Про зимние праздники

- Сергей Михайлович, а финики – это вкусно? – спрашивает Мишка, поднимая глаза от книжки. Мишка сидит под елкой (елку – на этот раз настоящую горную ель, не какой-нибудь там саксаул! – разобрали сразу после праздника, павильон понадобился для съемок, но украшенные ветки все растащили себе по гримеркам), уже загримированный и в кафтане, и читает, кусая время от времени крепкое розовое яблоко. Хм. Елку придется убрать, хоть смотрится она над Мишкою, конечно, прелестно, и самого Мишку чуток развернуть в труа-кар, но общий абрис весьма удачен. А если Федор примерно так и будет сидеть в библиотеке со своим Светонием, поджав под себя ногу и слегка изогнувшись, склонившись над книгою, чтоб видны были опущенные ресницы? Мишка, знать, вовсю «вживается» в образ… Кстати, из такой позы ему и вскакивать – хороший получится пластический рисунок. - Финики?.. Финики – это, Мишенька, штука просто замечательная. Это, можно сказать… стоп! Финики??? Миша, что ты читаешь? Отдай сейчас же! - Ай! - Мишка ловко уворачивается, захлопывая и прижимая к груди растрепанную книжку; да только зоркие глаза режиссера успели выцепить мелькнувшее на обложке ЛСТОЙ. - Мишка, негодник! Мишка, счастливо взвизгнув, выворачивается, выскальзывает, пригибается за стулом – мягким, почти кошачьим движеньем. Высунув лукавую мордочку, стрельнув глазами, вновь ловко ныряет за спинку, хоронясь от гневного режиссера. - Ах, ты!.. ты… бегун и хороняка! Эйзену, малость-таки сердитому (ну русским же языком говорил!) уже смешно: Мишка-то точно в образ вошел, проказит по-басмановски, как, по его мнению, вел бы себя перед царем расшалившийся Федька… и, пожалуй что, поймал он движение правильно! В движениях его и озорство, и чувственность… ну как такому не подыграть? - Мишка, брось бяку, кому говорят! - Не-а! - Ну видал ли свет другого такого бесстыдника? - Не-а! Иваногрозновцы разной степени загримированности с хохотом подбирают ноги, чтоб не оттоптал их режиссер – аль шустрый актер, за которым гоняется он по всей гримерке. А шустрый актер еще успевает кому-то подмигнуть и язык показать – кажись, Павлушке. Э, да Мишка тут на зрителей комедь ломает! Ну слава богу, сподобились – за девять-то месяцев съемок. Не все ж Коко да Сержу народ веселить – Мишель поработать надумал. - Михаил Артемьевич, извольте немедленно выбросить вон сие зловредное сочинение! - Сударь, вы ищете ссоры? Ого, каков! Нет, ай да Мишка! Импровизировать Мишка умеет плохо, нда, не Черкасов… но каков! - Сударь, я требую исполнения долга! Мишка нырком уходит из-под руки – а ведь почти достал! – отскочив, выпаливает: - Мсье, jalousie c'est mauvais! - La jalousie… - машинально поправляет Эйзен, - не забывай артикли… чтооо???!! Михаил Артемьевич, что вы себе позволяете! - А что? – лукаво выглядывает Мишка из-за стула. – Скажете, нет? - Вот еще! - «Миша, что ты читаешь?» - очень похоже изображает Миша. - Да-да, нашел, что читать! Знаю я тебя, ученик Станиславского: начитаешься чего ни попадя - так вживешься в образ, что прямо в кадре начнешь на литовские кафтаны облизываться! Мишка делает большие глаза: - У нас планируются литовские кафтаны? Ой, СергейМихалыч, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, дайте мне померить хоть один! - Мишка! Мишка одним прыжком взлетает на стул. И на стуле, распахнув наугад книжку, голосом хорошо воспитанного мальчика выдает: «- Что вы клеите? - спросил Никита. Лиля, не поднимая головы, улыбнулась, вырезала из золотой бумаги звездочку и наклеила ее на синюю крышечку. - Вам для чего эта коробочка? - вполголоса спросил Никита. - Это коробочка для кукольных перчаток, - ответила Лиля серьезно, - вы мальчик, вы этого не поймете.» - Миииишкааааа… А Мишка, безобразник – доведет когда-нибудь режиссера до инфаркта! – стоя на стульчике, перелистнул несколько страниц и с выражением принялся читать далее: «В гостиную втащили большую мерзлую елку. Пахом долго стучал и тесал топором, прилаживая крест. Дерево наконец подняли, и оно оказалось так высоко, что нежно-зеленая верхушечка согнулась под потолком. От ели веяло холодом, но понемногу слежавшиеся ветви ее оттаяли, поднялись, распушились, и по всему дому запахло хвоей. Дети принесли в гостиную вороха цепей и картонки с украшениями, подставили к елке стулья и стали ее убирать. Но скоро оказалось, что вещей мало. Пришлось опять сесть клеить фунтики, золотить орехи, привязывать к пряникам и крымским яблокам серебряные веревочки. За этой работой дети просидели весь вечер, покуда Лиля, опустив голову с измятым бантом на локоть, не заснула у стола. Настал сочельник. Елку убрали, опутали золотой паутиной, повесили цепи и вставили свечи в цветные защипочки. Когда все было готово, матушка сказала: - А теперь, дети, уходите, и до вечера в гостиную не заглядывать.» - Ну сдаюсь, сдаюсь… - режиссер со вздохом развел руками, – проказник ты эдакий! Сдаюсь, слезай… Однако, когда Мишка соскочил на пол, все ж не удержался съязвить: - Никак, у ребенка книжку отобрал, не совестно? - Э нет, Сергей Михайлович! У вас детей нет – так и не говорите о том, чего не знаете! – Мишка, разрумянившийся от беготни и пылающий негодованием, особенно был хорош. – Прежде чем ребенку давать читать, надо еще проверить, что за книга такая. А то ж мало ли чего напечатают – тут как-то на такую сказочку наткнулся, что сам, хоть и взрослый, чуть со стыда не сгорел! Сергей Михалыч только хмыкнул в ответ. Молодой папа, вишь ты! Поскольку же на этом предсъемочное представление было окончено, артисты недогримированные, досмеиваясь, вернулись к прерванному занятию, уже готовые – потянулись к выходу, а Мишка, остановившись напротив Кадочникова, объявил: - Вот! Сказал, спрошу – и спросил! Павел, состроив огорченную мордочку, извлек из складок боярской шубы здоровенный румяный апорт и звучно шлепнул его в протянутую Мишкину ладонь. А…а… да ах ты зараза! - Сергей Михалыч, а Сергей Михалыч… - поворотился Миша, наивно-любопытно взглядывая из-под пушистых ресниц, - а вот скажите – когда вы маленький были и в Риге жили, вы тогда Рождество праздновали? - А сам-то как думаешь? – еще полуобиженно бурчит режиссер. - И елку ставили? - Разумеется – у Эйзенштейнов всё всегда было устроено, как подобает людям их круга. - А какие тогда елки были? – Мишка заглядывает режиссеру в глаза почти заискивающе. – Ну Сергей Михайлович, ну расскажите, интересно же! Вы же так всегда замечательно рассказываете! Мишка нынче стал ужасно хитрый, любому опричнику впору. Знает, знает, как подластиться! Приметил, как любит Сергей Михалыч рассказывать о своем рижском детстве… правда, он при этом уверяет, что детство у него было несчастное, но Мишке в это не очень-то верится, на самом деле. - Ну, какие… это, конечно, была ель, и непременно высокая, под потолок. Кстати, вы знаете, что самая первая рождественская елка на площади была установлена именно в Риге в 1510-м году? И с тех же давних пор в домах елки украшались родителями для детей, что-то, но рождественская елка – это было святое, - ладно уж, еще осталось немного времени до команды «Мотор!», а все, кто нынче в гримерке, радостно навострили ушки, а там и вовсе обступили сидящего под елкой режиссера со всех сторон, точно дети - доброго дядюшку сказочника, и яблоко, проспоренное бессовестному Мишке не менее бессовестным Павлушкою, как-то само собой перекочевало к Сергею Михайловичу в руки. – Так вот, представьте… Актеры, гримеры, заглянувшая на минутку девчонка-уборщица – все слушают с жадным любопытством, а у молодых разгораются глаза, еще бы, для них – это же уже совсем другая эпоха, неведомая старина, как в Древнем Риме побывать. Он рассказывает, сам увлекаясь рассказом, вновь на краткий час превратившись в того мальчика из Риги, который с замиранием ждет, когда распахнутся двери в залу, где… Где – елка. Вся в свечах, звездах, золоченых грецких орехах. Пересекая потоки золотых нитей, спадающих дождем от верхней венчающей звезды, ее опутывают цепи из золотой же бумаги. Это единственные цепи, известные буржуазному ребенку в тот нежный возраст, когда заботливые родители украшают ему елку. К ним разве еще примешивается понятие о цепочках на дверях, через которые, полуоткрыв дверь, глядят на пришедших, прежде чем их впустить. Цепочки от воров. А воров очень не любят в буржуазных семьях. И эту нелюбовь вселяют в детей с самого нежного возраста. Но вот и сам ребенок. Он — кудрявый и в белом костюмчике. Он окружен подарками. Трудно вспомнить, в этот ли раз среди подарков — теннисная ракетка или детский велосипед, железная дорога или лыжи. Так или иначе, глаза ребенка горят. И, вероятно, не от отсвета свеч, а от радости. Но вот среди подарков мелькают желтые корешки двух книг. И как ни странно — к ним-то больше всего относится радость ребенка. Это подарок — особый. Из тех, которые в буржуазных семьях заносились в “список пожеланий”. Такой подарок — не только подарок — это уже осуществленная мечта… - А что это были за книжки? - Не поверишь, Миша – «История Французской революции» Минье. Миша поверит… Миша поверит во всё, как сейчас поверит даже в сказку. А он говорит – про подарки, свечи, блестящие разноцветные шары, хрупких елочных ангелов и золоченые грецкие орехи, которые в сто тыщ раз веселее колоть кухонной дверью, чем предназначенными для этого серебряными щипцами, хотя, конечно, благовоспитанным рижским мальчиками такие забавы не подобают – а единственный сын главного городского архитектора М.О.Эйзенштейна был мальчик ужасно благовоспитанный, нынче таких уже и не водится. Говорил про то, как ставились буквой П длинные складные столы (их привозили откуда-то к празднику, и назывались они – «официантские»), столы накрывались сначала серым сукном, а затем белыми скатертями, хрустящими от крахмала, и как горничная, кухарка и курьер Озолс носят и носят из тяжелого дубового буфета горы посуды, ужасно красивой, которую так интересно рассматривать маленькому белокурому мальчику, но трогать которую, увы, запрещено ему строго-настрого, поскольку разбивать посуду, конечно же, нельзя – ведь тогда сервиз разрознится! Про то, как после обеда взрослые садились играть в карты за синими ломберными столами, а инженер путей сообщения Афросимов – о, это был замечательный господин весьма комической внешности! – который не играет в карты, ломберным мелком – а мелки в доме Эйзенштейнов непременно были оклеены бумагой в красивых звездочках – на этом синем сукне рисовал зверей: ловкую кошку, смешную толстую лягушку, белку с большим хвостом и оленя с раскидистыми рогами, и мальчик в хорошеньком беленьком костюмчике заворожено следил за бегом волшебного мелка… - Так, стоп, мальчики и девочки – делу время, потехе час! Хорошим детям, которые не будут лениться и будут слушаться дядю режиссера, дядя Эйзен завтра доскажет сказочку, а пока – все марш по местам! – спохватившийся дядя Эйзен делает страшную рожу. Артисты – народ понятливый, гримерка пустеет в один момент. Сергей Михайлович поднимается со стула и, поискав, куда выкинуть огрызок, тоже направляется к выходу. А ведь и впрямь, было в его рижском детстве кое-что хорошее! Особенно в ту пору, когда маменька с папенькой еще… Мишаня идет рядом, чего-то себе думая, и вдруг говорит: - Сергей Михайлович, а вот скажите… - Чего, Миша? Голос у Мишки такой кроткий, глазки такие невинные-невинные – ну точно опять вопрос с подвохом! - А вот скажите – в старые времена правда все в бога верили и в церковь ходили? - Ну, все не все – но многие. Вот бабушка моя, к примеру, была весьма набожной, а папенька с маменькой – те не очень. - А правда, что в школе Закон Божий учили еще серьезней, чем в наше время математику? – продолжает допытываться Мишка о том, что и так знает, но что, судя по всему, никак не укладывается в голове ребенка послереволюционной эпохи. - Еще как серьезно! Помню я эти уроки – ох и изрядная нужна была ловкость, чтоб не запутаться в сей христианской казуистике. Ты, Мишаня, поди и не поверишь, что Сережа Эйзенштейн по сему предмету считался лучшим в классе учеником? А вот протоиерей отец Плисс – превредный оказался дяденька! – на выпускных экзаменах меня чуть было не завалил. - Но вы ему отомстили в «Броненосце»! – радостно догадывается Мишка. И вы еще скажете – не дитё? – А, значит, детей тогда в церковь часто водили? - Кто как, но в общем-то да – на большие праздники, во всяком случае, если не папенька с маменькой – так бабушка с дедушкой. - И на Рождество? - Уж на Рождество и Пасху – это непременно. - Вот, Володя! – торжествующе обращается Мишка к Балашову, который, оказывается, тоже слушал сей разговор с неослабным вниманием. – Что я и говорил: Алексей Толстой этот момент в своей книжке пропустил! Ох, отчего-то Сергей Михайлович ни капельки не удивился, когда Володя извлек откуда-то здоровенную желтую антоновку и вложил ее в протянутую Мишкину ладонь! И, посмеиваясь про себя (ай да Мишаня, уел-таки красного графа!), Эйзенштейн, подложив для удобства "Детство Никиты", раскрыл свою записную книжку на странице 6/7 января 1944 года.