Реакция

      Окна забраны тяжёлыми роллетами. От этого даже самый яркий солнечный день превращается в угрюмый сумрак, и Ивану это очень не нравится.       В квартире полный бардак: шмотки валяются где попало в хаосе такой мешанины, что становится ясно - хозяин сдирал их на ходу, расшвыривая и не удосуживаясь убирать. Видимо, когда час выходить наружу всё-таки настаёт, из мятых груд выдёргиваются первые попавшиеся, более-менее подходящие друг другу вещи, и только.       Под ногами шуршит фольга, хрустят пластиковые трубочки, бумажные стаканчики, картонные упаковки - потемневшие, ни одной мало-мальски свежей обёртки. И это не нравится уже больше. А ещё скрипит под сапогами раздавленное тонкое стекло, лак на паркете царапает. Русский хмуро приподнимает ногу, изучает подошву и двумя пальцами выдёргивает из рубчатой подмётки кольчатые металлические обломки.       Решительным шагом пересекает комнату и толкает дверь спальни, где на стенах перемешаны плакаты «The Doors» и «The Beach Boys», марвеловские постеры и карта звёздного неба с экваториальной частью, построенной в цилиндрической проекции. Здесь творится такой же абзац, как и в гостиной, и в холле, и в кухне, и в коридоре, но нет хозяина, и тогда Брагинский тянет ещё одну дверь - в гардеробную. Решетчатые филенки изнутри обклеены плотной чёрной бумагой, поэтому когда навстречу ударяет резкое, немыслимо яркое и мигающее ксеноновое свечение, он невольно делает шаг назад, закрываясь рукой.       Джонс сидит на полу, уставясь на источник жёсткого света не мигающим взглядом, дёрнувшись только тогда, когда между ним и на удивление ровно вырезанным из бумаги решётчатым же картонным абажуром, в кручении и дающим ту немыслимую лучистую резь, встаёт тёмная фигура.       Некоторое время всматривается в неё воспалёнными, совершенно больными глазами, испещрёнными красными прожилками, потом растягивает губы в пародии на знаменитую ухмылку, умудряясь хрипло, будто простужено выдавить:       - Тыы...       Неверным движением поднимает руку с зажатой меж пальцев самокруткой и затягивается, едва не промахнувшись мимо губ. Сладковатый запах наполняет внутренности гардеробной вместе с плотным дымом. Тут такая же разруха, как и снаружи, только рваной бумаги, грязных тампонов и давленого стекла на порядок больше.       - Признаться, я ожидал, что ты вмажешь по Королю океанов* из всех боевых, но смотрю, тебе нравится играть со мной в прятки, а, Брагинский?       Ещё затяжка.       - Кстати, не хочешь узнать, почему на самом деле уцелел "Пеленг"?**       Но оппонент с обманчивой мягкостью произносит только:       - Нравится лежать в постели с большим бизнесом, а, Джонс?***       Ухмылка становится похожей на косую трещину в целлулоиде:       - А сам-то...       Впрочем, трещина тут же затягивается, вновь преображаясь в контуры человеческого рта. Довольно восторженного, надо сказать:       - С тобой так приятно играть. Ты непредсказуем. Пыщ-пыщ, бах-бах, виу-виу... Имя, звание, номер войсковой части, солдат!       Помогая свободным запястьем, Альфред поднимается и обеими руками оплетает русского за шею, игриво прижимаясь всем телом:       - Теперь я трофей, да?.. Да?.. Да?..       Целует жадно, глубоко запуская язык в рот, забрасывая одну ногу на пояс, трётся, словно кобель о хозяйку, постанывая и причмокивая. Эрекция термоядерная, спонтанная, ищущая выплеска.       А Иван не реагирует. От слова вообще. Нет, он не сопротивляется, не вырывается, не изображает лицом брезгливость или презрение, позволяя Джонсу экспериментировать со своим ничуть не затвердевшим ртом, но стоит неподвижно, ни шаг назад не сделает, ни пальцем не шелохнёт, застыл, точно деревянный.       Нет, не деревянный. Просто застыл. И через некоторое время Джонс это замечает. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы даже в таком состоянии понять, насколько Ивану всё равно. Поэтому Альфред сдёргивает руки с колючего ворота, с сердитым шипением отпрыгивает и практически тут же срывается на крик:       - Импотент!       «И перепады настроения. Всё, как по-писанному.»       - Нельзя заглушить героином отравление «оранжевым», Джонс.       - Тупой, старый, ни на что не годный мудак!       Бровь насмешливо вздрагивает, сопровождая такой же насмешливый, секундный изгиб губ:       - Или ты, правда, решил самоустраниться? Хм. Пожалуй, скучать я не буду. А ты можешь валяться дальше и ничего не делать.       - Козёл! Ублюдок! Тварь седая!       Один тяжёлый шаг, одно движение на сдёрнуть абажур, картон рвётся с громким треском и ксеноновая белизна заливает всё пространство, наполняя стены и потолок причудливыми тенями. Альфред застывает, как заворожённый, глядя на хаотичное мельтешение, рождённое качающимся электрическим шнуром и двигающейся высокой, тёмной фигурой. Даже ниточка слюны по подбородку потянулась...       ... Короткий, но точный удар кулака разбивает весь мозаичный омут, швыряет в стену, выбивает тёплые густые брызги.       Джонс визжит, собирая себя в тугой ком, «Враг! Враг! Враг!» - надрывается выдернутый из психоделики мозг. Прыжок сквозь, кажется, такое неимоверно длинное расстояние, которое под летящим вперёд телом словно вытягивается ещё больше.       А расстояния-то - полметра, и не прыжок это - бросок почти вплотную, пальцы целят в нечитаемые глаза, зубы готовы рвать щёку.       Тем неожиданней удар спиной об пол, когда Иван перехватывает его за запястья и швыряет вниз, прямо перед собой, вжимая в замызганный линолеум, прижимая руки, нависая всем телом. Джонс ещё дёргается по инерции, когда ощущает на губах... Нет, не поцелуй - чужое дыхание. Всё такое же ровное и тёплое. Но до него почему-то никак не достать.       Так и лежат некоторое время - Иван практически обездвижил, способен сделать что угодно, но даже не шелохнётся, а Альфред зажмурился и не шевелится, ни одной попытки вырваться или приподняться, или хотя бы сдавить коленями чужие бёдра.       Русский отпускает и встаёт так же внезапно, как запустил в лицо кулаком.       Джонс нескладно качается вслед, но тот уже выскальзывает наружу, дверь за собой не захлопывает. И это кое о чём говорит. Наверное. Ведь говорит же?       «Если сможешь сам переломать себя - поднимешься. Если нет... Ну, что ж. Не ты первый.»       Всё в том же неестественно-белом свете, заливающем удаляющуюся спину, Альфреду действительно мерещится, что у Брагинского козлиная голова. Чистая дьявольщина. И он снова хохочет - высоко, истерично, срываясь на визг, переходящий во всхлипы, которые затухают, затихают, прекращаются...       Потом с грохотом разбивает лампу.