Мелодия сямисена

Перебирая струны легко и непринужденно, его пальцы словно порхали с одной металлической ниточки на другую. Быстрая игра, подтверждающая время, потраченное на обучение игры на сямисене, удивляла, заставляла задумываться, несколько настораживала и рассказывала о чем-то потайном из мира Каваками, его идей, побуждений, желаний. Игра завораживала, хватала за живое, волновало весь внутренний мир Шинске. Его игра была значительно хуже профессиональной работы Бансая, но что-то сыграть он смог бы. Каваками любил музыку, жил ради нее и все свое сводное время посвящал только ей, хоть и катаной он тоже прекрасно владел. Музыка была его страстью, оружием, досугом, питанием, энергией. Эта черта, эта маленькая слабость Бансая заставляла Такасуги смотреть на него совершенно иными глазами. Он хотел разглядеть весь его внутренний мир, узнать состояние души, угадать его мысли и чувства, увидеть хоть тонкую крупицу сознания. Порой проводя ладонью по струнам своего сямисена, он прищурено смотрел в большие очки Бансая, пытаясь разглядеть его глаза, понять их оттенок, распознать взгляд. -Шинске, - низкий голос музыканта раздался словно бы в тон мелодии, выходящей его из-под пальцев. От неожиданного обращения к нему, парень вздрогнул, нечаянно задев четыре струны, издав кривой отвратительный звук, полный фальша. Тонкие брови Бансая дернулись, он был некий эстет своего дела - музыки, и терпеть уродства в этом не мог. Каждая фальшивая нота для него равнялась острому кунаю в его душу, ранимую и глубокую, если брать в расчет то, что звуки сямисена идут от его сердца. – Не порть мелодию фальшем. Было прекрасное звучание. В такие вечера, когда Бансай соглашался на роль так называемого учителя игры, оба парня играли странную мелодию, всегда отличную друг от друга. Они попадали в такт мелодии друг друга, не говоря ни слова о тональности и прочих музыкальных штуках. Они играли душой. Мелодия получалась всегда разной: порой она была более энергичной, но не переставала отдавать отблеском грусти. Иногда из-под рук обоих вырывались разрывающие душу на части звуки от их глубины и страдания. В этой агонии звуков он вновь увидел себя на поле боя, спина к спине с Кацурой и Гинтоки… И что повод их вспоминать? Он стал другим, и больше не станет прежним. Его душа приобрела другой оттенок. Он стал видеть хорошее во тьме, улыбаться отвратительным людям… И Бансай такой же. Но мелодия. Почему она получается такой скорбящей, мягкой, грустной? Музыка будто бы извинялась за все перед ним, и перед всеми его бывшими товарищами… -Душа самурая сгнила, - вдруг вырвалось из уст Такасуги, от чего он сам удивился. Что побудило его это сказать? При том, он даже так и не считал. Ему было давно наплевать самурай он или нет, он считал, что поступает правильно. Косо покосившись на Каваками, Шинске прищурил глаза в ожидании реакции музыканта на его заявление. Тот продолжительно молчал, словно ничего толком и не слышал, все так же степенно подбирал аккорды к будущему произведению музыкального искусства. -Тут должно быть Ля Минор, - тихо говорил сам с собой Бансай, не замечая проницательного взгляда своего Бансай, не замечая проницательного взгляда своего начальника. Даже как-то необычно, Такасуги - лидер группировки Кихетай, но этот странный музыкант так искусно играет на сямисене, как и на чувствах и эмоциях, что возникает, порой, ощущение, что он, Шинске, жалкий подчиненный это великого Маэстро. – Фа Минор может придать мелодию глубину и чувствительность. Ровно как и душе самурая, которая никогда не станет плесенью и ненужным барахлом. Услышав эти слова, брюнет нахмурился и по-кошачьи улыбнулся. -Ты все-таки слушаешь мои бредни, Бансай? -Нет, не Фа Минор, лучше Ми Мажор, так будет более плавно и гармонично. А что мне еще остается делать, как не играть на сямисене и не слушать твои бредни? Сыграв аккорд, Шинске рассмеялся. Этот смех больше походил на скрытый плач, до чего он был не искренний и напряженный. Душа самурая – полный бред, она не может сгнить. Как может сгнить то, чего не существует? -Нет, - вдруг возразил Бансай, словно прочтя его мысли. – Душа самурая существует. Ее цвет и мелодия разные. У тебя тоже есть такая, правда, немного отличная от других душ, Такасуги. Давно он его так не называл. По имени. Вспомнить последний раз, когда Каваками назвал его так, странно… Отставив сямисен в сторону, Бансай встал и подошел к лидеру, сидящему на перилах лодки, на которой сейчас перебывали Кихетай. Шинске усмехнулся. Сейчас мелодия Бансай напоминала борный поток перебора, звучащего все громче и громче. Прямо как звуки сердца. -Твоя более мелодичней и интересней, Шинске. Твоя душа звучит как взволнованный Эдо, когда аманта захватили над этим городком власть. Или как когда Кихетай подготовил засаду всем этим неземным ублюдкам в виде смерти и разрушения. Твоя душа самурая – это рок, тяжелая металлика, хардкор, это то, что мне по душе. Немного склонившись над ним Бансай удерживал его лицо за подбородок, чтобы он смог заглянуть в его глаз цвета весеннего болота, такого же затягивающего и неведомого... Темнота его очков все так же манила и привлекала Такасуги, будоражила его воображение, волновало ум. -Бансай. -Что? -Какого цвета твои глаза? В ответ он только усмехнулся. Все так же держа его за подбородок, все так же склонившись над ним, все так же глядя ему в глаза. Наклонившись еще ниже, касаясь кончиком носа его щеки, Каваками поцеловал его. Ненавязчиво, немного скромно, безо всяких особых интересов. Проведя языком по верхней губе Шинске, Бансай слегка отстранился от него. -Очень плохо и обидно, Шинске. Не говоря ничего более, Каваками молча вновь уселся за игру сямисена, начав извлекать глубокие, тонущие в тишине округи, звуки, сплетающиеся в изящную, тихую, печальную мелодию. Она походила на взволнованный океан,поле битвы... -О чем ты? -Такасуги взял в руки инструмент, не понимая, что обидного совершил по отношению к музыканту. -Ты не слушаешь, Шинске, - не смотря в его сторону, спокойно произнес Бансай. - Моя мелодия всегда говорит об этом. Мелодия никогда не врет, она высказывает чувства. Особенно, мелодия сямисена...