Вареники, Пельмени, Равиоли

Кровь звенит посмертной речью, в желоб каплями стуча Барабаны бьют картечью в потный череп палача... Лето выдалось жарким. Преступно жарким, как любил пошутить господин бургомистр. Рене с ненавистью косился на лысину работодателя, срамным местом торчавшую из-под напудренного парика, кивал молча, проводил оселком по лезвию. Казнить лето он не смог бы при всём желании. Хотя мысль эта свихнувшейся шавкой вертелась в голове Рене каждую ночь, когда злые призраки гемикрании и стыда появлялись у его постели. Подходили, брались в две руки за ржавый штопор, медленно вкручивали в висок парализованного жарой и болью парня. И не опускали рук до утра. Ведьма улыбалась. Смотрела на Рене серыми глазами с прозеленью, быстро-быстро кивала неведомым своим мыслям, снова улыбалась. Перебирала раскованными ногами, пританцовывая. Разгоняла кровь. И столько было в этой улыбке простого живого счастья, что терялись на её фоне и алые разводы на оливковой коже, и запекшаяся на губах кровь, и понимание Рене — хоть всю жизнь теперь девчушке плясать, а спеть больше не сможет. Первым делом селяне вырезали лесным ведьмам языки. Вторым — предлагали покаяться. Третьим — сдавали городским властям. Парень взглянул на свои руки, стряхнул с мозолистых пальцев окровавленные остатки парика, сдул пудру. Рассмеялся ведьме в лицо, подхватил тонкую как тростинку девушку на руки и побежал. Успеет ещё свободе нарадоваться, если до Леса их не нагонят. А там пусть ведьмины родственники сами решают, что с непутёвым сыном кузнеца делать. Хуже уже не будет. Убить его могут, так хоть палачом служить не заставят. Ведьма устроилась на руках удобней, доверчиво прижалась к виску Рене, вытянула остатки боли. Вздохнула тихонько, обдав парня запахами хвои и лесных трав. За спинами беглецов зарево от дома бургомистра мешалось с пламенем восхода, звон церковного колокола — с голосом трубы глашатая. Запах гари и городских нечистот свивался в штопор, нависал, силился догнать Рене... и разбивался невесомым облаком об улыбку лесной ведьмы. Таял в утреннем свете. Исходил туманом, зыбким, как вся прошлая жизнь парня, городская и бестолковая. И начался новый день.