between the north, between the south

С матерью они не близки. В те редкие моменты, когда они наедине, она в основном корит его за леность и праздность, требует определиться, ругает его глупую собаку. Наконец, она заключает, что он ни на что не способен, и отправляет в Индию, не слишком надеясь, что он вернется. Индия вытесняет все воспоминания о детстве из головы. Вихрь красок и запахов, первое сражение, первые брызги крови на клинке; Артур не вспоминает Итон или Дублин, не держит в памяти прикосновения рук матери, ее голос, ее запах. Только ее колыбальные забыть не получается; она пела их, когда он был совсем еще младенцем, и иногда в темной духоте шатра ему кажется, что он снова их слышит. В них была странная тоска, которой он не понимал, и тихая нежность, истаявшая с годами. Он никогда не понимал их языка, впрочем. Кто знает, что она пела над своим невезучим, застенчивым сыном. * Они являются ему как маленькие вспышки в самом уголке глаза, как шепот посредине самого темного часа ночи. Как шум моря даже в скалистых холмах, обласканных всеми ветрами континента. Как золотая пыль в его дыхании и цветы, расцветающие во впадинах от его шагов; как Ирландия, которую он отрицал в себе все детство. Артур, господин доброго народа, говорят они и водят вокруг него хороводы. Артур, господин туманного острова, выкрикивают они. Я ничей господин, буркает он. Ему нет и двадцати, он покупает себе офицерское звание и отправляется в Индию — черт знает зачем. Они ничего не говорят, только смеются. Они знают, что он еще придет к ним. * Шарп хватает Уэлсли за шкирку. - Сядьте вон туда и сидите смирно, - пыль лезет в глаза и нос, от запаха крови Шарпа ведет, за спиной - озверевшая тройка маратхов. А тут еще этот, с его изумрудными глазами, такими острыми, что дух от них захватывает, и растерянными. Ладно. До самого конца битвы Шарп не вспоминает, что всегда, когда ни смотрел он полковнику в глаза, они всегда были светло-серыми. * Патрик странно на него посматривает который день. - Ну что еще? - устало спрашивает Шарп, в очередной раз ловя на себе осторожный взгляд Харпера. - Так, ничего. - Выкладывай уже. Помявшись, Патрик наконец выдает: - Ричард, ты знаешь, я никогда не верил во всякие суеверия или россказни, но… - Как же не верил, на прошлой неделе еще разорался, когда через тебя пересту… - Ричард, - твердо прерывает его Патрик. - Ты видел нашего Носатого? «Чаще, чем хотел бы», мрачно думает Шарп. - Ну. - В темноте. - Ну, вчера на докладе. Патрик вздыхает. - Нет же, снаружи шатра. Зимой в Португалии быстро темнело; не успеешь оглянуться, как сгущалась непроглядная тьма, и попробуй дойти до своих пожитков, не наступив кому-нибудь на голову. - Да как-то… не слишком, - задумчиво отвечает Шарп, пытаясь вспомнить, когда в последний раз видел Уэлсли снаружи его шатра в темное время, и вспоминая разве что Индию, и то мельком. - А что? Тяжкие вздохи Патрика начинают ему надоедать. - Приглядись, говорю. * Чертов бродяга. Невоспитанный, лезущий куда не надо бродяга. Когда он вновь возвращается, грязный, воняющий гарью, похожий на драного уличного кота, Артуру хочется лишить его офицерского звания, посадить под стражу, лишить отпускных, врезать ему, наконец, хорошенько, или зачаровать всеми чарами прекрасного народа - так, чтобы и думать не смел рисковать собой. Но Артур - командир, и он ценит своего лучшего из сумасшедших; Шарп снова и снова рискует собой, снова и снова возвращается и стоит перед его столом, криво улыбаясь и благоухая всеми видами дряни. В уголке глаза видны золотые искры - они смеются над ним. Господин доброго народа, нашептывают они по ночам ему в ухо, ты смотришь на него, как на самое драгоценное из сокровищ. * Если хорошенько прищуриться, за спиной Уэлсли Шарп видит порой мерцание - воздух дрожит, как бывает от летней жары, и искрится. Обычно Шарп списывает это на жару, усталость или заслуженную отпускную пьянку. Так проще справляться с реальностью. Кровь и грохот Талаверы постепенно покидают его, как и всякая другая битва, и за столом вместе с кучей важных шишек и офицеров он возвращается в привычное состояние: неловкость. Шарп ищет глазами Уэлсли, находит - и жалеет об этом; когда за спиной генерала мерещатся огромные крылья, прозрачные, что стеклянные, как у стрекозы, то пиши пропало, а ведь он вроде и не пьет. - После Ассама я благодарил юного сержанта. Сегодня мы салютуем уже капитану, - говорит Уэлсли негромко. За столом все смеются и поднимают бокалы; Уэлсли смотрит на Шарпа, не отрываясь. * Не сговариваясь, они выходят на улицу одновременно. Солнце уже село; тучи над холмами еще светятся изнутри от последних его лучей, отдают желтым. Ветер крутит пыль вокруг его сапог, деревья шелестят и шумят, и в теплом вечере, наполненном звуками военного лагеря, Шарпу вдруг становится совсем спокойно, хоть рядом и стоит Уэлсли. Они ничего не говорят друг другу. Когда любой свет исчезает, и небо становится глухо-черным, Уэлсли резко выдыхает и прикрывает глаза, словно готовясь к чему-то неизбежному. Как бы ни хотелось Шарпу повернуть обратно, вернуться в шатер, выпить и отправиться спать, он остается и смотрит. Это начинается с рук Уэлсли - бледное свечение, словно тысячи крошечных светлячков; потом переходит на шею и лицо, и, наконец, когда Уэлсли открывает глаза и поворачивает лицо к Шарпу, тот еле удерживается от вскрика: глубокие тени подчеркивают неземной, жуткий свет в глазах генерала. Они зелены, как никогда, и сияют, как во всех страшных сказках, которые по ночам рассказывали мальчишки в приюте. - Сэр, - осторожно говорит Шарп, решая идти по самому простому пути, - у вас тут... на лице что-то... Уэлсли молчит, а потом запрокидывает голову и смеется резким, лающим смехом. - Вы поразительны, Шарп. Шарп оборачивается. В следах генерала расцветают лесные цветы.