Цезарь, улыбнись

Он не любил, когда люди вокруг него улыбались. Не любил, когда собранные лица преторианцев искажались гримасами, открывавшими их пожелтевшие зубы, или когда человек, с которым он разговаривал, начинал смеяться и шутить. Такие ситуации не сбивали его с толку - они выводили его из себя. За то время, что в его руках была собрана власть, он успел понять, насколько мощным оружием является такая простая вещь как шутка. Он впервые осознал это, когда, находясь в плену у дикого племени, заставил вожака рассмеяться. Он не был уверен, что тот поймет его правильно, не был уверен, что переведенная фраза не исказит в конечном итоге смысл, но в тот момент, когда мускулистый мужчина с широким воротником из шкуры геккона рассмеялся, стало ясно, что победа за ним. Вождь смеялся искренним смехом, смеялся громко - не стыдясь показать своего веселья. Связанный по рукам и ногам, он улыбался, понимая, что только что спас себе жизнь. Впервые он понял, какую колоссальную роль может сыграть один хороший анекдот. Он улыбался, глядя на своего пленителя, и чувствовал свою власть так остро, как никогда прежде. Вождь не подозревал, в какую ловушку он себя загнал - да и не мог. Ведь перед ним было всего лишь три безоружных человека. После этого он зачастую стал себе говорить: "Улыбнись". Во второй раз он уже знал, что делал. Он был молод, но понимал: все люди одинаковы. Его этому учили, ему это вбивали в голову с ранних лет, раз за разом произнося одну и туже древнюю догму о равенстве людей. "Может, они и живут по-разному, - говорил давно забытый учитель, - но умирают все от одних и тех же болезней". Глядя в глаза стоящему на коленях воеводе, он вспоминал эти слова. - Не бойся так. Я не собираюсь тебя убивать, - сказал он. То был уже четвертый раз, что он подобным образом разговаривал с главой некоего племени - нависая над ним, стоя, расставив ноги на ширину плеч: не то как инквизитор, зачитывающий приговор, не то как Кристофор Колумб, впервые ступивший на новую землю. - Хочешь, я даже пистолет уберу, чтобы тебя не смущать? Как бы в подтверждение своих слов он опустил руку, наблюдая за тем, как страх в глазах мужчины уступает место чудовищному облегчению. Он видел, что тот готов рухнуть на землю под мощью этого чувства. - Шучу. Он выстрелил ему в голову, успев перед этим в последний раз взглянуть воеводе в глаза. - Divide et impera, - довольно произнес он, убирая оружие и обращаясь при этом вроде бы ко всем, но на самом деле к себе одному. - Ты бы себя еще Цезарем назвал. Цезарь обернулся на донесшийся из-за спины спокойный голос. Он улыбнулся. - Что ты вообще понимаешь, Джошуа? - добродушно спросил он. - Ты ведь не знаешь ни слова латыни. - А мне и не нужно. Тогда он просто пожал плечами. Теперь он вспоминал об этой насмешке с самодовольным благоговением - потому что он, великий Цезарь, понял то, чего не поняли другие: какую власть юмор имеет над людьми. Даже над ним, с горечью добавлял он про себя, но пытался не думать об этом. Ибо эта шутка оказалась самой судьбоносной из всех - высказанная человеком, напрочь лишенным чувства юмора. Возможно, именно поэтому он в результате и разбился о дно каньона. Вот почему ему так нравился Вульпес. Это был человек, который умел шутить. Пусть шутил он, по мнению Цезаря, порой даже слишком хорошо. Было бы неверно утверждать, что Цезарь стремится к насилию - сам он так, во всяком случае, не считал, равно как и не разделял мнения, что построил общество, обреченное на гибель. Над теориями о том, что Легион разобьется, дойдя до западных границ, он смеялся; за мысли о том, что его общество - это общество рабов, он посылал сражаться на арену, давая таким образом возможность отстоять свою свободу. Здоровая доля террора не мешала еще ни одному долговечному режиму, как показали и его личный опыт, и история - а он все же был просвещенным правителем, в отличие от всех этих республиканцев, от которых он в лучшую сторону отличался и начитанностью и образованностью. Цезарь любил шутить, что он продолжает традицию просвещенных монархов, зная при этом, что это словосочетание принадлежит вовсе не римской эпохе. Остальные, однако, об этом не подозревали и принимали его слова за чистую монету. Но разве так далек он был от истины, говоря это? Террор никогда не был его самоцелью, равно как и воспитание жестокости в своих легионерах. Он воспитывал дисциплину, и жестокими они должны были быть к себе - если это выливалось в безжалостность к окружающим, то в том не было его задумки. Цезарь пришел к выводу, что его подопечные просто относятся к другим с той же непоколебимой жесткостью, что и к себе - неспособные жить по иным стандартам, кроме тех, в которые научились верить. И он был счастлив видеть такой результат. Однако жестокость должна была быть оправданной. А оттого шутки, вроде той, которую Вульпес выкинул в Ниптоне, он не одобрял. Однако это не означало, что он не может ее понять. Необходимость придерживаться золотой середины не позволяла ему вести себя так, как это делал глава фрументариев - все же приходилось оставаться верным своим собственным принципам. Баланс между двумя крайностями стал постулатом, на котором он основывал свою жизнь и все свои действия, а потому ему приходилось следить за собой и за тем, чтобы не быть чрезмерно радикальным. Человек, который слишком много шутит, превращается в клоуна. Однако Вульпес в самовыражении был куда более свободен, и Цезарь порой просто наблюдал за ним, зная, что этот лис, будто бы нутром чуя некую невидимую грань, которую нельзя переступать, никогда не перегнет палку. С ним было легко работать. Куда легче, чем с таким человеком, как его первый легат. Цезарь перекосился от приступа головной боли. Именно этим Джошуа всегда и был - сплошной головной болью. Этот непростой человек из совсем не простого племени, который в глазах рабов в одночасье из тирана превратился в символ надежды - просто потому что он один раз был сброшен в каньон и выжил. Они этого не знали наверняка, но надежда не обязана основываться на объективных фактах. И в чем-то эти невежды были правы: его дух и впрямь бродил по Форту, каждый день напоминая о Базальтовом Легате, но только не о его провале, как того хотел Цезарь. Даже после того как Джошуа исчез из его жизни, он продолжал мешать. Цезарь знал, что людей нужно заставить забыть его имя, если он не хотел, чтобы те превратили его в божество - двум богам не уместиться на одном фортификационном холме. Однако волновали его не рабы, которые с завидным постоянством повторяли байки о Горелом - тех можно было легко заставить замолчать, пусть они и были не так падки на его образ сына Марса, как прочие. Но все же титул внушал им уважение, и они научились верить в то же, во что верили и воины. Они лишь не были способны смириться со своей ролью в становлении великого государства, решил Цезарь. Алчность и зависть к своим господам – вот что их заставляло раз за разом повторять имя павшего легата, и именно поэтому им было суждено оставаться на низшей ступени общества. Его воины себе такого не позволяли. Они были научены тому, что должны служить на благо государства Цезаря, и другого не знали. И не должны были узнать. Цезарь надеялся, что когда-нибудь рабы смогут научиться той же беспрекословной преданности, что и воины. Все же все они были легионерами, так или иначе. Многие этого не понимали, но он знал: рабы не хотят восстания и не хотят другого общества. И так оно и останется, если только казнь Джошуа не сыграет с ним злую шутку. «Улыбнись», - сказал он себе. Прошло пять лет, и ничего так и не произошло. А значит, уже и не произойдет. В конце концов, это он оказался тем, кто смеялся последним. Да и как оно могло оказаться иначе, когда один из них не смеялся вовсе. Ни до Легиона, ни после. - И что же ты прикажешь сделать, Цезарь? – прозвучал в его воспоминаниях произнесенный глухим голосом вопрос. - Сбросить тебя в каньон, - сказал он после секундного молчания. - Действуй, Луций. Преторианец, державший в руках факел, кивнул – но Цезарь этого не видел. На него смотрели два голубых глаза; он не мог понять, что в них написано, но знал: они не смеялись. Они не смеялись и тогда, когда поднялись первые языки пламени, и они сохраняли все тот же дикий блеск в последний момент, что ему удалось взглянуть в глаза Джошуа Грэхему. Это был совсем иной взгляд, нежели у того воеводы, застреленного им много лет назад. Вслушиваясь в повисшую тишину, он заставил себя подумать: «Цезарь, улыбнись». И Цезарь улыбнулся.