прямо над ухом, за моей спиной кто-то тяжело дышит и что-то очень тихо напевает, вызывая у меня россыпь мурашек. Шею обдает чьим-то затхлым, обжигающим дыханием, а на горячем плече чувствую чье-то леденящее кровь касание. Сквозь плотную рубаху ощущаю твердь окаменелой кожи, ее холод и специфический запах разлагающего тела. Чувство страха ускоряет сердечный ритм, кожу обдает жаром, а пальцы до обеления костяшек вонзаются в липкие от пота предплечья. Пум-бум-пум-бум-пум-бум. Голосу за моей спиной вторит до боли знакомый, еще один, исходящий от фигуры у окна. Слова неразборчивые, мелодичность теряется за непонятными, булькающими звуками, словно поющий стал полоскать горло или же, наоборот, он попал под толщу воды, пытаясь что-то прокричать сквозь нее, создавая крупные пузыри, взмывающие вверх. Я слышу, как фигура давится, и вижу, как сгибается пополам, задыхаясь беззвучными рыданиями от дикой, непереносимой боли. Боли душевной, боли физической. Если чуть напрячь зрение и подкрасться на ватных ногах ближе, садясь на колючий, покрытый крошкой драгоценных камней пол, то можно увидеть знакомые черты лица дорогой Элен, которая, несмотря ни на что, пытается улыбаться, демонстрируя свои окровавленные десны с застрявшими в них осколками изумрудов и сапфиров. Ее прическа, как всегда, идеально уложена, а изжелта-зеленый костюм, состоящий из топа, жакета и строгой юбки-карандаша, идеально отутюжен. Ядовитый, ядерный цвет одежды, так резко бросающийся в глаза и так резко контрастирующий с меловой кожей женщины, приковывает к себе внимание. Не такой цвет, как у крупного подсолнуха, стоящего на высокой темно-зеленой ножке, тянущегося к солнцу, а скорее, такой, как у нарезанного дольками лимона, что так аккуратно разложен на фарфоровом блюде вместе с дольками сочного, нежного киви, отчищенного от кожуры, обильно политыми вишневым сиропом. Она подползает ко мне, продолжая засовывать в рот свои драгоценности, пытаясь их разжевать раскрошенными зубами, измельчить, как тогда, в палате № 131 Медицинского центра «Новый континуум». Ее губы измазаны ярко-розовой помадой и алой кровью, струйками стекающей по подбородку, капая ей на грудь. Ткань густо измазана бордовыми пятнами, расползающимися по ней все больше и больше с каждой секундой. — Пат-рик, — хрипит Элен Гувер Бойль, сквозь громкие всхлипы. — М-мальчик мо-о-ой, — воет. Громко воет, держа в руках останки младенца — его отколотую от тельца синюю ручку и кусочек детского уха. Держа останки своего любимого, убитого ею же сына. — Па-а-атрик! Па-а-атри-и-ик! — снова всхлипы. Крепко зажмуриваю глаза, пытаясь не видеть этой душераздирающей картины, не чувствовать то, как все внутри скручивает от спазма невыносимой боли, не чувствовать приступы тошноты… Я считаю сорок семь. Я считаю сорок восемь. Считаю — сорок девять. Пятьдесят… Меня обвивают чьи-то холодные руки, гладят по плечам, ворошат волосы, проводят пальцами по спине, касаются груди. Голоса продолжают шептать, обдавая кожу дыханием. Голоса продолжают стонать, пробуждая в моем изношенном сердце отголоски боли, нанося израненной душе еще больше ран, раскрывая их сильнее, заполняя смердящим гноем. На предплечьях образовались ссадины; а губы закусаны до крови, что теперь я чувствую ее солоноватый вкус. Пум-бум-пум-бум-пум-бум. Несется сердце, норовя вот-вот пробить грудину и вырваться из нее. Хочется закрыть уши руками, так плотно прижатыми к продрогшему телу. Хочется заснуть или убежать, но сон никак не идет, а окно плотно заколочено. Хочется кричать громко и надрывно, но, как назло, из горла не идет ни один звук. Хочется рыдать изо всех сил, но глаза по-прежнему сухие. Кажется, что они забиты песком. Больно даже моргать… Хочется содрать с себя кожу живьем, лишь бы заглушить физической болью душевную. Но руки так плотно прижаты к телу… Меня опять трясет. А голоса, заполнившие помещение, стали петь отчетливее, что я теперь могу различить слова той роковой баюльной песни. Голова трещит по швам. Еще чуть-чуть и ее разорвет на несколько мелких кусочков, разбавив красивые, острые драгоценные крошки кровавым месивом. — Кому еще не ясно? — снова крик в телефон. — Спать! Удар головой о стену не приносит новой боли. Точно так же, как и пятьдесят первый, и пятьдесят второй, и пятьдесят третий. Слова баюльной песни вертятся на языке, хочется подпеть тем, кто меня сейчас окружает, чьи ледяные руки качают меня за плечи вперед-назад, но у меня элементарно нет на это сил. Я продолжаю считать. Я считаю пятьдесят четыре. Я считаю пятьдесят пять. Считаю — пятьдесят шесть… Элен Гувер Бойль сидит рядом, продолжая жевать свои камни и давиться ими, продолжая захлебываться собственной кровью и качать своего давно заснувшего малыша. Точнее то, что от него осталось. От нее больше не пахнет сиренью и розами — этот запах перебило средство для чистки труб, которым она запила свое горе в палате № 131 Медицинского центра «Новый континуум».

…

Напротив меня — перекошенное окно с облупившейся краской на желтоватой раме. За его стеклами — бурлящий жизнью мир, наполненный миллиардами разных, громких звуков. За окном — люди, спешащие на работу, спешащие жить. Те, которые, сидя за одним столиком, орут друг другу так, будто находятся не в кафе, а в лесу. Эти тишина-фобы. Эти так поговорить-филы… Кривая линия оконной рамы легко стирается плечом, ведь руки так плотно прижаты к телу… Между зубами зажат кусочек желтого мела, который проводит новую линию, чуть ровнее предыдущей, немного совершеннее. Голоса продолжают шептать слова жуткой колыбельной, а чьи-то холодные руки продолжают дарить мне свои ледяные, с примесью смрада, прикосновения. Элен Гувер Бойль исчезла вместе со своим ребенком и россыпью перемолотых камней. Исчезла, но ненадолго. Она появится снова, когда потухнет лампочка и перестанут трещать и искрить провода. — На завтрак снова овсяная каша! — кто-то все так же орет в телефонную трубку. — Не забываем есть аккуратно, не разбивая посуду! Мои руки плотно прижаты к телу. Длинные рукава рубахи канареечного цвета завязаны за моей спиной и скреплены кожаными ремнями, стесняя движения. Соседи снова кричат и выясняют отношения. Громко играет музыка, служа баюльной песне аккомпанементом. Окно выглядит более сносно. Теперь оно не так раздражает своим нелепым, уродливым видом, своей кривизной и несовершенством. Мел падает на пол, а я облизываю пересохшие губы, опускаясь на твердую кровать, продолжая свое нехитрое занятие. Вперед-назад. Вперед-назад. Вперед-назад. В комнате немного душно. Ее стены желтого цвета. Нет, не такого яркого, солнечного желтого и не такого, как пух маленького цыпленка. Обычно такой оттенок появляется на страницах очень старых книг, прошедших испытания временем. На страницах старых, давно запыленных и забытых книг, сложенных неаккуратными стопками в чьем-нибудь сыром, закрытом чулане или на темном, заросшем паутиной, чердаке. На моей шее я снова чувствую чье-то затхлое, горячее дыхание. Я снова считаю. Я считаю раз. Я считаю два. Я считаю три.