Запах кофе

Вокруг мельтешат десятки разноцветных огоньков, переливаются всеми цветами радуги, и их слишком яркий блеск до боли режет глаза. Хочется зажмуриться, с силой прижать пальцы к вискам, а еще лучше – сбежать отсюда как можно дальше, чтобы навсегда избавиться от вида навязчиво пестрой мишуры. А после долго-долго глотать морозный декабрьский воздух, пока легкие не будут гореть от переизбытка кислорода, а на щеках не появится румянец. Отдалиться от вездесущей какофонии голосов, отголосков музыки, звона колокольчиков и стука посуды, а после очнуться и почувствовать себя кем-нибудь другим. Ведь это так просто, говорит себе Квинн, и даже не нужно прилагать усилий. А после ловко подхватывает поднос и снова отправляется к барной стойке, растворяясь в блеске разношерстых украшений, смазанных звуков и запаха кофе. Иногда ей кажется, что последний давным-давно стал ее частью. А, может, был ею всегда – она уже не помнит. Въелся в волосы, в кожу, в одежду, в жизнь, и сколько она ни пытается избавиться от него – ничего не получается. Квинн не помнит, как пахла раньше, да и было ли вообще это «раньше»? Это не имеет значения, ведь теперь все состоит даже не из «сегодня», а из «сейчас»: большие девочки не мечтают о сказочном будущем и не оглядываются на исчезнувшее прошлое. Большие девочки перестают быть принцессами, меняя воздушные замки на крохотные квартиры в недрах Нью-Йорка и пропахшие кофе и выпечкой залы. Большие девочки не задирают носы и не поют о несбыточных сказках, они хватаются за первую попавшуюся возможность и используют ее, надеясь, что когда-нибудь действия принесут свои плоды. Они и приносят – однообразную черно-желтую форму, звук кофеварки и ноющие ноги в конце дня, не успевающие отдохнуть за призрачно короткое свободное время. Когда-нибудь все будет иначе – Квинн об этом не думает, Квинн это знает. Вот пережить это Рождество, вот пережить эту зиму, вот пережить следующую весну, и тогда… Она никогда не завершает эту мысль: ее то и дело прерывает висящий над дверью колокольчик, оповещая о новом посетителе; но чаще она обрывается сама по себе, растворяясь в ничего не значащих каждодневных заботах. Квинн улыбается, Квинн старается быть милой: теперь это ее работа – несколько улыбок, наигранно радостное «Счастливого Рождества!», и чаевые в кармане черного передника. А после – привычный путь к барной стойке сквозь неосязаемые волны блеска тошнотворно торжественной мишуры. Уверенная походка, высоко поднятая голова и взгляд из-под полуопущенных ресниц – почти как та королева школы, давным-давно сгинувшая вместе с растворившимся прошлым. Снова ворчит кофеварка, снова шипит пресс, доносится запах пекущихся круассанов. Квинн заламывает руки, поправляет волосы, на миг прикрывает глаза. Реальность возвращается через несколько секунд – очередным звоном дверного колокольчика, морозным воздухом с улицы и в десятый раз за день звучащей «Jingle bells». Какофония жизни увлекает за собой, запах кофе становится почти осязаемым, а Квинн не чувствует ног — вьюга за окном загоняет людей в помещение, и сейчас здесь царит особенно насыщенный шум. — Квинни, прикроешь завтра вечером? – Мэри усмехается, подмигивает, а дальше объяснять не нужно – сколько раз Квинн слышит подобные просьбы? Все ведь знают, что у нее нет никакой личной жизни: несколько неудачных свиданий не в счет, и она – лучшая кандидатура, чтобы поменяться сменами. Хочется хорошенько врезать слишком уверенной в ее безотказности девушке, хочется плюнуть ей в лицо, смять передник и уйти из этого гребанного бара, растворившись в густом снегопаде. Но большие девочки не совершают необдуманных поступков. Большие девочки должны улыбаться, быть милыми и, конечно же, не хотеть дать кулаком в нос наглой коллеге. Квинн привычно натягивает улыбку, кивает и возвращается в зал. В очередной раз желает счастливого Рождества, а про себя думает – покоряются ли большие девочки жизни, делают ли хоть раз что-нибудь вопреки? * * * Говорят, что Нью-Йорк – это город, где осуществляются все мечты, говорят, что здесь сбываются любые надежды. А еще говорят, что Рождество – пора, когда воплощаются в жизнь все желания, а волшебство буквально растворяется в воздухе. Интересно, а что будет, если умножить магическую силу Нью-Йорка на рождественские чудеса? «Ничего не будет», — говорит себе Квинн, стряхивая с волос хлопья снега. Если в эту пору и случается что-то невероятное, то оно проходит мимо нее. К тому же, большие девочки не строят ненужных иллюзий. Зачем? Они прекрасно знают, что впереди что-то будет, но что – об этом скажет время. Когда-то она думала, что будет королевой бала, когда-то думала, что станет лучшей ученицей Йельского университета, когда-то думала, что сможет собрать руками звезды. Она и собирает – тянется к выключателю, зажигает еще одну яркую гирлянду, а после поправляет мерцающие множеством цветов рождественские звезды. Запах кофе кажется особенно ярким, очередной звон дверного колокольчика заставляет вздрогнуть, а от пропавшего в помещение морозного воздуха снова хочется сбежать на улицу – как есть, даже не заботясь о верхней одежде. Там уже стемнело, и вся улица пестрит рождественскими фонариками. Неоновые снежинки на соседнем здании мерцают белыми и золотыми цветами, ели у соседнего магазина присыпаны снегом, и в глаза то и дело бросается праздничная мишура. Там Квинн она кажется совсем другой – среди всех тех суетящихся прохожих, где так и сеется дух предвкушения чего-то невероятного. Квинн смотрит в окно, пока украшенная улица не смазывается перед глазами разноцветными пятнами, а шум зала кафе не смешивается с какофонией улицы. Ей кажется, что она где-то в другом месте, пока очередной звон колокольчика не возвращает ее к реальности, пока она вспоминает, что все еще на работе, что ее все еще ждут клиенты. Они все на одно лицо – в какой-то момент Квинн перестала видеть между ними различия. Каждому дежурная улыбка, каждому наилучшие пожелания и самые вкусные предложения, а после – снова запах кофе, много-много кофе. А к вечеру к нему примешивается сладковатый оттенок корицы, а иногда еще шоколада. — Счастливого Рождества! Чего желаете? – до оскомины привычная фраза, выработанная до рефлекса, ставшая частью этой глупой улыбки, частью этого замкнутого мира. Руки тянутся к блокноту, пальцы обхватывают ручку и почему-то дрожат – так, как будто бы здесь слишком холодно, а, может так, как будто бы она чего-то ждет. Квинн уже почти забыла что это – предвкушение чего-то, а ведь когда-то из него состояла вся ее жизнь, пока все не смазалось, не забылось. Но сейчас проскакивает что-то до боли знакомое, как будто бы привет из далеких дней. И в чем же он: в заигравшей рождественской песне, в духах сидящей за столиком девушки, а, может, просто секундное умопомрачение – с кем не бывает? — Я жду мистера Дугласа, я сегодня пою… — голос до замирания сердца знакомый, а когда посетительница оборачивается, Квинн все кажется до жути иллюзорным. Хочется смеяться – без причины, просто так, глупо сложившись пополам прямо посреди зала, на глазах у всех посетителей. – Квинн? Смех удается сдержать, но на лице все равно обозначается улыбка. В другой момент Квинн могло бы показаться, что она выглядит уж слишком бестолково, но разве сейчас это так важно? — Ожидала здесь увидеть кого угодно, но уж точно не тебя, Берри, — фамилия вырывается сама по себе, по старой привычке, а ведь когда-то она уже привыкла называть Рейчел по имени… Улыбка становится шире, словно бы поддаваясь какому-то безумию, хотя ведь никто ничего не делает, а это – лишь одна из миллиона вероятных встреч, подброшенная неограниченным количеством возможностей. — Я сегодня вечером здесь выступаю. Пришла раньше, чтобы обсудить с мистером Дугласом последние детали, — на миг Квинн кажется, что временной вихрь возвращает ее в прошлые дни – эта непосредственная болтовня Рейчел, кажется, навсегда останется при ней. Еще один повод для улыбки. – Он хочет, чтобы я вступала здесь все вечера до самого Рождества. На губах Рейчел появляется улыбка, и, кажется, что еще миг, и она вот-вот достанет свою неизменную звездочку, а после в очередной раз скажет что-нибудь, чтобы напомнить о том, что она лучше всех. Она этого не делает, только снизу вверх смотрит на Квинн, и как будто бы хочет что-то сказать, о чем-то спросить, но не может подобрать нужный вопрос. Она словно бы ни капли не изменилась – лоб укрывает знакомая челка, все так же внимателен ее взгляд, и только нет привычных свитеров с оленями. В волосах все еще осталось несколько талых снежинок, на щеках красуется румянец после мороза – это вызывает странное ощущение уюта, чего-то родного, правильного. Теперь улыбка на лице Квинн совершенно не кажется неуместной. * * * Все попытки разговора заканчиваются ощущением неловкости, и приходится опускать взгляд, смотреть в пол, за окно, лишь изредка коротко поглядывая друг на друга. Квинн приносит гоголь-моголь, а Рейчел дарит усмешку, но спешит спрятать взгляд. Возникает множество вопросов, мысли путаются – они такие же хаотичные, как и хлопья снега за окном, — и так и не обличаются в слова. Квинн пытается подсчитать, сколько же они не виделись, а еще вспоминает, что не хотела встречаться с кем-то из прошлого, особенно с выскочкой Берри, которая непременно должна была стать звездой. Но сейчас это тоже не кажется таким уж важным. Теперь вообще уже мало что имеет значение – по крайней мере, так почему-то чувствует Квинн. Она не рассказывает о себе, да и зачем? Эта встреча и без того слишком о многом говорит, а еще отчего-то не решается задать Рейчел массу образовавшихся вопросов. Ее снова зовет дверной колокольчик, снова смазанные образы безликих клиентов и вездесущая мишура. Людей за окном становится еще больше, густеет поток машин, пестря привычным желтым цветом нью-йоркских такси. Квинн теряется среди привычной толпы, растворяется в запахе ликеров и забывается в улыбках, но, отчего-то, то и дело поворачивается к дальнему столику. Рейчел и крохотная сцена в углу зала смотрятся слишком гармонично, но где-то в уголках души все равно щекочет ощущение чего-то неправильного. И, наверное, если закрыть глаза, то можно представить нечто большее, подумать о том, что сцена должна быть просторнее, а публика – не случайные посетители бара, решившие после рабочего дня выпить бокальчик-другой. Но Квинн, конечно же, не думает, она лишь слегка встряхивает головой, подхватывает поднос и возвращается к барной стойке. Голос Рейчел, как всегда, проникает в самую душу, и хочется обернуться, посмотреть на сцену, но Квинн этого не делает. Ей кажется, что тогда ей откроется что-то запретное, что-то, чего знать не стоит, и куда разумнее остаться в стороне. Она брызгает себе в лицо водой, вытирается полотенцем и возвращается в зал, чтобы снова ничего не чувствовать в блеске рождественской атмосферы. Только теперь что-то не так – внутри все замирает от непонятного ожидания, слишком сложно устоять на одном месте, хочется действовать, думать, решать. Хочется выбросить этот ненужный передник, распустить волосы и кружиться в танце, петь – как раньше, как это делала та, старая Квинн, у которой еще все было впереди. Та Квинн, которую любили, которой подражали, в которую верили несмотря ни на что. Огни за окном манят, как никогда раньше, и впервые за долгое время Квинн не думает о правильности, не думает о том, что может быть и что должно быть, она вообще ни о чем не думает. Она сама не понимает, как оказывается на улице, за проклятой звенящей дверью. Морозный ветер тут же проникает под тонкую одежду, на лицо падают хлопья снега, путаются в волосах, а щеки почти сразу же начинают гореть от студеного воздуха. Проносящийся мимо поток машин кружит голову, а пестрящие огоньки напоминают танцующих духов, но все это не важно, все, что вокруг – все совершенно не важно. Квинн упивается свежим воздухом, закрывает глаза, глупо улыбается. Ее совершенно не заботит то, что на нее, возможно, смотрят прохожие, что ее тело насквозь продрогло от холода, волосы намокли, а в баре могут заметить ее отсутствие. Когда ее в последний раз ничего не заботило? — Решила простудиться? – знакомый голос приводит в себя, Квинн почти подскакивает, а когда оборачивается, видит стоящую на пороге Рейчел. На плечи Берри накинуто пальто, в волосах уже успели запутаться несколько снежинок, она скрестила руки на груди и внимательно смотрит на Квинн. В какой-то момент от этого пронизывающего взгляда даже становится не по себе, хочется укрыться, спрятаться, сбежать – кажется, что он проникает в самые потаенные уголки души, туда, куда не заглядывает даже сама Квинн. Но она не была бы собой, если бы отвернулась, если бы ушла – она стойко выдерживает взгляд бывшей одноклассницы, и даже усмехается. Почти вызывающе. Почти как та Квинн, то и дело бросавшая вызов слишком наглой хористке. Так, как будто бы нет и не было никаких границ. А, быть может, их никогда и не было? — Слишком душно и шумно, — Квинн отвечает беззаботно, так, как привыкла отвечать всегда и всем. Настолько привыкла, что совершенно позабыла, что Рейчел всегда видит больше, чем нужно, что Рейчел ничего не стоит залезть в душу и вывернуть в ней все наизнанку. — Я не поступила в НЙАДИ, — вдруг говорит Рейчел. Она больше не смотрит на Квинн, ее взгляд блуждает где-то в пустоте слишком шумной улицы. – Провалила прослушивание, а подавать документы в другое место было уже поздно. Она прислоняется плечом к стене, поднимает взгляд на Квинн, и сейчас совершенно не похожа на ту Рейчел, которой была в школе. Что с ней? Отчаяние? Разочарование? Усталость? Нет, Квинн этого не хочет знать, отчего-то ей совершенно не нравится эта перемена, ей совершенно не нравится видеть Рейчел такой – почти что тихой, взрослой, не идущей по головам ради своей цели. Хочется кинуться к ней, схватить за плечи, встряхнуть, крикнуть, привести в себя, увидеть ту настырную Берри, которая когда-то так раздражала, которая на какой-то призрачный момент умудрилась стать самым близким человеком. — Что ты делаешь после выступления? – внезапно срывается с языка Квинн, и ей снова кажется, что ломается очередная граница. В ушах шумит, дрожь одолевает все тело, губы едва слушаются, и думать не хочется. А может, не получается? Рейчел усмехается. И мягко и, в то же время, вызывающе, и никак не получается понять, кто же это – наглая девчонка или повзрослевшая незнакомая Берри? * * * Двери бара закрываются, неоновые вывески освещают лежащие перед зданием сугробы, а высокие окна зияют привычной чернотой – Квинн уже привыкла уходить отсюда одной из последних. Улица живет своей ночной жизнью, окружающий шум не больше, чем ее часть, а разноцветные фонарики походят на слишком больших светлячков, внезапно прорвавшихся из другого мира в эту предрождественскую суету. Если закрыть глаза, то можно подумать, что все так, как обычно, что нет никаких перемен, а в душе привычное застоявшееся спокойствие. Но всего в нескольких шагах стоит Рейчел, прячет руки в карманы своего красного пальто и почему-то в ее взгляде читается странное ожидание. Хочется что-то сделать, что-то прокричать, совершить какое-то безумие, но не стоять на месте под снегопадом, глядя в одну точку. — Что с тобой случилось, Фабре? — Рейчел произносит это так, обыденно, словно бы спрашивает который час, как всегда отличаясь непосредственной прямолинейностью. Квинн замедляет шаг, чуть хмурится, смахивает со щеки снежинку, смотрит на подругу. Ей хочется, как всегда, отмахнуться, рассмеяться, сказать, что так только кажется, но это ведь Рейчел. Проклятая Берри, которая всегда видит больше, чем нужно, которая никогда не отступает, которая никогда не отстанет, пока не вытрясет все до последнего слова. Квинн почти злится, почти жалеет о том, что предложила Рейчел прогуляться после работы. Она не знает что говорить, ей не хочется думать, не хочется отвечать на вопросы, ей нравится прятаться за иллюзией спокойствия. — Повзрослела? – ее губы растягиваются в усмешке, голос звучит спокойно, отстраненно, а взгляд насмешливый, глаза чуть прищурены – кажется, она не может смотреть на Рейчел как-то иначе, хотя порой ей кажется, что это и не Рейчел. — Спряталась, — подсказывает Берри, говорит почти грубо, и в ее голосе ни доли сомнений. Квинн резко останавливается, теперь смотрит на бывшую подругу, пожалуй, более серьезно, чем хотелось бы, и ей приходится сделать усилие, чтобы не отвернуться – ведь Рейчел может увидеть еще больше. — Тебе кажется, — Квинн пожимает плечами, натягивает рукава на замерзшие пальцы, подставляет лицо морозному воздуху, и снова сдвигается с места, но через несколько футов вынуждена снова остановиться – они доходят до перехода, их останавливает красный свет. Там, через дорогу, виднеется заснеженный парк с пустынными аллеями, украшенными святящимися гирляндами деревьями и одинокими фонарями. Квинн смотрит туда, а снегопад, кажется, становится сильнее, застилает зрение. Рейчел ничего не говорит, но Квинн готова поспорить – сейчас она пожмет плечами, улыбнется и больше ничего не скажет. До поры до времени, конечно же – разве Берри могла молчать слишком долго? Впрочем, сегодня она бьет свои рекорды, и это кажется Квинн подозрительным, словно бы во всем происходящем есть какой-то едва уловимый подвох. В парке кажется, что ветер стал тише, мороз не так колет щеки, а воздух более свежий, наполняет легкие, кружит голову, и в какой-то момент Квинн почти забывает о попытке Рейчел завести неприятный разговор. Она медлит у начала аллеи, прикрывает глаза, чувствует легкое прикосновение снежинок к щекам, а после зачем-то переводит взгляд на Рейчел. Та, кажется, так и не переставала на нее смотреть, и ее взгляд все такой же пристальный, словно бы пытается заглянуть в душу. Квинн отмахивается, точнее, пытается, и даже делает попытку завести разговор – об этом парке, о Рождестве, о том, как Берри сегодня выступила, сколько у нее еще будет таких вечеров. Конечно же, беседа не клеится, во всем видится натянутость, и в какой-то момент Квинн понимает, что хочет сбежать – просто пуститься в бегство, наплевав на все. — Хватит, — она резко останавливается, оборачивается на Рейчел. Теперь на ее лице появилась злость, раздражение, и такое знакомое упорство – кому как не Квинн знать, что в такие моменты Берри можно даже не пытаться остановить? – Хватит уже притворяться, хватит уже быть жалким подобием Квинн! Ты не такая, я же знаю, и тебе не пятьдесят лет, чтобы прятаться от всего мира и делать вид, что тебе больше ничего не нужно от этой жизни! Рейчел говорит громко, вдохновенно, разводя руки в стороны, возмущенно глядя на подругу. Это бесит, хочется ударить Берри – как когда-то раньше, но внутри что-то прорывается, что-то пугающее, ненужное, так напоминающее боль. Квинн пытается быть спокойной, правильной, снова и снова напоминает себе, что большие девочки не злятся, даже если их намеренно пытаются вывести из себя. Ведь она умеет держать себя в руках, умеет быть такой, какой хочет она, а не такой, какой от нее ждут окружающие. Но она не знает, чего хочет, уже не знает, и снова и снова задумывается об этом. А все проклятая Рейчел Берри – зачем она снова появилась?! — Посмотри на себя, Квинн, — Берри не собирается останавливаться, она делает шаг навстречу подруге, а так хочется отступить на шаг, быть подальше от Рейчел, не слышать ее, не видеть. – Это же не ты, я знаю, я вижу. Тебе это не идет, ты не можешь быть такой, ты не можешь прятаться от жизни – кто угодно, но не ты! Ты не посредственная серая мышь, хватит быть тем, кем ты не являешься! Рейчел подходит еще ближе, а Квинн снова пятится, но на этот раз терпит неудачу – упирается в невысокую, покрытую инеем ограду, и вынуждена замереть, исподлобья смотря на подругу, сжимая внутри себя все желание вспылить и показать этой глупой выскочке ее место. Ей не нужно это раздражение, не нужны эти мысли, не нужно ничего – эта нелепая прогулка, и назойливая Берри, которая, как всегда, все портит. — Перестань, Берри, сейчас же, — отрезает Квинн, она пытается сделать так, чтобы ее голос звучал как можно более твердо, но что-то ей подсказывает, что это со стороны все выглядит совершенно не так. – Не лезь. Не твое чертово дело это все! Это моя жизнь, тебя она не касается. Конечно, никого не касается королева школы, медленно, но верно ставшая самой забитой неудачницей. Никого не касается, что она в школьные годы забеременела и родила, что осталась без дочери, что снова оказалась среди самых низов. А когда считала, что все начало налаживаться и жизнь снова повернулась к ней лицом – оказалась здесь, на улицах Нью-Йорка с сомнительной работой и желанием забыть ту, старую Квинн, которая всегда была самой лучшей. Естественно, ведь лучших не исключают из колледжей, лучшие никогда не опускают руки. И плевать, что именно это хочет сказать Берри, плевать, что впервые за долгое время в Квинн поднимается злость, которую она так тщательно сдерживала, прятала вместе с решительностью и желанием хоть что-то изменить. — Да что ты об этом знаешь, Берри? – цедит она. – То, что тебе приходится петь по дешевым барам вместо твоего прекрасного Бродвея, показывает твою яркую и полноценную жизнь? Иди ты, куда шла! Квинн поднимает руку, отталкивает от себя Рейчел, ускоряет шаг, но не видит, куда идет. Снег летит в лицо, волосы, выглядывающие из-под шапки, давным-давно промокли и покрылись ледяной корочкой, пальцы едва слушаются, и рукава пальто уже не спасают их от цепкого мороза. Каждый шаг дается с большим трудом, к горлу подступает ком, дышать становится почти невозможно, а на глаза наворачиваются слезы гнева. Квинн пытается их сдержать, вытереть одеревеневшими пальцами, но кажется, их становится только больше. Дорожка ведет вверх, и в конце концов приходится остановиться, чтобы не полететь вниз, чтобы не чувствовать себя еще более глупо и нелепо, чем она уже чувствует. Некоторое время Квинн стоит на месте, не двигается, не собирается оборачиваться, смотрит куда-то в снежную темноту парка, и больше всего хочет отключить все свои мысли. И она почти что уверена, что Рейчел никуда не исчезла. Квинн оборачивается медленно, и ей кажется, что все происходит, как в замедленной съемке. Вот она поворачивает голову, вот она видит всего в нескольких шагах от себя Рейчел, и вот уже Берри делает шаг навстречу к ней, вот протягивает руки. Квинн чувствует, как вокруг нее смыкаются настойчивые, но в то же время мягкие объятья. Рейчел привлекает ее к себе, и Квинн почему-то кажется, что даже если бы она попыталась сопротивляться, то Берри ее бы не отпустила. Волосы подруги пахнут снегом и сладкими духами, она теплая, но от этого тепла хочется дрожать. И еще мгновение, еще вдох, и Квинн больше не можешь пошевелиться, не может открыть глаза. Только чуть сильнее обхватывает Рейчел за талию – ей почему-то это движение кажется слишком неловким, неуклюжим, но отчего-то таким необходимым. Она думает, что сейчас всхлипнет, но вместо этого у нее вырывается какое-то нервное хихиканье, которое спустя мгновение превращается в высокий смех. — Приставучая же ты зараза, Берри, — бормочет она, чуть отстраняется, но лишь для того, чтобы краем глаза заглянуть в лицо подруги, увидеть, что та улыбается, и кажется, что еще миг, и покачает головой. Квинн сама не знает, что ею руководит, но она снова прижимается к Рейчел, обнимает ее крепче, целует в висок, щеку, уголок губ, и от это близости по телу разливается тепло, и кажется, что в душе будто что-то переключается. Неуловимое ощущение правильности, которое еще несколько минут назад казалось таким нелепым и так пугало – вот оно что. А что в таких случаях делают большие правильные девочки? Да что угодно, но явно не прижимаются щекой к щеке школьной подруги, не морщатся от того, как ее ресницы щекочут щеку. — Ты форменная зараза, Берри, — шепчет Квинн, слезы еще не высохли, но она не может не улыбаться. – Какой была, такой и осталась, черт бы тебя побрал. Убить тебя хочется, ты же знаешь? Рейчел смеется, немного отстраняется, смотрит в глаза Квинн чуть серьезно, чуть лукаво. — Вот теперь я вижу в тебе подобие нормальной Фабре, — заявляет Рейчел, и от этого привычно хочется вмазать ей в ее выдающийся кривой нос, но вместо этого Квинн, как зачарованная протягивает руку и убирает со щеки подруги прядь волос. И, пожалуй, она сама не понимает, как ее рука оказывается в ладони Рейчел – закоченевшие пальцы слишком ярко чувствуют тепло, и оно странным образом расходится по всему телу. И не хочется больше ничего – достаточно только этого короткого прикосновения. — Я скучала по тебе, Рейч, — произносит Квинн, смотрит на полосатый шарф Берри, на подбородок, на губы, потом все-таки снова заглядывает в глаза. – И по ребятам скучаю. Рейчел в ответ только усмехается, пожимает плечами, переплетает пальцы с пальцами Квинн и все также внимательно рассматривает подругу. — Холодно здесь, ты дрожишь, да и я скоро промокну. Давай я продолжу выбивать из тебя дурь в другом месте? А что можно еще сказать? Только отправиться на шум дороги, выискивать среди машин желтое такси, и при этом не отпускать теплую руку Рейчел. Так, словно бы невзначай. А что об этом скажут правильные девочки? * * * Сквозь сон чудится запах кофе, и Квинн непроизвольно морщится, прячется с головой под одеяло, и ей кажется, что во что бы то ни стало нужно развеять эту кофейную иллюзию. Или она уснула прямо на работе? От этой мысли она вздрагивает, открывает глаза, но тут же морщится от яркого дневного света, заливающего ее небольшую захламленную комнату. Что-то кажется странным, непривычным, словно бы разливаясь по помещению вместе с этой яркостью дневных лучей, словно бы пытаясь привлечь внимание к чему-то, чего раньше Квинн не замечала. Странное ощущение чего-то из ряда вон выходящего заставляет сердце стучать еще сильнее, и в то же время не позволяет подняться с кровати, не дает возможности дышать полной грудью, и почему-то от этого не хочется избавляться. Квинн откидывает голову назад, на подушки, прикрывает глаза так, что теперь сквозь приоткрытые ресницы проникают танцующие блики. Тело приятно ноет, а запах кофе становится только сильнее, и уже через мгновение – кажется, позже, чем следовало бы, девушка слышит едва различимые звуки. Аромат кофе становится сильнее, но это не тот вездесущий, навязчивый запах, заполоняющий собой все кафе, сейчас он кажется особенным, домашним, утренним. Легкое прикосновение к виску, поглаживание по волосам, теплое дыхание у щеки – и уже очень сложно сдерживать улыбку. — Я решила, что пусть хоть раз разносить кофе будешь не ты, — рядом с ухом слышится голос Рейчел, и Квинн больше не может делать вид, что находится в полудреме. Берри сидит на кровати рядом с Квинн, в каких-то там нескольких сантиметрах от нее, пристально смотрит, и это вызывает привычное желание задать подруге хорошую трепку. Впрочем, схватить ее за плечи и повалить на кровать тоже можно назвать трепкой, так ведь? В руках у Рейчел две большие дымящиеся чашки, на девушке – старая растянутая футболка Квинн (где та успела ее откопать?), на губах – широкая улыбка. — Чего еще хорошего расскажешь? – в голосе Квинн ирония, и тут же она понимает, что на большее сейчас просто не способна. Она тянется к кофе, а Рейчел в этот момент забирается в кровать, перелезает через ноги Квинн, едва не разливает кофе, и всего секунду хочется возмущенно вскрикнуть – вплоть до того момента, пока Берри не оказывается слишком близко. — То, что ты возьмешь ноги в руки, и, наконец, станешь человеком? – Рейчел отпивает кофе, смотрит снизу вверх, из-под своей взъерошенной челки. – Тебе очень даже подойдет. Для начала можно придумать, чем можно заняться на Рождество – у нас для раздумий еще около десяти часов. А после уже вместе будем возвращать стерву Фабре. — Тебе так не терпится захотеть мне врезать? — Ну, для этого тебе и не нужно становиться стервой. Квинн толкает Рейчел в бок локтем, и вот уже чашка с недопитым кофе стоит на полу, на губах сладковатый вкус Берри, а перед глазами миллионы разноцветных бликов. Кофе пахнет как-то иначе, ресницы Рейчел приятно щекочут щеку, а где-то там, за окном, снова начинается снегопад – видимо, приветствуя Сочельник. И пройдет еще несколько часов, а потом и дней, вокруг будут мельтешить разноцветные огоньки, повсюду будет новый, ставший каким-то другим запах кофе, и это треклятое желание хорошенько достать приставучую Берри. Только для того, чтобы снова выслушать новую лекцию о том, что стоит двигаться дальше, а после точно знать, что большие девочки могут все на свете – только если не прячутся.