Anger.

      — С каждым разом мне все приятнее видеть тебя у себя на обедах, Мойра, — хозяин дома не спеша обошел круглый стол, по дороге оставляя на нем миниатюрный стаканчик, на дне которого все еще плескался виски.       — Каждый обед с твоем доме, Малкольм, перетекает в званый ужин, поэтому смею надеяться, что моя компания приятна тебе и на протяжении всего вечера, — содержание фразы подразумевало улыбку, но Мойра Куин сейчас была не в силах справится с собой. Голос ее оставался безэмоциональным.       Мерлин остановился, судорожно сжимая в руках холеный бокал — Мойра напоминала ему о Ребекке. Вот такая, уставшая, обессиленная и, казалось, совершенно открытая. Даже в ее опущенных плечах читалась Ребекка. И Малкольма это безумно злило. Злила не покидающая его жена, злила Мойра, покорно делящая с ним обеды и ужины. Злился он и на себя, за то, что продолжал цепляться за образ умершей супруги. Злился из-за того, что оставил сына. Злился на то, что топил себя в алкоголе. Малкольм злился. И эта злость требовала выхода.       — Жаль, что Роберта нет с нами, — без толики сожаления сказал он. Мерлин еще что-то говорил о Роберте. Об их играх в карты, увлекательных спорах и пошлых шутках о гостях, которые, как и сейчас, разъехались по домам. Но Мойра не слышала всего этого. Тембр его голоса сильно походил на голос покойного мужа, и даже интонации были едва ли не одинаковыми, но женщина не позволяла себе предаваться воспоминаниям, так обжигавшим сейчас нутро.       — Малкольм, — тихо отдернула Куин, оборачиваясь к мужчине, и в глазах ее он прочел нестерпимую муку. Эйфория и какое-то садистское наслаждение охватило его. Но помимо эйфории была еще и ярость. Чертова ярость вновь затопляла все горизонты. Малкольм был зол. Зол на Мойру, которая одним лишь движением головы разрушила нежнейший образ жены. А ведь Мерлин любовался им.       Мойре казалось, что глаза мужчины полыхают от раздражения, но она понятия не имела, чем могла вызвать злобу. Он отобрал у нее мужа и сына, - самых любимых мужчин, - а она даже не попыталась кольнуть его кухонным ножом. Она не позволяла себе грубости и несдержанности, но постоянно ловила на себе яростные взоры, которых до дрожи боялась. Она пыталась бороться с собой, но не с ним. А он палил без разбору, не видя лиц тех, кто страдает от каждого его слова.       Опьянение и нестерпимая злоба брали верх над Малкольмом Мерлином. Он приближался ближе и совершенно не хотел считаться с чужим личным пространством. Мойра в каком-то отчаянном желании защититься скрестила руки на груди и опустила голову, не желая встречаться с ним глазами, но у Малкольма были другие планы. Он резким движением заставил ее поднять взгляд, но тут же отдернул руку, будто бы забывшись.       — Малкольм, — еще раз позвала его Мойра, в надежде ухватиться за это имя. Чужое, совершенно не домашнее имя. Но он не позволял. Мерлин осторожным движением отвел ее лицо в сторону, заставил смотреть куда-то вбок, она дрожащей рукой ухватилась за его предплечье. Он не мог позволить себя потерять призрак жены, а она не могла смириться с зияющей пустотой внутри. Свинцовая тяжесть век давила едва ли не так же сильно, как усталость, боль и одиночество. Эти чувства словно метрономом колотят по вискам. Они заставляют Малкольма впиваться в шею единственной женщины, способной разделить его потери. Они заставляют Мойру до побелевших костяшек сжимать плечи мужчины, устроившего ей этот ад. Мерлин не щадит ее, кусается, не думает о последствиях, вновь причиняет боль — он злится на то, что она не Ребекка. Но физическая боль мало чем схожа с моральной, и Куин мнет и портит его рубашку.       Чувство запрета заставляет Малкольма шагнуть назад. Чувство неправильности заставляет Мойру скрывать лихорадочный румянец на щеках.       Она отворачивается от него, стремиться повернуться спиной, а у Мерлина срывает от этого крышу. Гораздо проще лелеять плод собственной фантазии, когда не видишь чужих черт лица.       Малкольм отводит завитые пряди волос, перекидывает их через хрупкое женское плечико и льнет губами к выступающему позвонку на ее шее. Мойра судорожным движением хватается за столешницу дубового стола. Мерлин ведет руками вниз по талии и сильно стискивает ее бедра — Роберт делал так же. Куин жмурится, бежит от мыслей и упирается подбородком в ключицы. Мужчина обводит широкими ладонями округлые бедра и задней мыслью отмечает, что ткань прекрасно пошитого платья гармонирует с зыбким образом, застрявшим посреди жены и вынужденной любовницы. Женщина ломает ногти и царапает доселе безупречный стол. Мерлин пробирается под платье и медленно обводит пальцами правой руки широкую резинку чулок. Мойра едва слышно всхлипывает и налегает на стол, выставляя одну руку вперед, надеясь не потерять равновесие. Малкольм по-собственнически накрывает ладонью ее промежность и все равно удивляется, чувствуя жар, исходящий от нее. Это возбуждает, но не льстит. Лесть - то лишнее, что редко встретишь в списке негативных чувств. Куин кусает губы, опирается на локоть и, заведя назад левую руку, хватается за его брюки — Ребекка делала так же. Мужские руки скользят под белье, откровенно ласкают, но что-то в этих движениях меняется, меняется очень резко. Женщина тихо стонет, едва заметно подаваясь бедрами навстречу. Иллюзорная пелена слетает с глаз Мерлина, простое осознание теснит возбуждение, Мойра - не Ребекка. Ребекка никогда не была такой там. И Малкольм злится. Снова. Призрак жены растаял, под ним женщина лучшего друга. Это бесит его. Бесит. И Мерлин срывается. Снова. молния брюк, громко вжикнув, разъезжается пополам. Прелюдию прервали, но Малкольм не намерен продолжать. Платье под его руками лезет вверх, а нижнее белье отходит в сторону. Его злость требует выхода, и Мерлин одним толчком входит в нее целиком. Резко, болезненно, сразу же. Женские стоны становятся громче, но когда Мойра чувствует его в себе, чертова мысль сама лезет в голову: Малкольм — не Роберт. Роберт никогда не был таким жестким там. Наваждение тает. Мойра открывает глаза и видит отражение Мерлина в стекле дверей, ведущих в дом. Тонкие женский руки не выдерживают напора, Куин тяжело опускается грудью на холодное лакированное дерево. Малкольм вымещает всю свою обиду, толкается глубже, быстрее, откровенно долбится в женское лоно и сдавленно шипит, когда она сжимается вокруг него на особенно чувствительных толчках. Мойра ненавидит себя в этот момент. Ненавидит за измену и за то, что обязательно кончит этим вечером. Ненавидит за то, что испытывает наслаждение и за то, что приглушенно стонет в сгиб локтя. Малкольм оставляет на ее бедрах синяки, нависает над ней, жжет дыханием и стремится прихватить за загривок. А Мойра не выдерживает его тяжелых вздохов на своей шее и кончает, больно впиваясь в собственное предплечье. Малкольм слышит ее последние стоны, чувствует ее и сдается, не в силах более мучить себя. Он утыкается лбом в ее плечо и кончает без единого звука, но Мойра чувствует, как дрожат его губы и подбородок. Сбитое дыхание восстановить сложно, но Куин не намерена ждать.       — Малкольм, мне пора ехать, — шепчет она.       — Нет, — Мерлин отрицательно качает головой, пропускает руку под ее животом, прижимает к своей груди и еще несколько раз повторяет "нет". — Не нужно, Мойра, поедешь утром.       И она останется, прекрасно зная, что эту длинную ночь пережить в одиночку они не смогут.