Метель

Метель хлестала, метель била в окна, белая метель сотрясала белые стены. Метель за стеною, белая, белая, белая, лепила белым в окна, белая метель рвалась в черную комнату, метель металась, и он метался, взвихряясь черными одеждами, он метался по черной комнате, содрогаясь под белой метелью. Метель била в стекла, неистовая метель высаживала окна, но он не приказывал закрывать ставней, он, царь Всея Руси, метель хлестала, и он содрогался под ее ударами, он бормотал невнятное, отчаянное, он метался, исступленно выкрикивая, метель хлестала, белая метель колотилась в окна, метель высаживала окна, белая метель билась в черную комнату, белая, как призрак, как смерть, как крылья грозного ангела. И царь метался по черной комнате, судорожно повторяя, выкрикивая невнятное, он метался, и белая метель колотилась в белые стены. Федор молча следил глазами за мечущимся государем, гладя устроившуюся на коленях серую кошку. Царь метался по комнате, взвихряясь одеждами, метался, судорожно вздрагивая и вскрикивая бессвязное, словно белая метель хлестала его сквозь стены, словно грозная белая эта метель за ним одним колотилась в окна, и надо было скорее оправдаться, ему непременно надо было оправдаться и объясниться перед ней, и у него отчаянно не находилось слов. Федор молчал; затянутый в черный бархат Федор мерно гладил мурлыкающую кошку, следя глазами за взвихряющимися одеждами, следя, как мечется в комнате государь под ударами метели. Федор молчал, и громко мурлыкала свернувшаяся на черном бархате серая кошка, и истерзанный черными буквами лист вздрагивал в царской руке, и билась в окна метель, и государь, останавливаясь, вздрагивая, вскрикивал невнятно и гневно, и белый лист, исписанный черными готическими буквами, дрожал в его руке, как приговор, и он говорил, он говорил путано и не находя слов, и голос его тонул в гневном голосе метели, и Федор молчал, и мурлыкала кошка, и белая метель вопияла за окнами ангельским гласом. А Федор молчал, и лишь глаза его темнели, все больше с каждым неистовым Ивановым пробегом. А потом сказал: - Нет. Иван замер, глядя бешено, измученно. - Нет, - повторил Федор спокойно и твердо. Спустив кошку на пол, он поднялся с лавки и подошел к государю. – Это написано немцами для немцев исходя из их немецких счетов между собою, - Федор взял мерзкое писание из царской руки. - Здесь нечего искать истины… и даже их настоящего отношения к Московскому царству. – Он подобрал с полу упавшую шубу, одел ею государевы плечи. Приблизясь вплотную, положил ладони ему на грудь, и, глядя в глаза, досказал. - Господь ведает меру греха. И судить – дело Его и царской совести… но никак не каких-то немцев. Серые очи его смотрели тепло и твердо, и Ивану вдруг сразу сделалось легче; Федор был прав, Федор всегда был прав, и белая метель бесновалась за стенами. Конечно, Федор был прав, и белая метель колотилась в окна, неистовая метель завывала белыми псоглавыми демонами. Белая метель, белая, как призраки, рвалась, к нему, за ним одним колотилась в окна, бесовская метель рвалась в эту комнату, сотрясая окна. А Федор был прав, и Федор был близко, и белые руки его твердо лежали на черном, и глаза его были серыми, серыми среди белизны… - Нет, - проговорил Федор. И голос его был тихим, почти извиняющимся, но твердым, и глаза его просили прощения, но голос был тверд. – Нет… не сейчас… вечером… Он это понял, он не возражал, царь и любовник, он знал, что это неизбежная плата за мужское тело, и все же это «нет» обрушилось на него ударом, внезапно понятым укором, метельной неистовостью греха. - Распространителей изловить, - говорил Федор, говорил деловито, уводя разговор, - русских утопить, немцев выслать с позором, - Федор говорил, и ладони его лежали на царской груди, и голос его звучал деловито и твердо, и голос его искушал, но было сказанное «нет», и метель бесновалась за стенами дома, и белая метель визжала и завывала звериными голосами, - прежде накрепко допытав, каким образом листы эти провозились через границу. Я же, пожалуй, зайду покажу это Андронику Тимофеевичу, - носком сапога Федор тронул смявшийся лист, затем поднял его с полу, - сможет ли сделать подобное? Если они печатают такое, то отчего бы не печатать и нам? Федор говорил по делу, и Иван кивнул, соглашаясь, да, да, разумеется, требовалось учинить розыск, и да, конечно же, Федор был прав, стоило озаботить этим делом печатню, пусть бы печатали они не одни только книги, ведь государево дело не менее было важно, чем дело просвещения, и нужно, конечно же, нужно было отвечать на негожие писания тем же, и он готов уже был писать, и знал уже, что напишет. И Федор был прав, конечно же, прав, уходя в опричную метель… но только объяло вдруг смертным ужасом. Федор стоял уже у дверей, а в окнах колобродила опричная метель, неистовствовала белая метель, белая, как призрак, как смерть, как бесовская свора. И царю вдруг подумалось: он уйдет в эту метель, и уйдет навсегда. Белая метель бесновалась за окнами, и Федор, весь в черном, стоял у дверей, и должен был сейчас уйти, и должен был выйти в дверь, и пройти переходом, и снова распахнуть двери, и выйти в метель… и ему отчаянно казалось, что Федор выйдет, и растворится в белом, и взвихренная метельная завеса закроет его навсегда, и белая круговерть подхватит, пожрет и смешает следы, и со смертной жутью ему виделось, ясно виделось, как затянутый в черное Федор исчезает в метели, как исчезает навсегда. И он окликнул. Он выкрикнул: - Федя! Он хотел, чтобы было насмешливо-властно, но против воли прозвучало просительно, почти жалобно: - Чай, подождет до завтра с печатнею? Федор обернулся. Затянутый в бархатно-черное, обернулся, отступив от белой стены, и глаза его были серы, серы средь черного и белой метели. И очи смотрели тепло и твердо, и он сказал, оборотившись: - Да.