Эпидемия.

Закат плавит верхние этажи, И слово обретает климат и полюс. Плоская вещь, пылью покроясь, Заражает ветхой старостью витражи. Симулякр тонких нитей вокруг запястий Меланхоличность внедряет во взгляд - Индульгенция за секреты; мой шелкопряд Подшивает людей самой лабильной масти. Помещая в груди и огонь, и глетчер, Сжимаешь в путах косвенных постояльцев, Изрезаешь жилы без отпечатков пальцев, И молча куришь самокрученный вечер. Твой лик растекается в черном стекле, Подражая пощечине острого ливня, Когда морось становится все активней, Припадая устами замерзшими вниз, к земле. Ночью вся речь обретает повадки Слепца или вора - шарит руками, ищет Шорох ответа или вопрос застывший, Как плод в ожиданьи расширения матки. Наша комната двойственных пиететов, Вторя движениям тел и иногда скрипя, Оснащена приветствием фонаря - Пристанищем душ неизвестных поэтов. Когда слова оставляют синяк на челе Мирозданья, и руки становятся устьями рек И впадают друг в дуга, сокращается век, Сползая годами доверия по стерне. Время крутит, сдвигает предметы, Попросту мстит постоянству за пыль, Дом движет улицей, снами - быль, Так и людской молвой - неотпетый. Стагнация места заменяет память, Фиксируя косность и преломленья лучей. Грузность и дряхлость становится все кучней, Заставляя скупое молчание править И потакать старине/старшинству, Тому, что бледнеет и мыслью, и взглядом, Что черство мертвеет и сохнется рядом, Тому, что дается взамен костру На избавленье от плотности и фиксажа. Снова петляют мерность и череда, разоряя немалую веру. Времени борода, Как для фатума, случая пряжа. Дождь бессилен унять оваций листвы, Твой слух упрекает излишества звука, И если наш вор оказался безруким, То и зачатки жизни в утробе мертвы.