Поклонение

   Ваша Милость, так они ее называют. Тяжелые слова. Тяжелое бремя. Но она никогда не отказывает, не колеблется. Она им улыбается, и он знает, что за этой улыбкой ничего не таится. Она предлагает руку и никогда не отдергивает ее, когда они касаются, хватают ее и тянут изо всех сил. Он знает, что она иногда сомневается, не может не сомневаться, но если он сам в чем-то не уверен, он смотрит на ее силу, ее решимость, и ясно видит в этом руку Создателя.    Женщина, прячущаяся под Милостью приходит к нему с открытым сердцем словно бутон цветка, в честь которого названа, раскрывая секреты, надежду и страх точно лепестки, которых касаться может только он. Они мягкие и нежные. Он еще никогда не был настолько осведомлен о своей силе, о пальцах, что способны оставлять синяки, или о резком слове, и все же она беспечна. Это выбивает его из колеи. Вызывает желание быть достойным столь легко оказываемого доверия. Вытаскивает наружу все порывы защитить, которые привила ему жизнь с храмовниками, только свободные от лириума, от демонов, от сумасшедших, охотно принимающих тень.    Она не требует от него быть ее личным клинком. Она способна постоять за себя. Когда они наедине, он обнимает ее, потому что может, держит ее маленькую ладонь в своей большой, поглаживает подушечкой большого пальца пульс на запястье, пока она не прижимается к нему, довольно вздыхая. В такие моменты они не разговаривают ни об Андрасте, ни о Бреши, ни о Корифее. Они не Инквизитор и командор. Даже не маг и храмовник. Она просто Роуз, он просто Каллен. Она кладет голову ему на грудь, выводит узоры на его коже и рассказывает истории из детства, о любимых блюдах, цветах, книгах и друзьях. Просто. Ценно.    И в ответ на ее откровенность он открывается сам, словно в замках, запирающих, как он думал, навечно закрытые и душные комнаты, поворачиваются ключи. Она осторожна с тем, что хочет там найти: сдувает пыль и стягивает простыни со старой мебели, убирает трещины и залечивает раны шепотками и нежными поцелуями, внимательно его слушая. Он сам вздрагивает от некоторых историй, от оставленных без присмотра воспоминаний, от неожиданного поражающего осознания, что все это похоже на счастье.    Как у кающегося перед алтарем, каждый его поцелуй — молитва, каждый шепот — просьба о защите, о божественной отсрочке. Будущее, следующее за каждым новым днем, новой битвой так долго казалось предназначенным лишь для других, но теперь и он о нем молил. Его удивляет, что это не отдает богохульством. Каждый смешок, сорванный с ее губ, — ответ. Каждый раз, как она случайно касается его плеча, руки или спины — подарок.    Твоя Милость, думает он и молится.    И все же иногда он вспоминает насланные демонами видения, и беспокоится, что этот вкус счастья не более чем иллюзия. Что вместо того, чтобы перебирать мягкие кудри, он все еще впивается ногтями в окровавленный пол тюрьмы Кинлок. Что вместо вздохов, стонов и хриплых звуков удовольствия, что она издает, когда он в ней движется, он еще слышит крики умирающих братьев и сестер по оружию и демонов, что лишали их жизни. Что женщина у него в руках не более реальна, чем иллюзии, которыми дразнили его демоны.    Она знает об этих кошмарах. Когда они приходят, она сжимает в ладонях его лицо и неуклонно смотрит ему в глаза, даже если он желает отвернуться, уберечь ее от призраков, что преследуют его. Она не говорит: «Все нормально». Не говорит: «Не волнуйся». Не говорит: «Ты будешь в порядке». Она говорит: «Я здесь». Она говорит: «Я люблю тебя». Иногда, после самых кошмарных снов, она говорит: «Через секунду ты вспомнишь, что реально. И до этого момента я буду с тобой».    Он возвращается к ней, дрожащий и опустошенный, как человек, который совершил марш-бросок, не имея почти никакой еды, и она молчит, но ее теплые руки крепко его обнимают.    Твоя Милость, думает он, прижимаясь щекой к ее груди и вдыхая ее аромат, вслушиваясь в успокоительный стук ее сердца.    Когда плохой день у нее — бремя слишком тяжело, предательство слишком остро, потери слишком дороги — ее обнимают его руки, предлагают тепло, одаривают. Если ей нужны слова, он говорит, но может и помолчать. Он подозревает, что молчание дороже. Многие просят у нее слов, времени, помощи. Решений. Когда они стоят друг напротив друга в ставке командования, он один из постоянных просителей. Но ее комната или его — неприкосновенное убежище. Они играют в шахматы, переставляя фигурки с привычной легкостью и коварными расчетами, или она играет на лютне, пока он поет. Они вместе читают или напиваются или спят.    Иногда она медленно его раздевает, словно наслаждается любимым десертом, с тем изысканным терпением, которое редко у нее проявляется. Иногда они не снимают одежду, не полностью, вжимаясь друг в друга у стены или на столе с горячим отчаянием надолго разлученных. Иногда они наслаждаются, пробуют новое, изучают друг друга и, в конце концов, безвольно растягиваются на кровати, переплетенными телами запутавшись в простынях.    Любовь моя, думает он, и она оборачивается к нему с сонной улыбкой, уже удобно устроившись у него под боком. Тянет его руку на себя, и их соединенные ладони ложатся поверх ее сердца. Просто. Ценно.    — До утра, — бормочет она, засыпая.    — До утра, — отвечает он и молится, молится, молится о завтра.