Если роза увянет

История эта началась с аленького цветочка. Батюшка спрашивал, что привезти нам из дальних стран. Лукерья и Анфиса губы раскатали, попросили себе дары богатые. А я про цветочек ляпнула. Не то чтобы не хотела я сапожек сафьяновых, ларца со сложным узором на крышке или жемчуга для вышивания. Только знала я, чего не подарит отец, всё равно отберут сестрицы старшие. Так что просьба моя была не без хитрости. Хотелось мне сестриц хоть раз с носом оставить. Знала ли я, что из-за моего цветочка батюшка в беду попадёт? Странствовал батюшка без малого три месяца, да вернулся образом неожиданным. Просто посреди горницы возник. И поведал нам, что довелось ему с пути сбиться и побывать в палатах зачарованных. Не человек в тех палатах властвует, чудище безобразное. И разгневал он это чудище, взяв у него цветочек аленький. Цветочек этот пришлось вернуть, а в наказание за проступок чудище грозило убить батюшку смертью лютой, если не отдаст он этому зверю лесному дивному одну из дочерей своих в вечное услужение. Лучше бы батюшка Анфиску отдал, подумала я тогда. А то вечно за косу дёргает и дурочкой малоумной величает. Но не так судьба сложилась. Сёстрицы вдвоём на меня ополчились. Мол, из-за того, что я цветочек выпросила, погибает наш любезный батюшка. Я эту кашу заварила, мне и ответ держать. Напугалась я идти к зверю на растерзание, да возразить ничего не посмела. Только спросила, как же мне попасть в места те дивные? Добираться туда сушей иль морем мне? Отвечал мне любезный батюшка: «Об этом тебе беспокоится нечего. Надень на палец перстенёк волшебный и в единый миг перед чудищем окажешься». Делать нечего, надела я тот перстенёк и оказалась за тридевять земель от сторонушки родимой. Чудище, что батюшку стращало, ко мне отнеслось без строгости. Работы никакой мне не задавал. Ходи по комнатам да в окошки поглядывай. На стол накрывали слуги невидимые, они же и чистоту наводили. Зверь мне на первых порах не показывался, только голос его слышала. Обо мне он однако заботился: наряжал в одежды шёлковые, жемчуга да самоцветы дарил. Не всё мне за сёстрами сарафаны донашивать. Пришёл и мой черёд походить королевишной. Заикнулась я, что скучаю по вышиванию, тем же вечером доставил он мне всё, что потребно для рукоделия. Долго ли коротко ли, стало меня любопытство одолевать. Голос я чудовища слышала, захотелось мне и на лик его поглядеть. Попросила его о том, и показался он мне. На вид зверь-зверем. И страшно, и смешно. Только глаза почти человеческие. Гру-у-стные. Заглянула я в глаза его и сердце сжалось. Он добрым казался. Не обижал меня никогда. Звал «своей госпожой» и приходил, как позову. Урод-уродом. Сперва меня при виде его всё смех разбирал. А как загляну в глаза его карие, уже смеяться не хочется. Вспомнился мне как-то батюшка. Задумала я весточку ему послать, что хорошо, мол, всё у меня. Только сказала об этом зверю дивному, он мне навестить родных разрешил. Вернул мне перстенёк волшебный, дескать, пользуйся сколько душа твоя пожелает. Знала бы, что всё так просто окажется, попросила бы раньше. Попрощалась я с моим чудищем, он меня не удерживал. Сказал только что и трёх дней без меня не проживёт. Не поняла я, правду говорит аль обманывает, и домой отправилась. В родном дому время незаметно пролетело. Как увидели сестрицы наряды мои богатые, серьги золотые, бусы жемчужные, кольца с камнями драгоценными, так чуть от зависти не позеленели. Они-то думали, что я у чудища в услужении, котлы намываю, да спину под розги подставляю. Ох, и наговорились же мы — даже язык заплетаться стал. Угощение мне батюшка приготовил знатное. На следующий день я на гулянье отправилась, в нарядах новых покрасоваться. А на третий день, к вечеру, вернуться решила во дворец зачарованный. Вдруг моё чудище и впрямь заболеет от тоски по мне. Поклонилась я милому батюшке, сказала сёстрам слова прощальные и надела на палец перстенёк волшебный. Как и в прошлый раз попала я в залу парадную. Смотрю, нигде не видно зверя моего. Окликнула — не отзывается. На крыльцо вышла — нет его. Пошла искать его по комнатам. Решила уж, что отлучился куда зверь невиданный, как вдруг нашла его. Лежит на постели в комнатушке маленькой, цветочек аленький в лапе сжал. Так вот ты где, говорю, чего не встречаешь меня? А зверь лежит недвижим, будто не слышит ничего. Неужели помер? Заря вечерняя не занялась ещё. Стала я тормошить его. Ты очнись, молю, хозяин мой ласковый, ты очнись мой сердечный друг! Сжалось тут моё сердце девичье, ну и слова такие от сердца вырвались, что и сама я удивилась, как стыда сказать их достало: - Не покидай меня, господин мой ласковый! Полюбила я тебя, урод ты этакий! Сказала и прижалась к зверю дикому, к зверю страшному, мной прирученному, прижалась и поцеловала его в морду страхолюдную. И только я это сделала, как чудеса твориться начали. Цветочек аленький, не увядающий, почернел и скукожился. Чудище словно в размерах уменьшилось. Я от неожиданности отпрянула и увидела, что зверь дивный человеком обернулся. Мужчиною. Сел на постели и на меня уставился. Я тоже смотрю-разглядываю. Ну, вижу, в летах уже, но не старик, роста невысокого... Солидности не хватает. Ну да это дело наживное. Всё лучше, чем шерсть чёрная да ноги птичьи. Тем временем, суженный мой очухался и с таковыми словами ко мне обращается: - Спасибо тебе, Настенька, спасла ты меня от проклятия страшного. Превратила меня злая ведьма в зверя безобразного, и вернуть мне облик мой человеческий могла только девица прекрасная, что полюбила бы меня в образе чудовищном, да не побрезговала поцеловать морду уродливую. Я теперь пред тобой в долгу неоплатном. Слушала его, а тем временем творилось со мной что-то странное. Тело всё под платьем чесаться начало. Ну, да не станешь же перед женихом почёсываться. И того стыда хватило, что признание первой вымолвила. Так что сцепила я руки белые и ответила: - О каких долгах ты речь сказываешь. Между мужем и женой всё общее. Медлить нам нечего... Попросим у батюшки благословения, а там пирком да за свадебку. Посмотрел он на меня глазами своими грустными, головой покачал этак медленно. - Прости меня, Настенька. Ты хорошая девушка, добрая. Не могу я стать тебе мужем. Сердцу не прикажешь. Полюбил я, но не тебя, Настенька. Другую девушку, что раньше тебя мне встретилась. Но если б иначе было. Всё равно с пиром свадебным... Сама увидишь скоро. Хотела я возразить что-нибудь, да тело всё сильнее чешется, просто огнём горит. Об одном только и мысли были, как опустить его в воду прохладную. И вдруг плечи мои сгорбились, тело всё шерстью чёрной покрылось, ноги — птичьими лапами обернулись, а росту вдруг я стала высокого. Сняла я с чудища моего чары колдовские, да сама же в их ловушку попалась. Страшно это - девице прекрасной в один миг уродом сделаться. Погоревала я сперва, после пообвыклась как-то. Зато в облике этом чудовищном обрела я силу великую, звериную. Ещё и волшебство творить научилась. Да и друг мой сердешный при мне остался. Зовут его Румпле... штуцле... В общем, имя басурманское, так просто и не выговоришь. Я его для краткости Ромом или Ромкой зову. Отзывается. Всё просил он меня, чтобы я его выпустила. Напирал на сердце моё доброе. Говорил, что ему надо со своей суженной встретиться. Мол, ищет она его. Говорил, что сюда непременно забредёт кто-нибудь. И этот кто-нибудь и с меня чары снимет. В ногах валялся, прощения просил. Обещал, если отпущу его, всех колдунов обойти, узнать нет ли иного какого способа проклятье снять. Да только я его слушать не стала. Это надо же — выпустить, а потом одной век вековать. Обещала ему, что подумаю, а сама чарами двери запечатала. Из дворца этого мне самой не выбраться. Ромка сказал, что замок даёт мне силы волшебные, но отойти от него дальше, чем на сто шагов я не могу. Зато другое подвластно мне: если только захочу, путнику мимоходящему дорога к замку откроется и, куда бы он ни сворачивал, сюда приведёт. Захочу иного — никто пути сыскать не сможет. Когда друг сердешный мой чудовищем был, он многих путешественников сюда приманивал. До меня в палатах этих с десяток девок побывало. Они, правда, всё больше в обмороки падали, да убить его пыталися. Так что приходилось их отправлять обратно, к родителям. Одна только полюбила его чудищем. И поцеловать уж хотела... Да он оттолкнул её. Уйти заставил. Пожалел, значит. А меня не пожалел. Как-то ночью он сбежать попробовал. Через окно вылез. Знает, что когда сплю я, волшебство ослабляется. Думал, сто шагов пройдёт и от меня отделается. Только успела я его нагнать. Обломала ему ноженьки за обман да подлость. Он и раньше-то не слишком резвый был, всё на правую ногу припадал, а теперь и вовсе больше трёх шагов не сделает, да и то по стеночке. Так что я могу даже чарами дверь не опечатывать. Но всё же опечатываю... Мало ли что. А вообще, странно получается. Обратил он меня в чудище безобразное, бросить одну хотел, а зла у меня на него нет. Так милы мне утренние часы, когда я присаживаюсь рядом на низенькую скамеечку, он берёт в руки гребень и расчёсывает мою гриву — долго, нежно, осторожно. Вплетает в неё атласные ленточки, умащает шерсть благовониями и притирками, чтоб была она мягче и пахла сладостней. Когда он заканчивает, я приближаю свою морду к его лицу и он целует меня в рот. Поначалу не хотел, упрямился. Да только я ведь и наказать могу. Говорю ему, что, мой сердечный друг, не болят ли твои ноженьки? Будешь мной брезговать, так и рученьки заболеть могут. Я тебе по одному пальчику пообламываю. Мед-лен-но. Сначала на левой руке, чтобы мог ты меня причёсывать. Не подействует, посмотрю, во все ли стороны у тебя запястье сгибается... А потом... Что, сейчас поцелуешь, дурашка, или подождём, когда пальчики закончатся? Поцеловал-таки. Не пришлось наказывать. И теперь всякий день целует, не упрямится. Только от этих поцелуев чудес не случается. Видно, без любви не действуют. А любит он не меня. Вот за любовь его не наказываю. Верно ведь сказал — не прикажешь сердцу. Мне ль не знать, саму грызёт любовь неразделённая. И хотела б разлюбить — не получается. Могла б давно замену ему найти, волшебством завести сюда путника, может и краше его, и добрей, да сердце такое упрямое. Этот нужен, других не хочу. Так что понимаю я всё. И вижу. Я вообще всё вижу, что происходит в моём замке. Когда не сплю. Но в последнее время я подолгу лежу без сна. И знаю, что ему тоже не спится. Вижу, как ночами он сидит на постели, закрыв ладонями лицо и плечи его содрогаются от рыданий. Вижу, с какой нежностью он берёт в руки ту книгу, про жимолость, проводит длинными тонкими пальцами по корешку, при дрожащем свете свечи снова и снова читает слова, которые, наверное, уже заучил наизусть. Я давно догадалась, что это её книга. Но не отбираю. Потому что он прав насчёт меня, я действительно добрая. Ром больше не уговаривает меня отпустить его. Но иногда, слишком часто, раз в неделю, или раз в три дня, он смотрит на меня умоляюще и просит: - Настенька, госпожа моя, покажи, пожалуйста... И я показываю. Это снаружи я мохнатое чудище, сердце-то по прежнему, девичье, мягкое. Запускаю яблоко по блюдечку, и он смотрит-любуется на свою Белль. Было бы на что любоваться. Глаза раскосые, волос на косу порядочную не наберётся, на щеках румянца не сыщешь. Белль эта то сидит в постоялом дворе с кружкой пива, как бесстыжая, то на телеге трясётся. То бредёт по дороге в забрызганном платье и спрашивает каждого, кого ни встретит, не знает ли он, нет ли тут поблизости замка, в котором живёт страшное чудовище. Только не найдёт она нашего замка никогда. Я уж позабочусь о том. Замок очень большой, но я уже в нём как следует освоилась. Мебеля переменила, обтянула стены тканью светлой, с пукетами. Только в большой зале гобелены оставила, как есть. В комнатах уже всех побывала. И в тех, куда мне путь был заказан, когда жила я здесь гостьей и пленницей. В одной из них я нашла библиотеку, я и не знала, что столько книг на свете есть. Мне они без толку, но я оставила. Может Ромка когда почитать захочет, надоест над одним томиком без конца склоняться. Ещё я подвал открыла, но там вообще ничего не нашлось, кроме пыли и грязи. Зато в башне прялка обнаружилась. И несколько мешков тончайшей золотой нити! Вот это открытие славное! Задумала я вышивку — птицы золотые райские сидят на дереве раскидистом. Слева месяц блестит серебряный, справа солнце золотом светит. Вечерами я усаживаю Рома напротив, принимаюсь за работу, а ему велю рассказывать мне сказки. Он их много знает и чудные такие, в наших краях о таких не слыхивали. Ром должен рассказывать их всё время, пока я не закончу. Иногда он замолкает и тогда я отрываюсь от вышивания и поднимаю голову. Мы встречаемся с ним взглядом и я вижу его глаза. Карие. Грустные. Так сладко сжимается сердце.