Обычная история

Наверное, все началось с того, как Бартоломео высморкался в новый шарфик Кавендиша. Хотя у него было оправдание! Луффи на экране телевизора был слишком великолепен, и Бартоломео попросту не мог сдержать лившихся из него чувств. А тряпка Кавендиша, кстати, никчемушная оказалась — вся в дырках, будто мыши погрызли. Блондинчик, конечно, встал в позу и полчаса вещал о том, какое это абзац дорогое кружево и как Бартоломео за него не расплатится, даже если продаст все пригодные органы оптом. Бартоломео сначала слушал и ржал, а потом заснул. Когда проснулся, все почки вроде были на месте… но кто ж его знает, этого белобрысого. Спросить Бартоломео, так Кавендиш вполне мог до сих пор вынашивать план страшной мести. Хотя не исключено, что все началось, когда Кавендиш — типа весь из себя рыцарь — вздумал заступиться за девчонку помладше, которую гнобили однокурсники. Бартоломео-то что, пусть бы заступался за кого хочет: в конце концов, сколько фингалов Кавендиш ни поймает в процессе, все его будут. Но затем Бартоломео (в знаменательный момент случившегося неподалеку и, что греха таить, слегка подсобившего соседу) ни с того ни с сего припахали в телохранители. Бартоломео был, мягко говоря, недоволен. — Ты че, припух? — прямо спросил он обнаглевшего Кавендиша. Бартоломео был вольная птица и летал, где, когда и с кем хотел. (Пусть даже под "кем" нередко подразумевалось общество самого Бартоломео: тот искренне считал себя превосходной компанией, вполне достаточной для того, чтобы не скучать.) — Прошу извинить этого невоспитанного мужлана, сударыня: хорошие манеры — далеко не одно из его преимуществ, — поморщился Кавендиш, осторожно трогая распухающую щеку, и тут же нашипел на Бартоломео: — Ты посмотри, что они сделали с моим прекрасным лицом! Я теперь из комнаты неделю не выйду, а за девушкой кто-то должен присмотреть. Сам знаешь, эти хамы не успокоятся после одной взбучки. И унесся восстанавливать красоту, оставив Бартоломео один на один со шмыгающей девчонкой. Ребекка оказалась норм чикой, Бартоломео с ней даже задружился. Через пару дней в колледж примчались ее папаша и дед, поставили на уши весь ректорат, нашли мудил, которые доставали Ребекку, и чего-то им наговорили такого, что вся шарага в полном составе стала тише воды, ниже травы. Бартоломео с девчонкой не перестали общаться и после того, как проблема была разрулена, — одна беда, белобрысый тоже числился у Ребекки в друзьях, а значит, при встречах они каждый раз больше срались друг с другом, чем разговаривали с Ребеккой. Кажется, девчонку это забавляло, тем более что после каждой перепалки или драки Кавендиш прикладывался к ручке Ребекки и изысканно просил прощения за себя и "за того троглодита". Он вообще был такой — вежливый, если напоказ. Чистоплюйчик. Но Бартоломео с ним жил (по несчастью) в одной комнате и поэтому хорошо знал, какая на самом деле вздорная, капризная, неряшливая, эгоистичная свинья этот красавчик. Сток у них в душе был вечно забит белобрысыми лохмами, шмотки и мазилки — равномерно разбросаны по всей половине Кавендиша и периодически покушались переползти на территорию Бартоломео (после чего немедленно летели хозяину в морду), а заначки со сладостями можно было обнаружить в самых неожиданных местах. Их Бартоломео, конечно, не возвращал хозяину, а просто тут же жрал сам, наслаждаясь тем, что Кавендиш все равно не сможет ему ничего сказать. Официально конфет у них в комнате не существовало: дурной Кавендиш, помешанный на диетах и тренажерке, втихую лопал их по ночам, будя Бартоломео шелестом фантиков, а днем разглагольствовал перед многочисленными поклонницами о своем дофига здоровом образе жизни. Поэтому когда нычка с несуществующими конфетами исчезала, он только обращал на Бартоломео испепеляющий взгляд, но заикнуться о пропаже не смел. Иногда казалось, что он не только перед Бартоломео притворялся, но и перед самим собой тоже. Ну и чудик. Четырнадцатого февраля Кавендиш притащил в комнату гору сладостей, из-за которой было едва видно его самого, и великодушно предложил шоколадку Бартоломео. Тот лениво послал его в ответ. — Да как ты смеешь, мужлан? — немедленно взбух белобрысый. — К тебе по-человечески, а ты… Он, кажется, правда обиделся, но Бартоломео было искренне положить. — Что — я? — передразнил он. — А сам чего людям головы морочишь, краля расписная? — А тебе какое дело? — взвился Кавендиш. — Сам-то сколько получил? Ха, держу пари, что ни одной! Да ты просто завидуешь! — Было бы чему, — фыркнул Бартоломео. — Чем людей за нос водить, пойди лучше с зеркалом поцелуйся — все равно сам только на себя и дрочишь. Он увернулся от ноги разъяренного Кавендиша и расхохотался. В конце концов Кавендиш ушел в ванную и шипел там, как кошка, шуршал фольгой и трещал фантиками. На следующий день на носу у него вскочил прыщ, и Кавендиш в отместку поставил-таки Бартоломео фингал, хотя к прыщу Бартоломео честно не имел никакого отношения. Блондинчик был горазд драться, хоть и любил потрясти накрученными локонами. (Он всем врал, что кудри настоящие, но Бартоломео-то знал: свои волосы у него прямые как солома. Впрочем, ему обещали самые страшные кары, если он расскажет хоть одной живой душе. А Бартоломео что, у него своих забот хватало и без врак Кавендиша.) Кавендиш был самым лживым пидарасом в обширной галерее знакомых мудаков Бартоломео: весь ненастоящий, от завитых волос до выбритых подмышек до утолщенных стелек, чтобы казаться выше, до сладкой улыбочки. Бартоломео знал: уж он-то видел его настоящее лицо. Сладенькая личина сползала, только когда Кавендиш спал, но то, что выходило наружу, было таким жутким, что даже Бартоломео становилось не по себе. Когда Хакуба впервые показал оскал, он, конечно, попытался придушить Бартоломео во сне. Хорошо, что тот спал чутко: успел вывернуться и сам взял Хакубу за горло. Засранец оказался силен, и они молча пыхтели и возились, пока белобрысый вдруг не ослабил хватку, стек на кровать Бартоломео и захрапел. Жуткий оскал исчез, сменившись спокойной улыбкой, веки опустились, пряча безумный белый взгляд, и Кавендиш вдруг перестал казаться Фредди Крюгером, нахлобучившим паричок а-ля Барби. Но копать-потеть, до чего же громко он храпел. Бартоломео сгреб его в охапку, выволок из своей кровати и водрузил на кавендишевскую, застеленную шелковыми простынями и пропахшую кремами. У Кавендиша был с десяток кремов: для рук, для тела, для пяток, для разных частей лица… Возможно, были даже крема отдельно для правой и левой ноздри — Бартоломео не вникал. На всякий случай он крепко связал Кавендиша по рукам и ногам, после чего с чуть более спокойной душой отправился досыпать. Проснулся он от визгливых воплей Кавендиша, требовавшего немедленно развязать его и обвинявшего Бартоломео чуть ли не в сексуальном домогательстве. Когда Бартоломео спросил его про ночную жуть напрямую, Кавендиш замолчал и отвел взгляд. Затем неохотно проворчал: — Вечно он мне жизнь портит. В третий колледж из-за него перевожусь. И потребовал рассказать о "встрече" в подробностях. С сомнением пожевал губу, выслушав Бартоломео, и заявил: — Не помню, чтобы раньше кому-то удавалось дать Хакубе отпор. Посмотрим, что из этого выйдет… На всякий случай держи ухо востро, а то еще прирежет — он может, не сомневайся. Мне не нужны лишние неприятности. И развяжи ты меня уже, мне в туалет надо! Как выяснилось позже, Хакуба даже немножко зауважал Бартоломео — по крайней мере, он почти не пытался его убить, а иногда и помогал спустить пар, появляясь именно в те ночи, когда Бартоломео страсть как надо было с кем-нибудь подраться. По-своему Хакуба был не так уж плох — уж всяко лучше лживого Кавендиша. …А может быть, все началось в тот момент, когда осененные длинными золотистыми ресницами голубые очи Кавендиша впервые встретили откровенно недоумевающий взгляд Бартоломео, и Кавендиш фыркнул подобострастной свите (когда только успел собрать, в первый-то день колледжа?): — Боже, какой мужлан. Неужели не могли подобрать мне в соседи кого-нибудь поприличнее? — Мне тоже приятно с тобой познакомиться, пидорок, — не остался в долгу Бартоломео. Понаблюдал, как новоявленный сосед по комнате вспыхнул и открыл было рот для ответа, и гаркнул кавендишевским поклонницам (и поклонникам): — А ну выметайтесь! Это частная территория. Слышь, ты, — он кивнул в сторону Кавендиша, — будут здесь галдеть — твои шмотки живо окажутся за моим окном. Рассчитывай, что ли. М-да, знакомство у них, конечно, не задалось. И первое впечатление определенно оказалось пророческим.

* * *

У Кавендиша появилась новая блажь, по имени Боа Хэнкок. У Бартоломео в последнее время уже голова начинала болеть от одного звука ее имени. — Да что она тебе сделала? — осведомился он наконец, не выдержав бубнежа Кавендиша. — Последнюю тоналку из-под носа увела, что ли? — Она считает себя красивее меня! — возопил Кавендиш, и в вопле его слышалось самое искреннее негодование. Бартоломео помолчал, пережевывая эту мысль и подбирая слова для ответа. — Кавендиш… она баба, — наконец сообщил он. — Хэнкок — баба. А ты мужик. Хоть оно и незаметно. Хуле ты кидаешь понты перед бабой? — Пол тут ни при чем! — Кавендиш весь надулся и встопорщился. — Я куда красивее, и это объективная истина! А эта упертая дура все никак не желает признать… Он продолжил вещать и далее, раздуваясь от возмущения, но Бартоломео уже выключил громкость. На его вкус, Хэнкок была не так уж плоха — не менее прибацанная, чем соседушка Бартоломео, конечно, и нос задирала только так, но зато она была вице-президентом фан-клуба Монки Д. Луффи (почетным основателем и бессменным президентом которого являлся сам Бартоломео собственной персоной). На почве Луффи у них с Бартоломео возникло определенное понимание, выражавшееся в том, что Бартоломео ее не задирал, а Хэнкок иногда доставала ему эксклюзивный мерчандайз с автографами членов группы Thousand Sunny. Боа была из дофига влиятельной семьи и знала Луффи лично. Когда Бартоломео думал о том, как ей повезло, ему хотелось плакать. Возможно, именно поэтому он и не сдержался, когда в колледже триумфально улыбающаяся Хэнкок помахала у него перед носом билетами на концерт. Сперва он получил в ухо от Хэнкок за то, что иссопливил ей сиськи (сиськи, надо признать, были отменные), а затем — в нос от Кавендиша, смотревшего на него как на предателя. — Ах ты сволочь, меня на нее променял?! — заорал он на всю аудиторию. Бартоломео осторожно отодвинулся. — Потише, придурок, тебя могут неправильно понять, — один взгляд на других студентов — и Бартоломео убедился: те действительно поняли ситуацию именно так. Хэнкок уже забыла о нем и счастливо трещала о концерте с Альвидой, секретарем их фан-клуба. Бартоломео остался один на один с неотвратимо наступавшим Кавендишем. Безупречно уложенные волосы того, казалось, потрескивали и шевелились. — Тихо, тихо, без фанатизма… — Значит, она, по-твоему, лучше меня? Так, что ли? — Кавендиш практически перешел на ультразвук. Лицо его исказилось, в чертах смутно проступил расплывшийся, искаженный облик Хакубы. По счастью, они уже оказались в опустевшем коридоре. Дверь аудитории громко захлопнулась за ними, оставив Бартоломео один на один с Кавендишем. — Э-э-э… — от необходимости врать (или — что немногим приятнее — говорить правду) Бартоломео спас сам Кавендиш. С силой дернув его за воротник и впившись в губы так, будто хотел их отгрызть. Когда Кавендиш наконец отпустил Бартоломео, он выглядел и дышал так, будто пробежал вокруг школьного стадиона пять кругов. Воротник съехал, на щеках красные пятна, волосы дыбом — Бартоломео никогда не видел идеального Кавендиша таким растрепанным. Он потрогал саднящую губу и зашипел: псих Кавендиш ее, по ходу, прокусил. — А понежнее нельзя было? — справедливо обиделся Бартоломео. Кавендиш со свистом втянул воздух… и сбежал. Бартоломео попытался схватить его за руку, но поганец оказался юрким, как угорь. Вывернулся — и поминай как звали. Ха. Как будто Бартоломео не знал, где его искать. Кавендиш нашелся, конечно же, в туалете. С лица у него текла вода — видно, умылся и не успел вытереться. Когда Бартоломео вошел, Кавендиш безуспешно пытался расчесаться пальцами перед зеркалом — конечно, он же сумку в аудитории оставил вместе с расческой. Увидел Бартоломео, вздрогнул и замер. Бартоломео сам не знал, что собирался сказать ему… или сделать. Он поглядел на побледневшего Кавендиша, покачал головой и запустил руку ему в патлы, привлекая к себе. Когда Бартоломео его отпустил, Кавендиш был весь розовый и еще более встрепанный, чем прежде. Бартоломео схватил его за руку и потащил за собой, и Кавендиш даже почти не возмущался. На крыше было жарко, солнце било прямо в глаза, но Бартоломео знал, где в это время можно было найти уголок потенистей. Они рухнули друг на друга, будто склеившись губами. Кавендиш, не теряя времени, содрал с него рубашку и обмацал все ключевые места. Бартоломео, разумеется, не остался в долгу. Кожа у Кавендиша была мягкая, ароматная и шелковистая, хотя под ней и бугрились твердые мускулы. Целоваться было больно из-за прокушенной губы, но Бартоломео это только заводило. Он, конечно, и раньше видел, что блондинчик был ничего себе, но никогда бы не подумал, что от Кавендиша может настолько рвать крышу. Он вообще был уверен, что он только по девчонкам, но Кавендиш, видно, вполне достаточно смахивал на девку, чтобы у Бартоломео на него встал со звоном. Они кое-как оторвались друг от друга только после звонка. Бартоломео глядел на прихорашивающегося Кавендиша и облизывался: у него было хорошее чувство, что на этом они не закончат.

* * *

Тем же вечером они трахнулись. Кавендишу будто горело, а у Бартоломео на личном фронте вообще давно был стойкий штиль, изредка разбавлявшийся слабым ветерком случайных перепихов. Одно было несомненно: Кавендиш отличался куда большим энтузиазмом, чем все предыдущие партнеры Бартоломео. На то, что он доказывал и кому, Бартоломео было положить, но результат был отменный. На людях Кавендиш по-прежнему делал вид, будто они всего лишь дальние знакомые. Бартоломео это особо не колыхало: он регулярно трахался с горячей блондинистой цыпой, иногда ходил на занятия, часами торчал на фан-сайтах о Thousand Sunny, периодически собирался с ребятами поиграть собственные песни, и все у него, в общем-то, было очень даже нефигово. Не то чтобы ему особо нравилось, когда к Кавендишу липли девчонки (или парни), но трахался-то блондинчик не с ними. А затем белобрысый внезапно устроил ему на ровном месте истерику с воплями, соплями, громами, молниями и чуть ли не метанием посуды, да еще и при людях. Ну, при одной Робин, но ее мнение было Бартоломео куда более важно, чем мнение всех однокурсников вместе взятых. — Отвечай немедленно, что у тебя с этой девкой! — завопил Кавендиш. Робин, с искренним весельем наблюдавшая за сценой, хихикнула в кулачок, и Бартоломео растаял и поплыл. — Бартоломео, я с тобой разговариваю!!! — У нас исключительно рабочие отношения, господин… Кавендиш, я так полагаю? Бартоломео много о вас рассказывал, — своим ответом Робин только подлила масла в огонь. Кавендиш вспыхнул и сжал кулаки. — Ненавижу, — прошипел он. Бартоломео перехватил его за локоть. — Да ладно тебе, — примирительно сказал он. — Это же Робин, ты что, не узнал? Из Thousand Sunny. — Откуда мне знать, это же ты помешан на этой дурацкой попсе! И вообще — твоя одержимость зашла слишком далеко! Если ты с ней только из-за того, что она в этой твоей группе… — Кавендиш. Закрой варежку, — ласково сказал Бартоломео. — Помнишь, в четверг мы играли в "Колизее"? — Ну и что? — воинственно огрызнулся Кавендиш. — Какое мне дело до твоей группы, ваша так называемая "музыка" не для моих нежных ушей! — Там были Робин, Зоро и Л-луффи, — даже сейчас Бартоломео едва не пустил слезу, вспомнив о своем звездном часе, — им понравилась моя игра, и меня приглашают в Thousand Sunny. Круто, правда? — Так значит, она пришла… — Чтобы обсудить условия сотрудничества, да, — кивнула Робин. На лице у Кавендиша отразился некоторый стыд, обычно ему не свойственный. Чтобы скрыть смущение, белобрысый, конечно же, напустился на Бартоломео: — А тебе не кажется, что, если ты с кем-то встречаешься, о таких вещах нужно сообщать ему в первую очередь?! — С кем это я встречаюсь? — искренне удивился Бартоломео. Кавендиш резко вдохнул и замер. — Зря ты так, Хохлатик, — без надобности сообщила Робин. Кавендиш глядел на него больными, расширенными глазами, а затем резко, как кошка, съездил Бартоломео по морде и убежал. — М-да. Ну офигеть теперь, — констатировал Бартоломео. — Робин, вы не будете против, если?.. — Конечно, Хохлатик, догоняй своего ревнивца. Репетиция завтра в шесть.

* * *

Кавендиша долго искать не пришлось: нашелся в парке, рыдающим на лавочке под дубом. Это была их лавка, они всегда на ней сидели, когда выбирались в парк (а если на ней уже кто-то обнаруживался, деликатного намека Бартоломео обычно хватало, чтобы место со свистом освободилось). Порой Кавендиш даже позволял Бартоломео растянуться на ней, положив голову к Кавендишу на колени, — но только если было уже темно и никого не было рядом. И он еще удивлялся, с чего это Бартоломео считал, что они не встречаются. — Ну, ну, не реви, — сказал он, неловко потрепав Кавендиша по золотой макушке. Тот злобно покосился на него красными от слез глазами. — Я правда думал, что ты со мной просто трахаешься. — Стал бы я тебя терпеть только ради секса! — взвился Кавендиш и громко шмыгнул носом. — Не так уж он хорош, кстати. Бартоломео бы обиделся, но он же знал, когда Кавендиш врал. У него в такие моменты делался особенно противный голос. Зареванный истеричка Кавендиш был не самым приятным зрелищем, и тем более удивительно было, что Бартоломео так обрадовался, найдя его. Он и искал-то всего ничего, но успел за это время представить, что будет, если он больше никогда не увидит Кавендиша. Накрывший страх был таким резким, внезапным и тошнотным, что Бартоломео едва не сгреб найденную пропажу в охапку. Но тут надо было действовать тонко, и потому Бартоломео просто остановился неподалеку от лавки. — Сам же делал вид, что мы едва знакомы, — резонно заметил он. Кавендиш вспыхнул и что-то пробурчал. — Чего? — Я сказал, с сегодняшнего дня ты со мной встречаешься, понял? — Как скажете, ваше величество, — ухмыльнулся Бартоломео и обрушился на лавку: коварный Кавендиш цапнул его за руку, дернул на себя, сам вывернулся и взобрался сверху, стреножив Бартоломео собственными коленями, и набросился с поцелуями и лапаньем. Щеки у него были все еще мокрые от слез — Бартоломео их слизал и получил в награду сдавленный смешок.

* * *

На следующее утро Бартоломео валялся на шелковых простынях (ужасно скользких, кстати, но Кавендишу понты всегда были важнее комфорта) и лениво наблюдал за Кавендишем, носившимся со щетками, плойками и хрен еще знает какими сатанинскими приспособлениями. — Да че ты мечешься, тебе и с прямыми неплохо, — наконец прокомментировал он. Кавендиш стукнул его утюжком, но Бартоломео не обратил внимания. Он же видел, что глаза у блондинчика довольно заблестели. Из комнаты они вышли вместе, и на всех переменах Кавендиш отыскивал его, чтобы вместе поесть или по крайней мере чмокнуть Бартоломео на виду у всех. Будто кошак, метящий по углам, честное слово. Народ пялился, разинув рты, Бартоломео тяжко вздыхал и позволял Кавендишу себя засосать. Сумерки они встретили на лавочке, в обнимку. Бартоломео немного не то себе представлял, когда думал об отношениях, но так тоже было неплохо — смотреть на закат с придурочным истеричным блондином под боком. — Когда ты выступаешь с этой своей группой? — наконец нарушил тишину Кавендиш. — Через две недели. — Значит, чтобы достал мне билет в фан-зону, понятно? Один никуда не пойдешь! Бартоломео хмыкнул и потерся носом о мягкие волосы на макушке. Блондин был нереально придурочный и без меры истеричный, но он был его, и Бартоломео не променял бы его ни на кого другого. А насчет билета в фан-зону… — Посмотрим на твое поведение, — Бартоломео по-волчьи ухмыльнулся. Кавендиш нахмурил брови, ткнул его локтем в живот, подумал — и немедленно принялся нехорошо себя вести. Отдышавшись, Бартоломео подумал, что такое поведение уже тянуло на два билета, не меньше.