Свои волны

      Мне никогда не удавалось его поймать. Но мне всегда нравилось за ним наблюдать, за каждым его движением, каждый день. Для меня это было игрой, но для него ― чем-то большим. Люди часто любят придавать тому, что их окружает, слишком много значения. Он ― придавал только мне.       По волнам его доска скользила с той легкостью, с какой скользят в глубине гибкие подвижные рыбы. Правда, рыбы, в отличие от людей, слишком боятся волн. А он их любил. И поэтому его не хотелось убить так, как многих. Как сотни юнцов и взрослых, тоже забиравшихся на эти огромные доски и сильными гребками толкавших их вперед, к высоким пенистым вершинам. Думая, что, покорив хотя бы одну, будут жить вечно. Уверенные, что покорят.        Некоторые из них бросали свой странный спорт, который называли сёрфингом, сломав себе что-нибудь, ведь люди такие хрупкие существа. Некоторым довольно было и наглотаться воды, пару раз услышать мой презрительный шипящий смех. Иные шли упрямее, дольше, терпеливее и в конце концов оставались на дне, где рыбы могли сновать вокруг тел, если они вдруг не всплывали. А потом тела сгнивали и становились частью того, что так хотели покорить, будучи живыми. Частью меня.       Он был ближе к этим, отчаянным, но не из них. Я помню все его первые падения с доски, его кашель в попытках избавиться от забивавшей легкие воды, его крепкие выражения, множество которых он знал с самого детства. Помню его первую волну, которую он неуклюже взял во Флориде. Я помню все, но все не имеет значения, потому что лучше всего я помню, как, уже окрепнув, его тело становилась то стрелой, то плетью, то рыбой, то ― вихрем. Это помогало ему устоять. Устоять, поймать волну и оказаться на гребне. Да, я это помню. Очень хорошо. Настолько хорошо, что хотя мне встречались уже не миллионы и не миллиарды самых разных людей, я даже помню его имя. Его звали Бодхи, и у него были волосы цвета солнца. Бодхи. А еще я помню того, кто иногда ― за глаза ― звал его чуть иначе. Гуру. Кажется, у людей это значит «учитель».       Этот второй ― тонкий, черноволосый, с пронзительным взглядом, не вязавшимся с улыбкой, ― был из тех, кому не один и не два раза пришлось услышать мой громкий презрительный смех. Только потом он научился хотя бы по две-три секунды выстаивать на доске. Но он был таким упрямым, что его имя мне тоже запомнилось, хотя так называли каждого третьего на том кусочке суши. Джонни. Джонни Юта.       Раз за разом падая, он вставал. Его вышвыривало на берег, а он греб назад, хотя его руки немели. Это нравилось мне, это нравилось черноволосой женщине, которая учила его… и это не могло не понравиться ему. Бодхи. Который долго наблюдал издалека, прежде чем впервые подойти. С которым они долго смотрели друг другу в лицо, оценивающе, вызывающе и непонимающе одновременно.       Они начали понимать друг друга позже, их сблизило то, что часто сближает людей, ― драка. С другими людьми, из породы, которую мне не нравится подпускать к себе, потому что во мне они видят то, что создано для них так же, как наркотики и шлюхи. Тоже серферы, для которых бросить мне пару банок из-под своего отшибающего рассудок пойла ― обычное дело, а кого-нибудь зарезать ― еще более обычное.       Издалека мне удалось увидеть, с какой силой кулак Бодхи разрезает воздух и как они с Джонни прикрывают друг другу спину. Так, будто делали это всегда. И будут делать это всегда. Уходя, Бодхи тихо сказал:       ― Они не понимают, что такое море и как оно очищает душу.       Они действительно не понимали. А он понимал. И поэтому он мне нравился. А Джонни… понравилось что-то другое.       У меня есть множество способов увидеть тех, на кого я хочу посмотреть. Я могу стать низким облаком, клочьями тумана, дождем, росой. Больше всего я люблю быть волной, чтобы касаться таких, как Бодхи, и чувствовать горячее, упрямое биение их живых сердец. Но если мне слишком любопытно, я стану даже текилой на дне чьего-нибудь бокала. Как тогда, в ночь, когда черноволосая женщина говорила Джонни:       ― Твои глаза… ты смотришь, как смертник. Как одержимый. Бодхи чует таких за версту. Ты же не веришь в то, во что все его чокнутые дружки?       Он ничего не ответил. Но мне было известно: он верил. Уже тогда, глядя на замершего у огня человека со светлыми всклоченными волосами и ловя каждый звук его голоса. Когда женщина сказала: «Бодхи поведет тебя в пропасть и дальше», у меня не было сомнений: поведёт.       Но сначала он повёл его не в пропасть. Сначала доски опять разрезали воду, и Джонни взял волну. Это была его первая волна, потому что все, взятые с женщиной, были ласковыми легкими барашками. А настоящую он взял с ним. С Бодхи. Тогда они мчались далеко, чтобы не задеть, но одновременно были близко. Очень близко, а взгляды то и дело обращались друг на друга. В движении было что-то, что делало их почти едиными. А мне снова удавалось коснуться сердца… на этот раз ― двух сердец. Стучавших бешено и одинаково.       Они стучали так даже потом, когда один грелся у костра бок о бок с теми, кого звал братьями, а второй в воде целовал женщину, гладившую его лицо подрагивающими от холода ладонями. Тогда он действительно верил, что хочет целовать эту минуту именно ее, не кого-то другого. Он был из тех, кто служит человеческому закону, этот Джонни. И, как и большинство ему подобных, он убеждал себя в том, что должен поступать правильно, быстро. Неправильные желания отметались.       Эта минута, это невысказанное, всё, что за ним стояло, ― заставило меня смотреть дальше. Внимательнее. Стать кровью с разбитых губ и видеть, как Джонни впервые по-настоящему стреляет. Берет преступника, люди вообще любят ловить друг друга за нарушение законов, которые сами же и придумали.        Потом, когда все кончилось, он долго вглядывался в отражение в полуразбитом зеркале. Вода на его ладонях смотрела моим взглядом. Джонни Юта уже знал, что те, кого он арестовал, не имеют к его расследованию никакого отношения. И знал, что разбилось не зеркало. Джонни Юта чувствовал, что что-то идет не так.       На следующий день он особенно пристально, жадно смотрел на Бодхи. Как тот гладит кончиками пальцев волны, как плавно движется на своей доске, то распрямляя плечи, то изгибаясь. Смотрел, щуря глаза, и его сердце снова стучало бешено и дико, хотя взгляд оставался тем, который пугал женщину. Пустым. Отстраненным. А женщина все звала его, звала и наконец обреченно прошептала:       ― Ты будто увидел привидение.       Джонни действительно его увидел. Светлые волосы, сильные и изящные движения, улыбка за приоткрытыми тонкими губами. Привидение. Такие лица людям, которые хотят нарушить правила, приходится прятать. Под маской. Под какой-нибудь уродливой маской. У Бодхи она тоже была ― маска улыбчивого старика, сделавшего в свое время очень много ошибок. Рональда Рейгана. Ко мне он уже приходил в этой маске, к Джонни ― нет.        Прежде чем уйти с пляжа прочь, Джонни пробежал по моей кромке и отдал мне часть того, что чувствовал. Боль. Она осталась глубокими босыми следами. Прибой быстро их стер, я ведь так не люблю боль...       Она вырвалась всего один раз. Когда мне пришлось побыть сначала пятном разлитой нефти, а потом ― снова кровью у Джонни на лице. Вместе с ним смотреть в невозможно яркие, светлые глаза. Они пронзали даже из-за маски, они вобрали в себя часть моего цвета, ведь Бодхи так часто был со мной. Стук сердца Джонни на этот раз был таким, что оно не казалось живым, оно напоминало перегретый механизм из тех, которыми люди загромождают свой каменный мирок для удобства. Оно почти разрывалось.       Механизм не выдержал. Джонни отвел глаза и закричал, резко вскидывая вверх руки. Разряжая в небо всю обойму своей смертельной игрушки. В каждом не имеющем цели выстреле слышалось одно слово.       Твой.       Твой гуру. Так говорил Энджело, напарник Джонни.       Твой.       Твой приятель. Так говорил тот главный, кому Джонни отчитывался.       Твой.       Твой брат. Так сказал он сам, но чуть позже.       Твой.       Щелкнула пустая обойма. Джонни снова закричал. Бодхи мчался прочь.       Он тоже не выстрелил. Потом, на побережье, он сдирал с себя маску так, как сдирают кожу, а в какую-то минуту с немыслимой силой ударил по скале сжатым кулаком. Он тоже не до конца понимал сам себя, но одно он понимал точно: его волна оказалась вовсе не его волной. Джонни Юта ― враг.       Море смотрело моим взглядом. Чуть слышно шептало, но не пыталось утешить. Мне было прекрасно известно, что к своим друзьям Бодхи вернется уже со спокойной улыбкой. Как всегда. Все выслушает. На все ответит.       ― Когда ты стреляешь, ты не промахиваешься. Ты или испугался, или… слишком привязался.       Это относилось к ним обоим, хотя и было сказано Джонни.       ― … и я не верю, что ты испугался.       И это тоже. Сидя у костра, Бодхи сжимал кулаки, в то время как на лице оставалась уверенная улыбка, а с губ слетали привычные слова.       Сейчас я понимаю, что в Джонни, таком вроде бы обычном, было что-то. Что-то, что заставляло меня его запомнить, а всех остальных быстро, крепко привязываться. Женщину. Напарника. И даже Бодхи, у которого свои и чужие всегда были четко разделены. В тот день он ударил по камню, рассекая себе кулак, именно потому, что впервые не знал: свой или чужой. К Бодхи тоже привязывались слишком просто и быстро, и это было еще одним их сходством. А еще его никогда не предавали. Тем более ― не предавали так.       …Во время следующего рассвета мне захотелось стать облаком. Чтобы увидеть, как эти двое, окруженные еще тремя неинтересными мне существами, прыгают из самолета на огромной высоте, большей, чем самая большая моя глубина. Бодхи вообще был дружен со всеми стихиями. Огонь жег для него машины после каждого удачного ограбления, земля помогала твердо стоять на ногах и быстро убегать. У меня он черпал силу, давая взамен возможность прикоснуться….       А ветер и воздух дарили ему невидимые крылья. И… в этот раз кое-что еще.       Парашют Джонни был уложен так как нужно. И они ― двое ― летели, в какой-то момент разомкнув кольцо и отделившись от всех остальных. Как птицы, которым настоящие крылья бы лишь помешали.       И они никак не разжимали рук, вглядывались друг другу в глаза, почти вплотную, почти соприкасаясь. Мне никогда раньше почему-то не приходилось смотреть на людей, боровшихся с желанием поцеловать кого-то, падая при этом с высоты двух или трех небес. Это длилось пять-шесть секунд, а может быть, век. Кольцо дернули, Джонни замедлил свой полет. Бодхи смотрел вверх, вскинув голову, еще мгновение, прежде чем тоже раскрыть парашют. Они упали в море. Но это было лишь началом настоящего падения, в котором парашютов не существовало.       …Потому что Бодхи всегда делал так ― давал тому, кто посмеет к нему привязаться, взмыть очень высоко, а потом швырял на землю со всей силой. Раньше неосознанно, теперь ― сознательно. Мстя за то, что почувствовал сам всего лишь вчера, когда Джонни разряжал в воздух обойму.       Твой.       Твой брат.       Но братья тоже предают, разве нет? Я помню одного такого, его звали Каином...       Джонни смотрел на свою связанную женщину. Мне не трудно было это увидеть, волосы у них обоих, склонившихся к экрану, были мокрыми. Мне даже не трудно было ощутить, как пальцы Джонни сдавливают чужое горло и как губы Бодхи растягиваются в улыбку ― такую же, как всегда, спокойную, без малейшей злобы.       ― Не такая большая цена за жизнь человека, который тебя любит.       Он сказал это уже позже. И вместо «которого любишь ты», чтобы никого не обмануть. На нем была слепяще белая президентская рубашка. И Джонни смотрел на ее ворот, на то, как смуглые длинные пальцы передергивают затвор, и последним, о чем он думал, была женщина. Вода из стоявшей на заднем сидении бутылки минералки смотрела моим взглядом.       Моим взглядом смотрела цветочная ваза в том банке, который они грабили. Мне не удалось пропустить ни одной из случившихся там смертей и, конечно, мне не удалось не увидеть выражения светлых глаз Бодхи. Он убил кого-то впервые. Сам. Нарушив свои же собственные правила.       И всё, что случилось потом, ― от удара, который Джонни получил в зубы, до безумного побега на самолёте в Мексику, ― было лишь последствиями. Игра кончилась. Бодхи понял это, уже когда потерял своего друга, самого молодого из всех, но не мог принять. Потому что раньше у него все и всегда шло по плану, хотя планов он никогда не придумывал.       Даже там, в Мексике, где все утопало в золотистой пыли прерии, мне не трудно было посмотреть на них вдвоем, как мне казалось, в последний раз. Ведь они снова падали с неба, падали сквозь облака. Падали вместе, крепко держась друг за друга, сплетаясь в каком-то нечеловеческом объятии, полном ненависти и боли.       А потом, несколько минут спустя, Джонни прижимал к себе свою спасенную женщину, но даже не смотрел на нее. Только вслед привидению, уходившему все дальше. Бодхи едва шагал, но его спина была совершенно прямой. Как всегда в первую секунду, прежде чем начать ловить волну. И я знаю точно, что даже если бы Джонни не потерял пистолет при прыжке с парашютом, он не выстрелил бы. Как бы ему ни хотелось. Он раскололся надвое. Он раскололся надвое еще с первой пойманной волны, но окончательно очевидным это стало только теперь. А расколовшиеся надвое всегда промахиваются.       …Женщина целовала его в шею, в щеки, в губы, что-то сбивчиво шептала… он смотрел на золотистые взлохмаченные волосы. И эту прямую спину.       ― Мы увидимся в другой жизни.       Фраза звучала у Джонни в голове. Бесконечно. Больно. И четко.              *       Стены в его части кабинета обрастали фотографиями, и все это были фотографии одного и того же человека. Привидения. Светловолосого, с внимательным живым взглядом и спокойной улыбкой. Выписки из его документов, по недоразумению где-то найденных. Показания тех, кто его знал. Сводки. И снова фотографии, фотографии, фотографии. Джонни брал их домой, они оставались висеть, пришпиленные к стенам. Женщине это не нравилось. Она звала всё это одним словом.       ― Одержимость.       Джонни Юта стал одержимым, это знали все, именно поэтому ему никак не могли даже подобрать напарника.       Каждое утро он приходил ко мне, толкал доску вперед и ловил волны. Самые сильные. Самые крутые. Он пробовал делать это так, как делал Бодхи, и у него почти получалось. Временами мне казалось, что Джонни молча задает мне всего лишь один вопрос.       …но мне было неизвестно, где Бодхи. И мне не хотелось его искать. Ведь я так не люблю боль, а он принес ее слишком много. Прежде всего, себе.       Женщина устала от нового Джонни быстро. Женщина сказала, что ей нужно подумать, и Джонни дал ей время. Джонни вряд ли заметил ее уход. Он продолжал носить домой фотографии и сводки новостей со всех берегов, где с течением времени поднимались большие волны. Сидел и смотрел на одно и то же лицо, пока не наступала темнота. Чтобы во сне увидеть его же и услышать что-нибудь вроде:       ― А ты изменился, Джонни…       ― Ты помнишь меня, Джонни?       ― Поймаем волну, Джонни?       А потом в Австралии начался легендарный пятидесятилетний шторм.              *       …Бодхи стоял у самой кромки океана и смотрел на меня. Его лицо ожесточилось, хотя прошло не так много времени. Блеск глаз стал темным и отталкивающим, но так и остался сумасшедшим. В этом блеске, где-то глубоко, остался подаренный мной цвет. Который удалось бы забрать назад лишь с телом.       Здесь, на этом побережье, Джонни наконец нашел его и бросил к его ногам ту самую маску ― маску президента Рейгана. Джонни тоже изменился, впрочем, с тем, как он относился к своей работе, чтобы хоть как-то относиться хоть к чему-то, это неудивительно. Взгляд острее. Губы сжаты. И очень прямая спина. Точно такая же прямая спина.       Мне казалось, они стали еще более похожими, эти двое. А среди ливня, размывшего все вокруг, их уже вообще невозможно было различить, потому что пышные светлые волосы потемнели и прилипли к лицу.       Они сцепились. Один не хотел быть арестованным, а другой явился, чтобы арестовать, хотя вряд ли действительно хотел именно этого. И мне было точно известно, что никто не сможет победить и никто не сможет уйти. Оставалось лишь ждать. Смотреть из дождя и из волн. Огромных и страшных волн, насылаемых антарктическими ветрами лишь ради одного ― убить. Убить того, кто будет достаточно неразумным, или того, кто почему-то захочет быть убитым.       Скованный наручниками, Бодхи смотрел на них, на эти волны. А Джонни пытался смотреть ему в лицо ― пытливо, пристально, ожидающе. Для Бодхи эти волны были продолжением свободы, а для Джонни…       …пожалуй, тоже. Свободы от одержимости. От непонимания самого себя. От сёрфинга, который стал единственной связующей нитью между ними двумя, кроме фотографий и штормовых сводок. Свободой от...       ― …иди с Богом.       От Бодхи. Или от себя.       Полиция бежала сквозь дождь, но полиция не могла успеть. Бодхи упрямыми сильными гребками толкал доску к самым большим волнам. Джонни Юта видел его в последний раз. Он думал о том, что во время первого прыжка с парашютом они смотрели друг на друга так, как могли бы смотреть всю оставшуюся жизнь. Но что-то еще раньше пошло совсем не так. То мгновение просто было их волной. Той самой, единственной, которую они могли взять вместе. В этой жизни.       А последнюю свою волну, высоты которой было бы довольно, чтобы накрыть корабль, Бодхи всё-таки взял один.       …Тело, постепенно погружавшееся на дно, все еще было теплым. Сердце билось, но руки были расслабленно опущены. Волосы закрыли лицо с опущенными веками. Бодхи не сопротивлялся. Он знал, что даже если будет пытаться, ему не выплыть. Он отдавал мне себя и возвращал мне цвет своих глаз. Он думал о тех, кто умер за него, и готовился к встрече. Думал о том, кто не смог в него выстрелить, и прощался. Он уснул быстро. Мне ничего не стоило его убаюкать. Ведь я всегда забираю таких, как он. Просто это происходит позже.       Джонни Юта шел по кромке воды. На прощание он бросил мне свой агентский значок. Он шел прямо и не оборачивался, он даже почти улыбался. Ему стало легче дышать ― пока. Но мне ли не знать, что он сегодня увидит в своих снах?       Золотые волосы. Пристальный светлый взгляд. Спокойную улыбку и ровную спину.       ― В другой жизни, Юта. В другой жизни.       А значит, я подержу пятидесятилетний шторм в Австралии еще два или три дня. Пусть длится. Для Джонни. Может быть… он тоже захочет взять свою волну прямо сейчас?