В преддверии зимы

«Осеннею порой В приюте горном Особенно одолевает грусть. И по ночам так часто будит Оленя стон»¹. Датэ Масамунэ стоит во дворе крохотного горного рёкана². Воздух холоден и тих, любой звук разносится на многие ри³ вокруг, но Датэ все равно вслушивается, для большей сосредоточенности опуская веки. И, пусть трубного зова оленя он не слышит, но бессмертный поэт был прав. Датэ Масамунэ, даймё Сэндай-хана, все еще великий воин и всегда — бесстрашный Одноглазый Дракон, — не может уснуть. Он смотрит на тонкую нить ушедшего в убыль месяца, сияющего на удивительно чистом небосклоне, и ощущает, как что-то сжимается в груди, ноет, не дает покоя… Видимо, Датэ грустит; но он так редко позволяет себе подобную слабость, что уже почти позабыл, каково это. Олень все молчит, зато где-то неподалеку начинает стрекотать горная цикада: негромко, длинно цвиркает, выводя абсолютно безнадежную песнь любви. Осень ведь. И цикада, конечно, последняя. Никто к ней не придет, зови — не зови. А скоро настанет и ее время… — Вы замерзнете, Масамунэ-сама. На плечи опускается шерстяное одеяло. Датэ недовольно дергает подбородком: — Кто тебя просил, Кодзюро? Мне не холодно, — но не сбрасывает теплую ткань, как обязательно сделал бы еще несколько лет назад, — наоборот, прихватывает край кончиками пальцев: незаметно, так, чтобы Катакура не увидел. Но Катакура, конечно же, видит — как обычно, впрочем. И его никогда не приходится звать: он приходит сам, и всегда — именно тогда, когда это особенно нужно. Старый слуга, ставший за десятилетия больше, чем другом. Понимающий с полуслова, с полувзгляда; да что там: прекрасно обходящийся и без них. Иногда Датэ кажется, что Катакура просто чувствует, когда нужен своему господину; вот как сейчас, например. Поводом послужило одеяло; но принес Кодзюро вовсе не его. Теплая ладонь скользит по руке жестом, позволенным только этому человеку, и у Датэ привычно заходится сердце. У даймё Сэндай-хана не может не быть жены и множества наложниц, так что Датэ не без оснований считает себя весьма искушенным. Да и немудрено пресытиться всем в таком-то возрасте, когда жизнь давным-давно перевалила через зенит и плавно клонится к закату. Он почти старик; они с Катакурой оба уже почти старики. И — всё еще. До сих пор… — У вас холодные руки, Масамунэ-сама, — Катакура серьезен, в его словах нет подтекста. Он действительно заботится о нем сейчас, ничего более. Но в груди теперь не сжимает так безнадежно и тоскливо; и надвигающаяся зима уже не страшит. Датэ Масамунэ едва заметно улыбается и позволяет себе еще одну слабость: легко ведет потеплевшими пальцами по узловатым суставам, неловко сжимает шершавой ладонью грубую, мозолистую руку старого воина. — Уже нет, — с некоторым запозданием отвечает он. Благодаря тебе — нет, думает он. Цикада смолкла. Настал и ее час? Или… кто-то все же пришел, услышав ее тихий последний зов? Датэ хочется думать, что для цикады все оказалось именно так. И для нее — тоже.