Живи

В комнате тихо - слишком тихо. За долгие года Фрид привык к шуму и гаму, царящему везде, куда бы ни ступила нога Хвоста Феи. Он привык к громким голосам, заливистому смеху, вздохам раздражения и гневным выкрикам. Привык вслушиваться в звон разбивающейся утвари, в шорох одежды, рвущейся в запале ребяческой драчливой возни, в трескотню порхающей с рук необыкновенной магии. Он привык чувствовать радостное биение жизни вокруг, привык мелькать среди бурного потока энергии, бьющей ключом в своих обладателях, он привык жить посреди непередаваемого урагана эмоций и надежд на будущее. Он уже почти забыл, как это - когда тихо. За окном неторопливо расплывается чернотой ночь. Фрид всегда любил ночь - время, которое можно уделить себе и собственным мыслям. Когда можно, не таясь, погрузиться в грусть, поддаться давней горечи, может даже немного пожалеть себя, чтобы потом, с рассветом, встряхнув длинными прядками изумрудных волос, снова надеть на лицо улыбку. В конце концов, свою роль эдакого серьезного шута Фрид всегда играл на отлично. Если в бой - конечно, он всегда подставит другу плечо, пальцы уверенно начертят защитные руны, но уж если обычный серый день, то не обессудьте - поиграть во влюбленного дурачка вовсе и не грех, верно? Только ночью спадали все маски, только ночью он мог быть собой. Не порхать от счастья и не заливаться слезами, подобно бедной Джувии - как карты лягут; не шататься по округе надоедливой преданной шавкой, а просто сидеть в темноте своего уютного дома, прикрыв усталые глаза и бесконечно чувствовать. Любить. Не просить, не хитрить, не требовать. Не торопясь, вспоминать чужое лицо - когда оно в гневе, когда оно спокойно, когда оно равнодушно. Прикасаться в мечтах к ежику торчащих, подобно полчищу маленьких молний, во все стороны волос. Водить в воображении подушечкой пальца по причудливому шраму, спускающемуся со лба на щеку. Смиренно вздыхать, понимая, что несчастлив, но все же до одури благодарен судьбе и за те крохи, что есть. Ночь всегда была его уединением, его спасением, его благодатью. Но сейчас ночь окутана тишиной. Фрид, стоя над чужой постелью, тоже тих. На самом деле ему хочется кричать, хочется выдрать с корнем сжимающееся от страха сердце, забиться от отчаянья, подобно пойманной в силки птице. Но он упрямо молчит, боясь разорвать пелену застывшего времени и лишь впивается взглядом в мертвенную бледность кожи и пропитывающиеся кровью бинты. В конце концов, что он может сказать? Не умирай? Держись? Дыши? Фрид знает, что его не услышат. - Тебе стоит пойти вниз и отдохнуть. Голос Макарова глух. Фрид не оборачивается. Незачем. В тяжелом вздохе старика ясно ощущается глубокая усталость, едва сдерживаемое волнение, глупые проблески вины и невыносимая боль. Где-то на долгой и тяжкой тропе жизни упустить сына, почти упустить внука, а теперь снова оказаться на жестокой развилке и, не будучи в силах что-либо изменить, просто ждать. Ждать рассвет. Рассвет все решит. Для них обоих. Фрид спиной чувствует, что Макаров всматривается в его напряженные плечи. Неодобрение проскальзывает дрожью по позвоночнику, но Фрид лишь передергивает плечами и подвигает от стены табурет. Садится. В темноте выискивает на постели холодную ладонь. Бинты опутывают даже костяшки. Всхлип гаснет на полпути, оседает комом в горле - до боли стиснув зубы, Фрид ласково скользит пальцами поверх чужой руки. Быть может, это последний раз, когда у него есть возможность прикоснуться к нему. Если так, то он не намерен ее терять. Макаров молчит. Фрид знает, что старик недолюбливает его. Не потому что Фрид плохой или недостаточно сильный маг, не потому что Фрид зачастую намеренно ведет себя как влюбленный идиот и даже не потому, что тогда, давным-давно, Фрид не постарался приложить больше усилий, чтобы остановить Лакзуса. А просто потому что Макаров, пожалуй, единственный, кто по-настоящему видит глубину его истинных чувств. Тихие шаги огибают постель. На секунду Фрид встречается со стариком взглядом. В эту тихую ночь кажется, что они равны друг другу, близки друг к другу, как никто иной. Тень понимания вырезает на их застывших лицах глубокие морщины. Им обоим сейчас по сотне лет. Тяжесть давит к земле, ноги едва держат сгорбленные тела. Макаров устраивается с другой стороны постели и закрывает глаза. Фрид благодарен ему уже за то, что тот его не гонит. Впрочем, Фрид все равно бы не сдвинулся с места, даже если пришлось бы чертить опасные руны, чтобы отстоять свое право быть здесь. Но сейчас это пустое, лишнее. У них со стариком одно бремя на двоих. В темноте комнаты Лакзус едва дышит. Смерть нависла над ним, довлеет над ним, неторопливо расползается по венам, пожирая колючее пламя жизни, сочась кровью из слишком серьезных ран, вышибая из съежившихся легких хриплое дыхание. Где же твоя самоуверенность, Лакзус, где же твоя непримиримость, где же твоя сильная воля, когда она так нужна? Фрид бы все на свете отдал, чтобы поменяться с мужчиной местами, отдал бы всего себя до капли, продал бы душу. Лишь бы Лакзус жил. Равнодушен к нему? Ну и пусть. Пусть. Лишь бы дышал. «Если протянет до рассвета, то выживет», - сказала Полюшка-сан, опуская на тумбу у постели немилосердные часы. Теперь Фрид оборачивается на них, когда находит в себе силы оторвать взгляд от тяжело вздымающейся груди мужчины, пугаясь, что именно в ту секунду, пока его глаза будут рассматривать стрелки на циферблате, может случиться что-то ужасное, непоправимое. Фрид знает, что если Лакзус… уйдет, то он уже никогда не будет прежним. Сломается, быстро угаснет, потонет во тьме бессмысленности. Ни Бикс, ни Эвер, какими бы они ни были верными друзьями, не смогут вытащить его. Как ни парадоксально, но Лакзус, несмотря на прошлые ошибки, несмотря на свою жесткость, несмотря на все свои недостатки - его свет. Самый прекрасный свет на свете - яркая вспышка кривой, смертельно-опасной молнии в ночи посреди бесконечности пустых, выжженных полей. А время словно издевается над Фридом, над Макаровым, над притихшей где-то в съежившемся пространстве первого этажа гильдией. Ползет насмешливо, неторопливо, лениво передвигает минутные стрелки, заставляя Фрида следить за собственным дыханием, прятать нарастающую панику, прорывающуюся лихорадочным блеском в глазах, среди прядок собственных волос, все чаще скользить пальцами по чужой, перебинтованной руке - от костяшек к запястью, по внутренней стороне и до подушечек пальцев. - У меня было столько планов, - внезапно горько усмехается Макаров - усмешка не идет ему - за долгие годы Фрид видит ее впервые, но он не прерывает старика, пусть делится болью, куда уж больше? - Я хотел увидеть правнуков. Хотел увидеть, как после Гилдартса Лакзус непременно возглавит Хвост Феи. Хотел узнать какой силы он сможет достичь, какой след он оставит в сердцах людей. Хотел… я так много хотел, а сейчас вдруг подумал, спросил ли я хоть раз о том, чего на самом деле хочет мой внук? Маленькие трещинки все больше расползаются по броне самообладания Макарова. Фрид понимает его - рассвет еще далеко, а как выстоять и не сломаться никто из них не знает. Эта ночь изменит их обоих, несомненно. Фрид долго молчит, а когда отвечает, хотя Макаров и не ждет ответной реплики, то не узнает собственного, срывающегося на шепот, голоса. - Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Кажется, Макаров что-то спрашивает. Как долго? Да всегда. Сильно? Больше жизни. Почему молчит? Потому что знает исход. Разве не больно? Чертовски больно, если признаться, но оно того стоит. Фрид не запоминает вопросы, отвечает на автомате, не отводя взгляда от ладони, которую сжимает в собственных дрожащих руках. Разговор на самом деле не имеет смысла. Макаров уже давно знает все эти ответы. Он прочитал их в глазах Фрида, в движениях, в голосе, в магии. Это просто незамысловатая, ненужная беседа, которая, возможно, поможет им обоим не свихнуться и протянуть до утра. Когда первый луч солнца озаряет комнату, Лакзус вдруг замирает, выгибается на постели, втягивая губами воздух, и Фрид до боли сжимает его ладонь. Не уходи. Останься. Скольким еще людям надо помочь. Сколько еще друзей найти. Скольких наставить на путь истинный. Сколько раз еще поспорить со смертью, прежде чем за тобой придет милостивая старость. Останься - умоляет его Фрид, зажмуриваясь - останься со мной. - Какого черта тебя дернуло полезть в одиночку в S-миссию? - истошно орет Макаров, глотая слезы, и тело Фрида каменеет. Он вскидывает голову. Глаза Лакзуса открыты. Очнулся. Морщит лицо от боли, созерцая краснеющее то от злости, то от счастья, то от волнения лицо деда. Очнулся. За окном вальяжно растекается по горизонту солнце. Очнулся - все повторяет и повторяет про себя Фрид - значит, будет жить. Макаров еще что-то орет, размахивает руками, но Фрид не слышит слов. Сердце трется о грудную клетку, слабость наваливается на тело, и он делает последний глоток воздуха, прежде чем вжаться лбом в ладонь Лакзуса, которую держал всю ночь напролет. Он плачет, едва давит прорывающиеся всхлипы, трется щекой о перебинтованные костяшки, цепляется пальцами за бедро мужчины, скрытое тонким одеялом. Говорят, что мужчины не плачут, но Фриду не стыдно, он прошел через ад. Макаров замолкает, кидая на него понимающий взгляд, потом и вовсе выходит из комнаты в поисках Полюшки-сан. Наверно, старику тоже необходима минутка, чтобы собрать себя по кускам, нарастить новую броню, убедить себя, что все позади. - Что это за нюни? - хрипит Лакзус, но в противовес недовольным словам Фрид чувствует, как вторая рука мужчины зарывается в его растрепанные волосы. Слезы не кончаются, дышать все сложнее, и чужое, неловкое прикосновение - Лакзус гладит его по голове так, словно в жизни еще никого не ласкал - только подстегивает переполненные усталостью, вырывающиеся наружу эмоции. - Я люблю тебя, - говорит Фрид, - Я так тебя люблю. Он признается впервые. Оно как-то вырывается само. Он ни разу не думал о том, чтобы признаться, долго боялся быть отвергнутым, потерять столь нужную ему призрачную надежду, а потом просто смирился, что этому никогда не бывать, и искал счастье в тех крохах, что у него были. Но сейчас ему даже не страшно услышать «нет». Лакзус, грешащий самоуверенностью, редко думает о последствиях, когда решается на свои сумасбродные вылазки и берет сложные миссии. Фриду иногда кажется, что тот наказывает себя за содеянные ошибки, но здесь и сейчас Лакзус должен осознать, что он в ответе за чувства тех, кого оставляет позади. Пусть даже придется пожертвовать их дружбой. Похлопывание ладони по затылку заставляет Фрида приподняться. Лакзус манит его к себе жестом, а когда Фрид приближает свое лицо к чужим губам, чтобы расслышать слова, пальцы в его изумрудных прядках внезапно сжимаются слишком сильно. Резко тянут его вперед - так неожиданно, что Фрид едва успевает опереться локтем о постель. У недолгого поцелуя привкус слез Фрида и отголоски беспрекословной власти мужчины. Потом Лакзус предсказуемо шипит - его лицо в синяках, и губы тоже разбиты - и закрывает глаза, откидываясь обратно на подушку. - Прости, - устало шепчет он, и Фрид толком не знает, за что тот извиняется. За то, что не может ответить на его чувства? За то, что заставил его волноваться? За то, что не может продолжить этот одуряюще восхитительный поцелуй? Впрочем, сейчас это неважно - думает Фрид. Впереди еще будет куча времени, чтобы узнать правдивый ответ. А пока - Фрид вытирает рукавом щеки и делает глубокий вдох, успокаиваясь. Все позади. Все закончилось. Живой.