С миру по нитке

— Вот мешают они тебе? — спросила Ханджи и сложила руки на широкую обложку блокнота. Ривай дернул плечом, фыркнул «тц» и плеснул в чашку оставшийся в заварнике чай. Поморщился от кисловатого привкуса, посетовал про себя, что хорошего чая надолго не хватает и приходится пить, что есть, а есть что-то невнятное на вкус и окрашивающее воду в коричневый, но и от этого отказываться ему не хотелось. Ханджи спросила с порога, почему он задержался, и Ривай ответил, как есть - что шел мимо конюшни и разогнал засидевшуюся в просыхающем сене парочку. — Не мешают. — Так и не трогал бы. — Тц, — повторил Ривай. — Этим и не помешал. Эти какие-то больноватые, то ли на голову, то ли на другие места. — В смысле? — В смысле, только на звезды смотрят. Сколько попадалось таких, все рвут когти, на ходу штаны натягивая, а этим хоть бы хны, встанут, «виноваты, капрал» и пошли себе. Ханджи почесала под глазом, разулыбалась. — И что? — Бесят, — цыкнул Ривай. — Чем конкретно? Тот не ответил. Допил чай, потрогал тускло поблескивающий в свете лампы гладкий бок чайника, поморщился — чайник был еле теплым, успел остыть даже в душный летний вечер. Чем бесят, значит? Дурной вопрос. Тем, видимо, что неудержимые влечения человеческого тела ещё можно объяснить и себе, и другим, и наказание за это, если пожелает начальник, вполне легкое. Объяснить ни себе, ни тем более кому-то ещё, что за влечение такое — пялиться в небо, Ривай был решительно неспособен. А всё, чего он не мог себе объяснить, и что не спешили ему разъяснить другие, раздражало своей непонятностью. Потому как не понять чего-то, зачастую означало необходимость не спускать с этого чего-то глаз. И он следил за этой парочкой зорче и с большим усердием гонял, если удавалось застукать. А однажды подкрался незаметно, ступая бесшумно по сырой от вечерней росы траве, и услышал, как голосом тихим и едва дрожащим, этот хренов романтик-рядовой, которому едва ли восемнадцать стукнуло, бормочет своей пассии что-то — как песню без музыки. Стихи — понял Ривай, и рыкнул громко: «Эй, когда отбой прозвучал?!». Они вскочили, не разнимая рук, потом опомнились, отдали честь и шмыгнули мимо, а Ривай, возвращаясь к себе, до самого крыльца проговаривал под нос те две строчки, что успел хорошо расслышать. Ханджи тихонько вышла и вернулась с горячим чайником, поставила на подставку — подставка на коротких ножках стояла на этом столе ещё при офицерах позапрошлого командора, раритет, — сказала: «Сам заваривай, вечно тебе не так». Потом села, покачала ногой. — А я знаю, чем они тебя бесят. — М? — спросил Ривай, ссыпая чайную смесь в большую чашку. — Чем же? — Романтикой. Признайся, — Ханджи подалась вперед, очки сползли по переносице, она поправила дужку пальцем, — ты и сам романтик. Наверняка, любишь стихи, а? — Тц… — кипяток зашипел, пробираясь меж сухих травинок и листиков. — Бред. — Это очевидный вывод. «Где тайная причина этой муки? Не потому ли грустью ты объят, Что стройно согласованные звуки Упреком одиночеству звучат?» — Заткнись, женщина! — Ага, в самую точку. Он сунул ей под нос накрытую блюдцем кружку, сказал: «Погоди пять минут», отошел к окну. Над казармами простиралось полное желтых звезд бархатно-синее небо, глядеть бы в такое и глядеть. «Твою мать, — подумал Ривай, передергивая плечами, — дерьмо, а не ночь». За его спиной безо всякой насмешки улыбнулась Ханджи.