Когда меня спрашивают о политической или экономической ситуации в стране, я неизменно отвечаю, что всё идёт наилучшим образом, и выражаю симпатию к методам нынешнего руководства, особенно в присутствии оных. На самом деле мне всё равно. Будучи выученным искусству красноречия, я без труда отпускал витиеватые, но ровным счётом ничего не значащие фразы, из которых, впрочем, и состояли в большинстве своём все светские разговоры. Так, мои собеседники убеждались в моей образованности и здравости мысли, а я мог ненадолго избавиться от столь неприятного мне общества. Порой кто-то в ответ на мои рассудительные и пространственные умозаключения обязательно находил своим долгом упоминать моих достопочтенных отца и мать, дескать, какого прилежного, благоразумного сына и наследника рода они воспитали. Мне полагалось с покорностью выслушивать льстивые комплименты и благодарить старших лордов за учтивость и великодушие, не забывая скромно и заискивающе опровергнуть их похвалу, обязательно упомянув свой более низкий статус и молодой возраст. Такие обмены любезностями считались абсолютно нормальными, и я уже давно перестал придавать им какое-либо значение и лишь монологом повторял давно зазубренные, выученные наизусть фразы. Часто представители высшего общества не забывали упомянуть и о непомерном вкладе тётушки Анжелы в моё воспитание, не скупясь на похвалы в её адрес, ведь она всегда сопровождала меня на все мероприятия и зачастую присутствовала при подобных разговорах. Стоило отдать им должное, здесь мне было сложно поспорить с ними и умалить её роль в моём становлении в обществе. Конечно, я был премного благодарен своей любезнейшей тётушке Анжеле за то, что она взяла все хлопоты обо мне на свои хрупкие плечи. Собственных детей у неё никогда не было, поэтому со мной она обращалась так, словно я был её родным сыном. В пору моего детства родители мало заботились обо мне, и всё, что я помню - это то, как она занималась моим воспитанием и образованием, подбирала мне учителей, порою же и сама давала мне уроки. Промозглыми осенними вечерами, когда поместье ненадолго замирало, а серые тучи заволакивали солнце, я допоздна занимался письмом и чтением под её строгим присмотром. Но не только учёба составляла мой досуг: тётушка никогда не пренебрегала возможностью показать мне и развлечения, и высший свет. Ребёнком я играл с детьми прислуги, когда же стал старше, тётушка Анжела стала возить меня по многочисленным балам, светским мероприятиям, праздникам и представлениям, где знакомила меня с разными людьми и всячески хлопотала о моём продвижении в обществе. Она покупала мне книги, примеряла на меня модные наряды, обучала наукам, этике, игре на скрипке, словом, чему угодно.
А главною же своей заботой она считала мою женитьбу.
Не раз она, сначала мягко, а потом уже всё настойчивее, говорила о том, как важно мне сейчас появляться в свете, дабы обратить на себя внимание важных особ. По её словам, в мои лета уже должно было иметь жену, а если и не жену, то хотя бы невесту, а если даже и не невесту, то по крайней мере даму сердца. Так, стараниями любезной тётушки я объехал столько балов, сколько не могло присниться самому царю. Меня узнавали в лицо на званых пирах всех знатных господ, и, наверное, не случалось во всей округе бала, на котором мне не пришлось бы пригубить бокал вина за сплетнями и разговорами, не звучало музыки, под которую я бы не кружил прекрасную, сплошь увешанную бриллиантами кокетку в пышных юбках. Разумеется, я не был поклонником этого фарса, и на все наставления тётушки Анжелы лишь снисходительно усмехался. Мне не было дела до многочисленных дворянских девиц, безликими стайками порхавших от празднества к празднеству, а каждый довод любезной тётушки разбивался о непроницаемую стену моего холодного безразличия. Я понимал, что рано или поздно кто-то из нас сдастся, и вряд ли это буду я. В моей жизни ни разу не бывало женщины, способной настолько потрясти моё естество, чтобы заставить меня потерять голову и предаться столь сильному чувству, как любовь.
Потому, когда мне приключилось познакомиться с Катериной, поначалу я ни секунды не сомневался, что она сродни светским обольстительницам из числа тех, кто плетёт интриги за спинами собственных супругов, строит козни и уводит чужих кавалеров. Эти дамы всегда приходят на бал и первыми кружатся в танце. Они кутаются в яркие образы и элегантные платья, чтобы скрыть изъяны своих тел и одинаковых, бесчувственных лиц; используют дорогие и резкие духи, чтобы заглушить запах своих разлагающихся душ. Ведь все, кого я встречал, вели себя именно так. И хоть бы она и не была похожа на них, ей всё равно бы не удалось завоевать меня. Я нисколько не сомневался, что ни одна девушка не сможет похитить моего сердца. Даже если этого хочет моя любезнейшая тётушка...
Когда Катерина вошла в зал, я понял, что, безусловно, был прав.
Лишь я увидел её, как мне стало ясно, что она не разбудит во мне пылких чувств. Она не станет дамой моего сердца, а я не буду посвящать ей стихи и дарить цветы, не стану сбегать по ночам, чтобы увидеться с ней, не увижу её в образе моей жены и матери моих детей. Я никогда не полюблю её как прекрасную женщину, как трепетную музу, как идеал красоты или венец мироздания.
Но сейчас, когда я вспоминаю тот день, то понимаю, что полюбил её как человека. Я полюбил её как девушку, навсегда изменившую мою жизнь.
Как сейчас я помню нашу с ней первую встречу, наш первый разговор. На краткий миг я уловил её в толпе, а в следующее мгновение уже стоял рядом с ней, не в силах понять, что же вызвало во мне столько глубочайшее удивление и трепет. Первым, что бросилось мне в глаза, была её хищность, её дерзкая, шкодливая ухмылка. Тело её было плотно сложено, сама она, достаточно высокая, совсем не похожа была на хрупких, нежных девушек, какими выглядели или хотели выглядеть любые светские дамы. Она напоминала мне задиристого, озорного ребёнка, который только что провинился перед своей матушкой, но знает, что она слишком любит его, чтобы серьёзно наказывать за провинность - и оттого в глазах её плескался точной такой же детский, лукавый блеск. Черты её лица удивительно не сочетались между собой: маленькие, раскосые карие глаза с хитрым прищуром, крупный, длинный, усыпанный веснушками нос, слегка вздёрнутый и заострённый; лицо её, на коем не было отчётливо видно скул, плавно сужалось и завершалось массивным, округлым подбородком, немного выдававшимся вперёд. Тонкие, широкие губы, вытянутые в сплошную линию, то и дело складывались в изломанную, безумную, самодовольную ухмылку. Лицо её, обрамлённое коричневыми густыми волосами, доходившими ей, вероятно, до лопаток, но закрученными в причудливую причёску, было явно несимметричным, но при этом едва оно принимало какое-либо выражение, как все черты приходили в удивительную гармонию друг с другом, и все его несовершенства стирались в движении. И лишь одно это явление стоило отдельного описания... Её мимика выражала собой целую палитру чувств. В скором времени я уже не знал эмоции, которая не появилась бы на её лице, и каждая из них была такой яркой, такой настоящей, словно она сама переживала те события, которые вызвали эти чувства. Я был восхищён её искренностью. Когда она смеялась, она смеялась всем своим естеством: смеялись её губы, её глаза, её щёки, и всё её лицо словно лучилось весельем. Когда она плакала, она не стеснялась тех гримас, что строила непроизвольно, и огорчение её было так велико, что я мог сам почувствовать его. Её кожа была нездорово бледной и отдавала синеватым оттенком, а вены были видны невооружённым глазом. Тело её было слабым и, как я позже выяснил, Катерина была нездорова, и лишь только её лицо сосредотачивало в себе всю её жизненную силу. Её смелая, упрямая душа, запертая в полумёртвом, немощном сосуде, изо всех сил хотела жить, и, быть может, оттого я никогда не мог отвести взгляд от её озорной улыбки и задорных, хитрых глаз, полных энергии...
Со временем она стала навещать меня чаще. Вскоре возможность провести вечер в компании этой юной девушки стала для меня обычным способом времяпровождения. Естественно, я сразу представил Катерину тётушке Анжеле, упомянув также и о том, что отношения наши несут сугубо дружеский характер, и я не намерен играть свадьбу ни в ближайшем будущем, ни, скорее всего, и в дальнейшем. Я мог предугадать различную реакцию на своё заявление, но тётушка лишь печально улыбнулась и покачала головой, назвав меня "несчастным мальчиком". Раньше я бы нашёл её слова оскорбительными, но наши споры о женитьбе длились так долго, что я уже не желал лишних конфликтов и пропустил эту фразу мимо ушей. С тех пор тётушка не принимала участия в наших беседах, и я практически не видел её, когда Катерина была у меня. Как ни странно, прислуга тоже не выражала особой заинтересованности в незнакомке и не обращала на неё никакого внимания. Похоже, только я считал её особенной, но для меня она действительно была таковой.
Шли дни, и я стал узнавать её всё лучше и лучше. Моя новая знакомая не любила читать и книгам предпочитала театр, обосновывая это тем, что "в театре есть место ярким эмоциям и чувствам, которые может увидеть и прочувствовать каждый зритель". Тем не менее, она была на редкость интересным собеседником. На каждый вопрос у неё имелось своё мнение, которое она истово защищала, так, словно это касалось лично её или же её близких, а не какого-нибудь высокопоставленного генерала или герцога. Меня всегда приятно удивляли категоричность её характера и сила нравственных убеждений, причудливо сочетавшиеся с редкими в наши дни демократичностью и толерантностью, а также безумной тягой к свободе. Как-то раз она сказала мне: "Не понимаю я этих условностей, Сергей! Почему обществу надобно вешать на нас ярлыки? Кому от этого становится лучше? Этого не делай, того не говори. В этом наряде не ходи, мнения своего не высказывай, выгляди и веди себя так, как выгодно другим - иначе кто ж на тебя посмотрит?! Нет, этого мне никак не понять. Человек рождён для счастья. Но разве в этом есть хоть капля счастья?.." Будучи воспитанным в старых традициях, я прежде не допускал и мысли о том, что дела могут обстоять по-другому. Я привык, что господам на балах гораздо более интересны моё материальное состояние и личная жизнь, нежели склад моего ума и мои интересы, и со временем я просто принял это как данность, как непременную составляющую общения с людьми. Но когда я говорил с Катериной, я понимал, насколько сильно ошибался. Она перевернула моё представление о том, каким искренним бывает сострадание, какими сильными бывают восторг и удивление, каким добрым бывает смех. Она интересовалась мною и моей жизнью, моими увлечениями и вкусами, и в глазах её сквозило неподдельное любопытство. Казалось, что со мною был человек, которому действительно было важно знать, каков я и что на самом деле из себя представляю. Её детская непосредственность и, в какой-то степени, наивность побуждали её задавать прямолинейные и откровенные вопросы, что порою вводило меня в лёгкое замешательство и вызывало снисходительную улыбку. Но я всё равно отвечал ей, зная, что она не помчится в тот же вечер нашёптывать мои тайны на ушко своим закадычным приятельницам, как непременно делали сплетницы, которых мне доводилось встречать в свете.
Безусловно, она отвечала также и на мои вопросы, хоть и не всегда охотно и полноценно. Так я узнал, что с детства она имеет проблемы со здоровьем, в особенности с кровеносной системой, и, похоже, у неё было слабое сердце, отчего кожа её всегда имела бледный оттенок. Катерина неловко улыбалась мне, рассказывая об этом, и я не мог точно определить тяжесть заболевания. Она выглядела как человек, ясно понимающий ситуацию, в которой находится, и, казалось бы, смирившийся с теми испытаниями, что выпали на его долю, но душа его страдает от чувства несоответствия. Его переполняет жизненная энергия, но сил его тела не хватает для того, чтобы эту энергию содержать, и оттого улыбка его становится печальна. Я расспрашивал её также и о её родителях, которые, похоже, не придавали значения постоянным отсутствиям своей дочери. Она лишь отмахнулась от меня, и из её слов я понял, что ей, как и мне, в семье мало уделяли внимания. Не то, чтобы она была обделена родительской лаской, нет, она была любима в семье, у неё были друзья и просто люди, с которыми она общалась. Но никто не желал понять юную девушку, поддержать её в тяжёлую минуту, даже просто сказать, что всё хорошо, и душа её томилась в одиночестве. Её словно не существовало для окружающих. Друзьям было не до неё: они оставались рядом, когда она была в хорошем настроении, но тут же испарялись, когда в её жизни наступало сложное время. Родителям же было достаточно и того, что она не голодна и относительно здорова.
Порой Катерина могла просто расплакаться без видимой причины. Она сидела в гостиной, и я лишь отвернулся на секунду, как из глаз её покатились слёзы. Она никогда не могла объяснить, что же вызвало столь резкую смену настроения, лишь утиралась рукавом и говорила: "Пустяки". Она никогда не прятала своих чувств, не скрывала своего несчастья за искусственной улыбкой, но ни проблемы её, ни страдания, никому не были нужны, и со временем она просто замкнулась в себе. Она не стала прятать от окружающих свои чувства. Она стала прятаться от окружающих сама. В один момент я понял, как был несчастен этот искренний ребёнок, никогда не скрывавший своего истинного лица, но столь одинокий среди многих людей, и меня охватило чувство несправедливости. Я привык к тому, что людей вокруг меня не волновало моё состояние. Я просто отвечал им тем же и удалялся с книгой в тихое, спокойное место, где меня бы никто не нашёл. Но чувства Катерины всегда были такими сильными и живыми, что я просто не мог понять, как можно было отвергать их. Так, незаметно для меня, мы сблизились на почве этого нашего общего несчастья, и я стал доверять ей всё больше. Я всегда был готов выслушать её, когда ей было плохо, и она ценила это. Порой мы могли просто сидеть рядом в полном молчании. Нам хватало и того, что рядом был человек, которому было небезразлично то, что с нами происходит.
Катерина, хоть и была довольно жестока и скептична, часто могла по-дружески насмехаться, или издеваться, или говорить то, что ей вздумается, не лишена была и некоторой утончённости. Как я выяснил позже, она была весьма романтичной натурой. Она искренне сопереживала героям пьес и плакала над их горем, будь то неразделённая любовь или душевные страдания. Она обожала цветы, любила гулять под ночным небом, наблюдать за звёздами или в уединении наслаждаться красотой природы. Но, несмотря на это, ей по душе был и наш шумный, грязный, хаотичный город. Она, в отличие от меня, любила светские балы, пиры и представления, её забавляли интриги и сплетни, коими был наполнен высший свет. Катерина говорила, что на этих празднествах она могла ненадолго забыться и раствориться в музыке, кружась в танце с привлекательным незнакомцем. В чём я хотел отдать ей должное, так это в умении радоваться всему, что окружало её, несмотря на ту тоску, то одиночество, в котором она пребывала постоянно.
А в особенности я ценил в ней искреннюю любовь к людям.
Это по-настоящему восхищало и удивляло меня. Люди никогда не проявляли к ней ни сочувствия, ни любви, не принимали её чувств, не интересовались её мнением, но, вопреки всему, она обожала их всем сердцем. "Человек - настоящая загадка! Ни одна наука не способна полностью постичь всех его премудростей! - часто говорила Катерина с восторгом, - Стоит только подумать об этом! Человека не изучить по шаблонам и трафаретам, не существует готовой формулы его поведения. Даже когда ты думаешь, что понял его, он всё равно может повести себя совсем не так, как ты ожидаешь. И уж тем более, никто, кроме человека, не способен на такие чувства, как ненависть, сострадание, зависть, любовь!.." Она не любила сплетен, но если уж разговор заходил о каких-то личностях, она говорила больше о хороших чертах, нежели о чём-то дурном. Но даже откровенно отрицательные, мерзкие качества характера вызывали у неё интерес. "Людей нельзя делить на хороших и плохих. Люди состоят из разных черт, которые всегда пребывают в движении. Герой может превратиться в злодея, а откровенно ужасный человек - открыть в себе добрые начала и стать праведником. Разве это не прекрасно?" - так говорила она порой, и в глазах её появлялся тот самый задорный, шальной блеск, а на лице - широкая, безумная улыбка. Она искренне смеялась над глупостями, которые при ней совершали люди, но в её смехе не было ни капли издёвки, лишь доброе веселье. Она никогда не судила никого за его поведение и не делила качества характера на нужные, "полезные" и на те, от которых необходимо избавиться. Для неё человек состоял непременно из разных черт, с разных сторон он выглядел по-разному, и она считала вопиющим кощунством пытаться разделить человека на составляющие и сделать его другим в угоду кому-либо. По той же логике она пренебрежительно, с насмешкой относилась к такому понятию, как "совершенный человек". "Человек не может быть во всём идеален, - заявила она с ироничной усмешкой, когда я спросил её об этом, - И в этом его прелесть. Скажи, какой смысл в людях, совершенных во всём? Кому они будут нужны? Они же совершенны! Следовательно, одинаковы. Представь себе эти полчища умных, красивых, обаятельных и одновременно абсолютно безликих машин. Все, как ни погляди, идеальны и замечательны, как на подбор - выбирай любого! Аж тошно становится... Нет, мне это не нужно. Я люблю людей такими, какие они есть: со всеми их недостатками, всеми изъянами, с их странным, нелогичным поведением, с их чувствами и слабостями. Они, по крайней мере, индивидуальны, и каждый из них хоть и несовершенен, но зато каждый по-своему. А свои машины можешь оставить себе. Я совсем не против".
Признаться, я всегда нелестно думал о девушках её возраста, но в свои восемнадцать лет она поднимала порой довольно сложные темы. Она рассуждала вслух сама с собой, активно жестикулировала и размахивала руками, порой повышала голос, вскакивала с места и начинала бродить по комнате, одержимая своими мыслями. В такие моменты я непринуждённо и внимательно слушал её, не перебивая. Некоторые её суждения вызывали у меня недоумение, или же снисходительную улыбку, или же лёгкое неодобрение, но чем дольше я слушал, тем больше мне приходились по нраву её принципы и то, как она отстаивала их. Она всегда говорила так убедительно, с такой уверенностью в своих словах, что я просто не мог с ней не согласиться.
К моему счастью, моя любезнейшая тётушка Анжела перестала докучать мне по поводу моей женитьбы и, как мне показалось, с появлением в моей жизни Катерины вообще стала меньше поучать меня и пытаться на меня воздействовать. Наши встречи стали более редкими, возможно, также и по моей вине, поскольку большую часть времени я проводил либо в гостиной, либо у себя в комнате, в компании своей подруги. С одной стороны, мне было несколько грустно от этого, но я понимал, что долго так продолжаться не могло, и в мои неполных тридцать лет уже давно пора было выйти из-под крыла заботливой покровительницы. Сам того не заметив, я постепенно обособился от остального мира. Я перестал посещать многочисленные балы, не присутствовал более на званых ужинах знатных господ, ведь в основном моей общественной жизнью занималась тётушка. И, как ни странно, я стал чувствовать себя замечательно. Я никогда не имел ничего против посещения пышных пиров и торжественных представлений, которые устраивали напыщенные графы и герцоги, ведь в этом даже было что-то интересное. Но сейчас, не обременённый необходимостью выходить в свет, изображать заинтересованность в политической ситуации или, того хуже, участвовать в обсуждении сплетен, я наконец ощутил себя свободным. Катерина, если и не разделяла мою точку зрения, так как всё же была человеком более светским и общительным, чем я, также почти прекратила свои посещения балов и праздников, правда, уже по причине своего здоровья. Я не был врачом, и оценить её состояние мне было трудно, но, похоже, что оно ухудшалось. Она никогда не заговаривала со мной об этом и неохотно отвечала, потому со временем я прекратил её расспрашивать. Она же в свою очередь стала навещать меня чаще. Покинув высший свет, мы как-то сблизились ещё больше, ведь только мы могли друг друга понять и поддержать, и вот уже я проводил в её обществе практически каждый день.
Я никогда не замечал, когда она приходила. Меня не извещали о её приходе, впрочем, в основном я сам просил себя не тревожить. Обычно она приходила под вечер, как раз к вечернему чаепитию. Поэтому по большей части разговор мы вели всегда за чашечкой ароматного чая с бергамотом. Иногда Катерина притворно вздыхала и говорила о том, как славно было бы прогуляться по центральным улицам, потанцевать на площади, раз уж многочисленные поездки стали обременительными для неё. Тогда я доверительно улыбался ей, откладывал всё, подходил к ней и приглашал её на танец. Просто так. Она смотрела на меня с озорным весельем в глазах и наигранно отворачивалась, но всегда подавала мне свою руку. Естественно, у нас не было никакой музыки, но нас это нисколько не смущало. Мы кружились с ней в танце в тихой, холодной комнате, забывая обо всех своих проблемах, всех неприятностях, и казалось, будто мы одни на этом свете... Звонкие и мелодичные мотивы играли в наших головах и существовали только для нас - больше никто не мог их слышать, и не было ни людей, ни света, ничего не было. Весь мир заключался в старой, безмолвной комнате, где были только мы с ней, а всё остальное казалось таким бессмысленным, таким ненужным...
Всё было хорошо, пока мы могли танцевать.
Иногда, когда Катерина бывала не в настроении, была хмура или недовольна, она лежала рядом со мной или же на моих коленях, а я читал ей какую-нибудь книгу. Она ворчала, когда в произведении встречался текст на французском языке. Как и любая дворянка, она, конечно, его знала, но сильно не любила, как и французскую культуру, что казалось мне абсурдным. Юные девушки просто с ума сходили по всему иностранному, в особенности французскому, а она жаловалась. Порой поведение моей юной подруги действительно вызывало у меня откровенное веселье. Впрочем, я мог её понять, ведь в ребячестве я доброю половину дня проводил, корпя над ненавистными мне учебниками, и даже любимые предметы через какое-то время становились в тягость. Её много раз хотели выучить и языкам, и наукам, и пенью, и много чему ещё, но ей не хватало ни таланта, ни трудолюбия. Катерина ни к чему не имела яркой предрасположенности: языки давались ей с трудом, математика же и вовсе вызывала отвращение, а уроки этикета казались ей пустой тратой времени. В детстве она даже иногда сбегала из дома от своей гувернантки и учителей, не желая сидеть над скучными и не особо понятными ей предметами, предпочитая занятиям компанию детворы, зелёный сад и голубое небо, залитое солнечным светом. Тем не менее, особую любовь она питала к танцам и стихосложению. Последнему она обучалась самостоятельно, советуясь с разными людьми, сведущими в этом деле, и порой даже показывала мне свои собственные творения. Как искушённый читатель, особенно ценивший лирику, я всегда с заинтересованностью изучал их и часто сам просил её показать их мне. Конечно, слог её местами хромал, ритм порой мог неуклюже сбиваться, а рифма - прослеживаться достаточно слабо, и в целом было видно, что поэтического опыта у неё было мало. Но, несмотря на это, я ценил скорее смысловое содержание её стихотворений. По ним всегда было видно, что она вкладывает всю себя в свои произведения, что через них выражает свою одинокую, ранимую душу, и даже сам факт того, что она позволяла мне читать что-то настолько личное, настолько сокровенное, заставлял меня трепетно замирать над каждой строчкой. Её мысли, порой хаотично разбегавшиеся, тяжело было предугадать. В одном своём стихотворении она могла цинично рассуждать на какую-либо тему с той саркастической, жестокой иронией, которая в особенности была свойственна её честному характеру, а в другом она предавалась романтическим грёзам о вечной любви и преданности. Её детская наивность, переплетающаяся с эгоистическим скептицизмом, вызывала у меня улыбку, в особенности когда они порой встречались в одном и том же произведении, что звучало до нелепого забавно. Катерина, каждый раз, когда я подшучивал над этой её чертой, делала вид, что обиделась на меня, но в следующую же минуту с весёлым смехом начинала мешать мне читать, либо же и вовсе отнимала у меня свою тетрадь, придавала себе напыщенный, важный вид и с чувством декларировала мне стихотворения вслух. Признаться, она умела делать это очень хорошо. Чтение она сопровождала жестами, взмахами рук, живой мимикой и эмоциональным, чувственным голосом. Она умела вжиться в роль персонажа, передать его внутреннее состояние, даже когда оно не соответствовало её собственному. С другой стороны, это, впрочем, было и понятно: ведь именно она сочиняла эти произведения, и никто другой лучше неё не знал, с какими чувствами она их писала и какой смысл в них вкладывала.
Но вот что она действительно любила и умела, так это танцевать. Катерина занималась танцами с раннего детства и жизни своей не смыслила без движения, в котором и пребывала постоянно. Потому фактический отказ от общественной жизни привёл её в уныние, и, похоже, только моё общество развеивало её скуку. Она в совершенстве знала и вальс, и мазурку, и польку, и полонез, и кадриль, и даже такие давно уже позабытые танцы, как менуэт и контрданс . Она могла танцевать всегда, ей словно и не нужны были ни партнёр, ни музыка, ни бальное платье (хотя, к слову, в подобном пышном платье она в основном и ходила). Всё, что было ей нужно - её ноги и постоянное желание выплеснуть бурлящую внутри энергию - всегда было с ней. Оттого и движения её всегда были стремительными, грациозными, перетекающими из одного в другое и даже в повседневной жизни оставались такими. Тем не менее, одна она практически не танцевала, так что её всегда сопровождал я. Катерина говорила, что не любит танцевать одна. Ей больше нравилось сливаться в танце с партнёром, угадывать его движения, чувствовать ритм. Так она не ощущала себя одинокой. Так она могла забыться, раствориться в бешеном или, наоборот, спокойном и плавном, темпе, могла выплеснуть наружу все свои чувства, не боясь быть осмеянной: ведь именно её неконтролируемые, бурные эмоции придавали её танцу изящество и страсть. Казалось, она вообще не уставала, и в моменты, когда я уже не мог держаться на ногах, я лишь обессилено садился на диван и смотрел, как она порхала и кружилась по комнате. Наблюдать за ней можно было бесконечно: так она была грациозна и энергична, словно сама Терпсихора* благословила её, подыгрывая Катерине на своей лире. Она любила танцевать, а я любил смотреть, как она танцует.
Когда же мы не были заняты ничем, то могли подолгу сидеть тёплыми лунными вечерами на балконе и смотреть на звёзды. В такое время мною часто овладевала душевная слабость и сердце заполнялось ноющей, давящей тоской. Тогда мы оба могли не проронить ни слова за всю ночь, безмолвно вглядываясь в тусклый свет бесконечных и столь далёких огоньков, заполнявших собою весь ночной небосклон. Катерина всегда была рядом со мной, когда я в ней так нуждался. Она всегда поддерживала меня в тяжёлые моменты, всегда готова была придти на помощь. Она помогала мне находить в себе силы двигаться дальше, и я был безмерно благодарен ей за всё, что она сделала для меня. Я чувствовал невероятное спокойствие рядом с ней. Казалось, я мог раствориться в мириадах звёзд, зовущих к себе своим манящим светом, забыться вечным сном, и до скончания времён её ласковые руки гладили бы меня по голове, пока вечная тьма не поглотила бы всё вокруг...
Тогда я впервые в жизни был по-настоящему счастлив.
А потом она просто бесследно исчезла. Пропала из моей жизни так же внезапно, как и ворвалась в неё, не оставив после себя ничего. Я не знал, что произошло, не знал, что с ней. Знал лишь, что состояние её здоровья оставляло желать лучшего, и к тому времени она совсем уже не выходила из дому. Я не верил в то, что она могла умереть. Такого просто не могло случиться. Я множество раз обходил все места, где мы когда-либо с ней были, но - ничего. Ни намёка на её присутствие, даже на то, что она вообще когда-то была в моей жизни. Только аромат чёрного чая с бергамотом и прохладный, свежий воздух по вечерам на балконе, под куполом звёзд. Даже её стихотворения словно исчезли из моей памяти. Я силился вспомнить хотя бы одну строчку, но усилия мои были тщетны: ни одного слова не всплывало в моей голове. Я перестал выходить из своей комнаты вообще и откликаться на своё имя. Лишь раз за разом пытался вспомнить тексты стихов, увидеть, как она танцует, а ночами неподвижно и безмолвно наблюдал за звёздным небом. И мне всё казалось, что она где-то там, среди этих тусклых маленьких точек, лишь рукой подать... И она зовёт, зовёт меня, но я не могу её услышать. Мне оставалось лишь искать её среди миллиардов светящихся угольков, но лишь её свет был ярким и живительным для меня, лишь её тепло могло подарить мне долгожданный покой и безмятежное счастье. И раз за разом я продолжал шептать её имя...
Я знал, что она обязательно вернётся ко мне. По-другому и быть не могло. Мне нужно было только дождаться... И я ждал её. Долго, мучительно. Я верил, что она придёт.
И она пришла.
***
Двери поместья открылись, и внутрь в сопровождении нескольких слуг вошли двое человек в дорогих нарядах. Они неторопливо сняли с себя верхнюю одежду и вверили её прислуге, сами же отправились на второй этаж, беспрестанно оглядываясь по сторонам. Граф и графиня, постоянно занятые государственными делами, очень редко присутствовали в собственном доме, отчего испытывали неподдельную ностальгию и некоторое удивление тому, как мало менялось имение за время их отсутствия. Навстречу к ним вышла тётушка Анжела, извещённая об их приезде заранее, и обменялась приветствиями с ближайшими родственниками, звонко поцеловав сестру в щёку.
- Матильда, здравствуй! Сколько лет, сколько зим! - восторженно прощебетала она, сопровождая супругов в глубь поместья, - Ты совсем не изменилась! Что же это вы к нам так редко захаживаете? Хоть бы на чай заглянули, обмолвились бы словечком, что да как деется в мире!
- Прости, Анжела, дорогая, но уж совсем не до того нам было. Много нынче работы со всеми этими реформами, ох, много, - печально покачала головой её сестра, - лучше скажи, как там поживает Серёжа? Ещё не закрылся совсем от людей? Поди, сидит в своей комнате да не желает в свет выходить? Всегда он был тихим мальчиком, что ж сделаешь-то...
Она вопросительно посмотрела на свою сестру с улыбкой, которая тут же сползала с её лица, сменившись тревожным удивлением. Тётушка Анжела стояла неподвижно и, похоже, боролась с такими словами, о коих потом не раз ещё пожалела бы, но высказать их было необходимо. Тонкие губы её слегка подрагивали, и велико было её беспокойство; казалось, словно бурные чувства вот-вот готовы были вырваться наружу. Но ничего этого не произошло. Она лишь покачала головой и с печальной улыбкой произнесла нараспев:
- Несчастный, несчастный мальчик... - и с этими словами удалилась прочь.
Супруги лишь переглянулись между собой, и, казалось, одного взгляда было достаточно им, чтобы понять друг друга.
***
В самой дальней комнате, запертой на ключ, дверь в ней на балкон была распахнута, повсюду стояли кружки с чаем с бергамотом и валялись листы бумаги, исписанные бессмысленным текстом. В самом её центре, в полном одиночестве находился молодой мужчина лет тридцати с золотистыми кудрями волос и синими глазами, полными невысказанной грусти и тоски. Он мерно кружился в танце, и взгляд его словно сиял. Его руки держались в воздухе так, словно он придерживал за талию невидимую партнёршу, а в своей ладони он держал её ладонь. Он с восхищением смотрел в пустоту перед собой, уверенно говорил о чём-то, и то и дело счастливо смеялся, позабыв обо всём на свете.
За окном стали появляться первые звёзды.
