The Flight

— Хокинс, Джеремайя О, — звучит в отдалении нежный голосок сестры Картер. — Кравиц, Лев Эн. Джонс, Гейбриэл Эл. Грант, Стивен Эр. Она снимает с подноса стакан с водой, аккуратно ставит на салфетку и кладет рядом таблетки. Их три, они разного размера, одна розоватая, одна желтая и с полосой по центру, и одна совсем маленькая, белая, как рафинированный сахар. Действует просто отлично. Боль уходит куда-то далеко-далеко и не торопится возвращаться. — Дуган, Тимоти... ай! — раздается взвизг. Следом слышится одобрительный и разноголосый мужской смех. — Что такое Эр? — спрашивает пухлощекий мальчик. Он перекатывался от койки к койке со своей деревянной моделькой самолетика в целой руке, путался у сестры под ногами, а теперь замер у постели Стива. Замер и смотрит — внимательно и серьезно. Глаза у него необычно яркие для такой смуглой крестьянской мордашки, то ли сероватые, то ли зеленые, обрамленные густыми черными ресницами. — А? — удивляется Стив, чуть приподнимаясь. — Тебе что-то нужно? Сейчас позову сестру. — Не надо сестру, — ежится мальчик. — Что такое Эр? В твоем имени. Ты Стивен Эр Грант. Что такое Эр? — Ох, — выпрямляется Стив, ребром ладони сгребая в перебинтованную ладонь свои таблетки. — Эр — это значит Роджер. Второе имя. Ничего интересного. — Ага, — кивает мальчик, забавно нахмурившись. Стиву даже становится немного обидно, что он так быстро признал отсутствие в его втором имени хоть чего-то занимательного. — А я Джим. Джим Уокер. Ты упал? Стив проглатывает таблетку, мелко и судорожно запивает водой ее горький привкус. Опускает взгляд вниз, на свои повязки. И качает головой: — Нет, Джим Уокер. Меня побили. Здорово отдубасил один громила на помойке за кинотеатром. В больнице потом даже одежду сожгли — так она воняла... Мальчик вскидывает лицо и смотрит неверяще. — А разве больших бьют? Стив впервые улыбается ему, едва разлепив сведенные от горечи губы: — Всех бьют. К тому же, я не такой уж и большой. — Ну да... — мальчик обходит его кровать, кладет на сероватое и жесткое от стирок одеяло свою модельку, а потом привычно влезает сам, помогая себе одной рукой. Вторая, левая, в гипсе до самого плеча. — Я тебе секрет скажу, — наклоняется он поближе к Стиву. — Меня тоже побили. Но я всем говорю, что упал. — Почему, Джим Уокер? — спрашивает Стив, хотя уже знает ответ. — Зачем ты говоришь неправду? — Потому что мужчины не жалуются, если не могут дать сдачи, — говорит Джим с гордостью. — Хотя там обидно вышло... Тим Хиллсборо меня стукнул и скинул с лестницы, так что я руку сломал в трех местах... И его сняли в ролике вместо меня. Это я должен был металлолом собирать. А теперь там Тимми, потому что он сын помощника режиссера и меня толкнул. — Малыш Тимми? — медленно и пораженно вспоминает Стив. — Да... Молодец, Тимми. Он крепко сжимает губы и, кажется, произносит про себя какое-то ругательство. — Ага, — хмуро шмыгает носом Джим. — Пока папа приехал, чтобы разобраться, меня уже заменили Тимом. Но я всем сказал, что упал. Благородные люди не ябедничают. — Твой папа снимает кино? — спрашивает Стив, чтобы увести разговор подальше от благородных людей. — Неа. Его Хиллсборо снимают, — ожесточенно бурчит Джим. — Папа пишет сценарии для роликов. У нас... как это... пере-дви-жная студия, вот. Пока мы тут, но скоро снова поедем в Голливуд и будем делать кино. Как только война закончится и тут нечего станет снимать. Она скоро закончится, да? В промозглом, бессолнечном Нью-Йорке он явно скучает по калифорнийскому солнцу. Стив так осторожно, как только позволяют шины, берет в руки его модельку, хотя ему хочется запустить пальцы в густые волосы мальчишки. Но пальцам это точно не понравится. Нельзя. Моделька уродливая. Если бы в реальности строили такие самолеты, это был бы самый отвратительный и гигантский самолет на свете. Соотношение крыльев и корпуса у него просто чудовищное, ничего даже близкого к золотому сечению. Грузоподъемность, как у сотни бомбардировщиков. Сколько людских смертей он смог бы нести под крыльями... — Скоро, — говорит Стив, приподнимая самолетик и изображая крутое пике. Фанерная горгулья вклинивается носом в щель между койкой и тумбочкой и начинается проваливаться вниз по инерции, скользя о матрас. — У-у-у, но для этого какому-нибудь герою придется забраться на такое фашистское страшилище, вырубить главного фрица и увести эту дуру подальше от обжитых мест. А то ведь немцы, чего доброго, захотят взорвать Нью-Йорк. — Он не фашистский! — протестует мальчик. — Это наш самолет! И что за главный фриц? — О, это мерзкий тип. Ты даже не представляешь, какой он противный. Хуже самого Гитлера, а уж это не каждому дано — быть противнее такой помойной крысы. — Ого! — поражается Джим. Но тут слышится стук каблучков, и сестра Картер хватает его за ухо. — А вот и ты, Джимми. А я тебя везде ищу. Ну-ка марш в детскую палату. Ты мешаешь взрослым отдыхать. Она переводит взгляд на Стива — и вдруг опускает глаза. Губы у нее накрашены ярко-ярко и так четко очерчены, словно она проводила линии по французскому лекалу. — Простите его, мистер Грант, — говорит она, вновь встречаясь со Стивом взглядом. — Он такой сорванец. Невыносимый ребенок. Просто не знаем, что с ним делать. Белая наколка, темные локоны, красные губы... Она кажется сошедшей с экрана Белоснежкой, только не поет так манерно и приторно. И куда красивее. — Ничего, мисс Картер, — шепчет Стив, краснея. — Он ничуть мне не мешал. Когда надутого Джима уводят, к Стиву поворачивается старик Джеремайя Хокинс. И говорит с ухмылкой: — Кто бы подумал, наша Картер — и такой, прости меня, сынок, но ты сам все знаешь... дохляк. — Нечего выдумывать, — рычит Стив, отворачиваясь. Джеремайя смеется, а потом серьезнеет и сводит густые брови: — Слушай, это лучше ты не выдумывай. Главный фашист, ишь ты, поди ж ты! Ты, конечно, автор комиксов и все такое, но пацану-то этим голову не забивай. — Я не автор комиксов больше, — жестко говорит Стив. И смотрит на свои упрятанные в шины пальцы. У доктора Эрскина внимательные темные глаза, которые кажутся больше, чем есть, из-за очков. Клочковатая седая бородка и халат, пахнущий алкоголем. Он ухитряется осматривать руки так, что это совсем не больно. Даже приятно, хотя какое там удовольствие — когда сматывают обтрепавшиеся бинты, обнажив желтую от йода кожу, заставляют положить кисть на деревянный валик и трогают полузажившие пальцы. — Мне очень жаль, — качает головой доктор, — вот здесь кость начала срастаться неправильно. Для подвижности это не будет иметь большого значения, но некоторые проблемы с иннервацией и связками... Я слышал, вы художник. — Что-то можно сделать, док? Стив сидит напротив него, положив руку на чистенький медицинский столик. Сутулый парень, кажущийся еще более тощим, чем обычно из-за пижамы и синего халата не по размеру. Как закутанная в одеяло птица. Светлые волосы чуть колышутся из-за сквозняка. Доктор поднимается, доходит до двери и мягко прикрывает ее. Там, за дверью, очередь из пациентов с повязками и на костылях, вчера опять привезли раненых из Европы. Но им со Стивом нужно еще немного времени. — Те пальцы, которые начали срастаться неправильно, придется сломать повторно, Стивен, — говорит он от порога кабинета. — Мы дадим вам ксеноновый наркоз, не беспокойтесь. Разворачивается, идет назад, покачиваясь с пятки на носок. Держит руки в карманах. Стив смотрит на него из-под пушистой челки. — И это поможет, док? — спрашивает он недоверчиво. — Нет гарантий, — разводит руками Эрскин. Тянется к верхней пуговице рубашки и стучит по ней ногтем. — Но если обеспечить все условия для нормального сращения, а потом тщательно разрабатывать связки, точность моторики может вернуться. — Идет, — кивает Стив. — Ломайте. — Вам назначат, — улыбается Эрскин. И поднимает, было, руку, чтобы вызвать сестру для перевязки, но пациент добавляет вдруг торопливо, решительно и так отрывисто, точно только что пробежал большое расстояние: — Только у меня астма, док. Посмотрите там, в карте. Мне нельзя ксенон. — Азохн вей! — вырывается у доктора. Он подносит пальцы к вискам, начинает с силой их массировать, так что, кажется, вот-вот продавит кость, потом трет ладонью лицо. — Ладно, дадим вам морфий. — Сердце, док. Медицинская доза морфия его вырубит, как песок в машинном масле. Загляните в карту, — терпеливо поясняет Стив. — Моя мать работала в больнице, я знаю, что мне нельзя. По правде говоря, — он прикусывает губы и выдавливает из себя улыбку, — мне нельзя практически все, до чего додумалась ваша наука. — Ну тогда о повторной операции не может быть и речи! — восклицает доктор Эрскин. Стивен Грант смотрит на него внимательно и тяжело. Слишком внимательно и тяжело, доктор не выдерживает и идет к столу, ворошить свои бумаги. Какого черта у него всегда такой беспорядок... — Знаете, док, тот парень в подворотне обошелся без наркоза, и ничего, как видите, я не умер от шока, — говорят ему в спину. — Так что запишите меня на вечер. Санитарам скажите, что дали мне морфий, хорошо? Я не буду орать. — Даже не думайте, — бессильно злится доктор. И оба они уже знают, что имя «С.Р. Грант» впишут в колонку «Подготовить к операции», как только Стив покинет кабинет. В палате дальше по коридору громко и безутешно плачет женщина. В ее голосе — не человеческое горе, а боль мучимого животного. Так могла бы скулить искалеченная собака, не понимающая, за что с ней случилось что-то ужасное и несправедливое. Тем, у кого чуткий сон или недавно была операция, сегодня не уснуть. Это душевные страдания притупляет время: нарыдавшись, даже убитый потерей человек может успокоиться и провалиться в забытье. Физическая боль, особенно такая, от которой плачешь на всю больницу, так быстро не проходит. К ней трудно привыкнуть. И если женщину не увезут или не сделают ей укол, она будет вот так плакать на одной ноте до самого утра. Плач женщины и храп старика Джеремайи, который может спать когда угодно и сколько угодно, мешают расслышать возню со стороны ширмы. Так что, с трудом перелистывая страничку носом и подбородком, Стив вдруг встречается глазами с круглолицым малышом Джимми. Тот с потешной серьезностью влазит на кровать и даже не думает просить на это разрешение. В свете ночника его глаза блестят ярко, как у птички или мышонка. Уродливой модельки с ним уже нет. — Куда ты дел самолет? — спрашивает Стив тихо. Бережно перемещает журнал на тумбочку, пользуясь сгибом локтя, читать все равно совершенно невозможно. Не сосредоточиться от боли. — Разломал, — бурчит Джим досадливо. — Он и правда выглядел, как фашистский. А что это такое? Он тянется через ноги Стива, ловит журнал за растрепанный краешек и дергает на себя. — «Принц Вэлиант». Осторожнее! Журнал шлепается на пол. Джим со своей загипсованной рукой лезет его поднимать, а Стив даже толком придержать его не может. Какие же они оба беспомощные калеки, боже правый! Наконец журнал извлекают из-под тумбочки и раскладывают на кровати. Стив даже чуть регулирует свой ночник, чтобы Джимми было лучше видно. — Какой такой принц? — сурово спрашивает Джим, как будто несчастный Вэлиант виноват в том, что он особа королевской крови, а не детектив или супергерой. — Ты никогда не видел комиксов про Вэлианта? — удивляется Стив. — Это отличная история. Гляди, как красиво прорисованы здесь детали. У них интересные костюмы, правда? Это викинги. А эта штука называется «драккар». Викинги плывут выручать своего короля, а Вэлиант, вот он, темноволосый, хочет вернуть невесту. Они попадают в Америку еще до Колумба, знакомятся с индейцами... Смотри, эта страничка отлично раскрашена, да? Не парой цветов, а с тенями и полутонами. Ты видел такое где-нибудь еще? — Неа, — трясет головой Джим. — Мне вообще комиксов не покупают, папа не хочет, чтобы я читал всякую дрянь про приключения. Хочет, чтобы я был образованным. Комиксы читают лоботрясы. А вот маме бы понравилось, наверное. — Точно понравилось бы, — соглашается Стив. — Мамы, как я заметил, любят принцев. Знаешь, что необычного в этих комиксах? — Не знаю. — Тут нет пузырей над головами. Много текста, и он больше похож на истории из книги сказок, чем на разрозненные реплики «Беги», «Хватай», «Спасайся». Такие вещи нужно читать, а не пролистывать. Ты умеешь читать, Джим Уокер? — А то! — мальчик надувается от гордости. — И писать немножко. Я сам написал письмо бабушке однажды. — Ого, молодец! — Только бабушка, оказывается, не умеет читать. Она положила мое письмо в альбом с фотокарточками и ждала, пока я приеду и ей его прочту. — И как, ты его ей прочитал? — Десять раз, ей богу, не вру. У меня чуть язык не отвалился. Стив не уверен, что умеет находить общий язык с детьми, но с Джимом ему почему-то легко. Тот полулежит на одеяле у Стива под рукой, сопит, уткнувшись в комикс и наконец соглашается, что принц и его приятели — парни ничего так, ничуть не хуже бравых агентов и ребят в трусах поверх облегающих трико, про которых рисуют небольшие стрипы в субботних газетах. Только одежда у них все-таки уж очень смешная. А потом он поднимает голову от страницы и спрашивает с надеждой: — А про главного фашиста ты что-нибудь расскажешь? Про то, как ему не позволили разбомбить Нью-Йорк? Стив прикрывает глаза. Женщина плачет все так же громко и протяжно, эхо от храпа Джеремайи Хокинса привычно разносится под потолком. Они уж точно не разбудят тех, кто сумел заснуть, а не сумевшим уже, должно быть, все равно. Руки болят очень сильно, те дозы обезболивающего, которые может позволить себе Стив, ему сейчас не помогут. А если он отвлечется немного, станет, наверное, полегче. — Ну ладно, Джимми, слушай. Этот фашист был даже поглавнее Гитлера, хотя до поры до времени никто не догадывался, какие вещи он замышляет. А он хотел уничтожить всех людей, потому что презирал их и ненавидел. Еще бы, ведь он не был похож на человека. У него была красная кожа, жуткие желтые глаза, и весь он походил на дерево с ободранной корой, зато был очень сильный и свирепый... — Ох, — сладко вздрагивает Джим и лезет к Стиву под одеяло. Ему страшно и одновременно весело. — Ну и ужасы! — А ты думал, уж такие они, эти фашисты... А знаешь, кто сделал этого типа таким сильным и жутким? Один ученый по имени Эбрахам Эрскин. — Совсем как наш доктор, да? — спрашивает Джим сонно. — Точно. Почти как наш доктор. Он был большим ученым, этот Эрскин, и он изобрел одно потрясающее средство... Джим лежит лицом вверх на подушке Стива, придерживая тяжелую гипсовую повязку здоровой рукой, смотрит на подсвеченную ночником ширму — и представляет, представляет, представляет... К обеду боль начинает стихать, злость на доктора Эрскина — тоже. Тем более, это абсолютно пустая и глупая злость. Доктор не виноват в том, что Стиву так неудачно прошлись по пальцам. Не виноват, что он позволил себя побить. Что не сдох пару дней спустя, подхватив воспаления легких из-за того, что долго пролежал на земле. Он всего лишь не смог зафиксировать кости в правильном положении сразу. А может, Стив сам виноват, что они сместились... Глупо было приписывать доктору роль помощника злодея, глупо и недостойно. «Что бы сказал на это Баки? — думает Стив. Когда представляешь на своем месте Баки Барнса, проблема сразу становится глупой и несерьезной, не стоящей выеденного яйца. — Он бы сказал: брось, Стиви, ты что, серьезно расстроился из-за того, что вписал в сказку для маленького мальчика своего врача в неподобающей роли? Ну и зануда же ты, приятель!» — Придурок, — едва разжимая губы, шепчет Стив в ответ на мысленное ругательство. Так правда делается намного легче. Жаль, у Баки не вышло приехать после учебки, как он изначально собирался. Командование не смогло выделить солдатскому и сержантскому составу даже пару дней, чтобы повидаться с семьями. Там, в Европе, все сейчас серьезнее некуда. Стиву дурно делается оттого, насколько там все серьезно. А он потерял последнюю возможность пройти комиссию из-за того, что сделал замечание тому парню в кинотеатре. А потом не присел тихонечко на свое место, когда понял, что парень выше него на голову и вдвое шире. А потом не лег с первого удара... К черту, к черту все! Стив рычит и утыкается носом в подушку, стараясь больше не думать о всяких глупостях. Прижимается щекой к жесткой серой ткани и начинает вспоминать, чего еще наболтал Джиму Уокеру вчера ночью, озверевший от боли, беспрестанного плача и бессонницы. Выходит, что помимо жуткого фашистского монстра по кличке «Красный череп» и Эрскина, он сочинил для Джима супергероя, бравого американского вояку Стива Роджерса. Вот же дрянь. Стив никогда в жизни не списывал героев с себя. Да, было дело, во время кризиса сюжета он брал героев «с улицы». Соседа из квартиры напротив, разорившегося бутлегера и неудачливого мафиози без двух пальцев. Девочку-попрошайку с рыжим кудрявым псом. Хозяина магазина скобяных товаров. Иногда образ можно было найти, даже разглядывая спичечный коробок с рекламой ателье. Он считал, что довольно удачно «схватывает характер», чем даже немного гордился. Тем более, что подписи к картинкам все равно сочинял автор стишков-поздравлений за доллар, и можно было расслабиться. Но вот придумать целый героический рассказ про улучшенного себя, почти Стивена Гранта, только в два раза выше, плечистее и сильнее... На такое раньше Стив считал себя неспособным. И, честно говоря, ему было очень стыдно. Хорошо бы к их с мальчиком ночному шушуканью никто особенно не прислушивался. Кажется, так и есть. Никто не потешается над Стивом и не намекает ему, что ты, мол, дохляк, что-то изрядно высокого о себе мнения. Джереймайя Хокинс, нацепив на рыхлый, похожий на сморчок нос толстенные очки, читает газету, встряхивая листы, когда хочет перевернуть страницу. Бандитского вида наемный рабочий Тимоти Дуган по прозвищу «Дум-Дум» слушает репродуктор. Передачу «С приветом из будущего». Там сегодня рассказывают про Говарда Старка и его грандиозную выставку, на которую Стив, разумеется, не попал, да не очень-то и стремился... Мимо изредка проплывает обворожительная сестра Картер, отворачивается, когда минует койку Стива, и Стив тоже прячет глаза. Он смотрит в своего «Вэлианта», но не видит красивых пейзажей и героических лиц. Мыслями он далеко-далеко. Он с Баки Барнсом, своим лучшим другом, в окопе, на передовой. С Баки, который вряд ли напишет ему теперь, а если и напишет, письмо все равно пролежит какое-то время у почтальона и затеряется, потому что Стива наверняка не найдут в этой больнице, у него нет родственников или друзей, которым можно сообщить, что произошло. С Баки, которому он не может написать сам. Хотя мисс Картер может записать под диктовку, она часто пишет письма для неграмотных или калек. Но то, что хочет сказать Стив, не стоило бы слышать мисс Картер. — Сегодня ты особенно хороша, сестренка! — слышится практически над ухом гудение Дугана. — Просто ангел, слетевший с небес к нам, грешникам... М-м. И пахнешь, как ангел. — Что вы себе по... — начинает мисс Картер на высокой ноте, но тут же прерывает саму себя смешным девчоночьим ойканьем. Стив сам не понимает, как оказывается рядом с койкой Дугана и оттесняет мисс Картер плечом. — Не лезь к ней, ты, деревенщина! — начинает было он. Но тут его поражает, какие у Дугана искристые, веселые глаза, никакой грубой похоти, или что там Стив себе вообразил, только смех и солнечные зайчики. И мисс Картер, мило зардевшаяся и поправляющая наколку, совсем не похожа на несчастную жертву домогательств. К тому же у Дугана нога на вытяжке, он двинуться-то лишний раз не может, избежать его приставаний проще простого, если не особенно их хочешь. — Ну что ты, Грант, — бурчит Дуган, немного смущенный. Смотрит на растопыренные, как грабли, пальцы Стива с видимым сочувствием. — Я ничего такого и думал... Я, может, грубоват чутка, но всего-то хотел сказать, какая наша крошка... то есть, мисс Картер сегодня чудесная, получить от нее микстуру все равно что причастие в церкви, да, парни? С соседних коек раздается дружный гогот и похрюкивание. — Все, успокоился? — спрашивает Дуган ровно, хлопая широкой ладонью по матрасу. Ладонь в веснушках. Под рыжей щетиной у Дугана проглядывает яркий фермерский румянец, и вообще он полная противоположность Стиву — большой, громкий, добродушный. Не особенно старше Стива, лет на пять-шесть, не больше. — Не принимай ты все так серьезно, а, парень, — продолжает он тихо. А мисс Картер говорит: — Ну что вы, Стивен, идите к себе. Давайте, я вам помогу. — Спасибо, я сам, мисс Картер. Не стоит беспокойства. Закидывая ноги на кровать и беспомощно глядя, как медсестра укрывает их одеялом, Стив с удивлением понимает, что все думает и думает о своей истории. Если бы там появилась мисс Картер, он написал бы ее совсем другой. Способной дать в нос обнаглевшему мужику. Независимой и сильной. Не желающей улыбаться тому, кто нахально схватил ее за коленку. И не считающей это нормальным. Глупо, ужасно глупо, но он с нетерпением ждет Джимми, чтобы познакомить его с такой Маргарет Картер. Нет, Пегги Картер — как Пегги Гугенхайм. А еще он очень бы хотел исправиться насчет Эрскина. И, уж если на то пошло, у него есть несколько штрихов к портрету Стивена Роджерса. Нельзя же допускать, чтобы это была просто машина для убийства фашистов. Такой образ с восторгом сожрали бы издатели еженедельных журнальчиков с цветной обложкой, но для ребенка из семьи киношников нужно что-то поинтереснее. — Но почему он Джеймс? И почему мальчишка? Такого не бывает, — возмущенно перебивает Джимми. Он уже пару минут слушает, хмурясь, сведя над переносицей густые брови. Стив в порыве вдохновения не сразу замечает это. Обрывает фразу на полуслове, смотрит на Джима недоумевающе: — Ну, он мальчик, как ты. Разве что чуть-чуть постарше... — И что, мальчишка без суперспособностей сможет помогать Капитану Америке во всем? И защитить его сможет? Да, они сочинили своему герою отличный псевдоним — «Капитан Америка». Это как Капитан Марвел, только круче, сказал Джимми. И Стив с ним согласился. — Погоди, его не надо защищать! Он сам всех защитит, если нужно. — Ну и зачем тогда ему помощник? — Потому что... Потому что так надо. У принца Вэлианта, например, тоже есть друг. Не сбивай меня, Джим Уокер. — У принца Вэлианта — взрослый друг, хоть и бестолковый, — продолжает настаивать Джимми. — Они помогают один другому. Нельзя, чтобы кэп всех один вытаскивал. — Почему нельзя? — Стив никогда раньше не сталкивался с такой логикой. Джим задумывается ненадолго, трет переносицу, а потом пододвигается к Стиву поближе, придерживая сломанную руку под локоть. — Потому что, если все будет делать только кэп, они так никогда не выиграют войну. Нельзя все брать на себя, так только хуже сделаешь. — Он опять кого-то цитирует, должно быть снова своего странного, строгого отца. Стив бы пообщался с этим мистером Уокером, чтобы понять, что у него в голове и чему такому он учит ребенка. Но тот, очевидно, слишком занят на съемках и не приходит навещать сына. — Ладно, — медленно говорит Стив, точно решаясь. — Тогда переиграем. Это был не мальчик Джимми, это был взрослый парень по имени Джеймс Уо... Джеймс Барнс, — слышать собственное имя, вопреки ожиданиям, Джимми все еще не нравится, вид у него хмурый, поэтому Стив продолжает осторожно: — Но вообще-то все звали его «Баки». — Почему? — удивляется мальчик, переставая дуться. — Второе имя у него было «Бьюкенен», ну а «Бак» его все называли с детства. И Капитан Америка называл тоже, потому что они были друзьями. Самыми лучшими друзьями, ты даже не представляешь, на что они были друг для друга готовы. И веришь ли, нет ли, но, пока профессор Эрскин не дал Стиву Роджерсу суперсыворотку, это Баки вытаскивал его из всяких переделок, а не наоборот. Так лучше? — Намного, — кивает Джимми. — А дальше? — Ну а дальше... Не надо бы рассказывать Джиму про кинотеатр, не надо заменять реальность мечтами, но хоть в этой-то выдуманной истории Стив может обойтись без переломов обеих лучезапястных?! Стоило бы еще сказать, что в ролике металлолом собирал смуглый малыш Джимми, но немного страшно снова испортить все дурацкой ремаркой. Так что противный Тим Хиллсоборо в тельняшке остается на своем месте, зато на помощь коротышке-Стиву Роджерсу приходит бравый сержант Баки Барнс. Сержанта Барнса все-таки отпустили на пару дней, и он, разумеется, нашел Стива в тот самый момент, когда тому чуть было не прошлись по пальцам в подкованных рабочих башмаках. Про пальцы, впрочем, упоминать не следует. Баки отряхивает Стива и советует ему помыться, потому что вечером они идут смотреть Старк-Экспо на Кони-Айленде. Стив не был на Старк-Экспо, но Джим, кажется, тоже, так что стесняться нечего. Выставку он расписывает мальчику в таких красках, что тот слушает, затаив дыхание. И даже про летающую машину не переспрашивает, дотошный борец за достоверность! Потому что верит каждому слову. Стив с удовольствием думает, что ему наконец-то удалось увлечь хоть какую-то аудиторию. И теперь, попытайся он ввести в повествование мальчика Джима, это не вызвало бы сопротивления. Впрочем, для Джима в истории уже нет места. А вот агент Пегги Картер с поставленным правым хуком появляется очень скоро. Стив слышал от Баки про тренировочный лагерь в Нью-Джерси, откуда их всех отправляли в Европу, и описывает его так, будто видел сам. Ему хочется, чтобы история следовала дальше, за сержантом Барнсом, но Стива Роджерса нельзя прямо сейчас отправлять на европейский фронт. Когда ты был художником в газете и знал войну только по книжкам, сразу в солдата не превратишься. Пусть даже в тебе теперь шесть футов роста, а силы — как у четверых здоровых парней. — А про Баки еще будет? — сонно спрашивает Джим. И Стив отвечает с убаюкивающей интонацией: — Точно будет. А сейчас поди-ка на свое место, Джим Уокер, чтобы ночная сестра тебя не хватилась... — А я им сказал, что буду ночевать у тебя. Они не против. Говорят, места на двоих хватит, и ладно... А-а-ахм, — зевает Джимми. — Ну да, — Стив смотрит на свое тощее тело, занимающее едва ли полкровати. — Действительно, хватит. И во сне я тебя точно не раздавлю. Он пододвигается к краю койки, поудобнее раскладывает на одеяле тихо ноющие руки и засыпает под размеренное, глубокое дыхание мальчишки. Сны ему снятся добрые и смешные. Полдень в госпитале — время тихое, по-летнему сонное. Даже осенью. Даже в Нью-Йорке. Больные, которые могут ходить, отправились обедать. Или курят у окна в коридоре. Или читают. Или вяло переругиваются, как осточертевшие друг другу соседские псы. Или спят. Ребятишки из детской палаты играют в марблс, шарики с глухим ударом то и дело отлетают от стены. Обход будет только через пару часов, и до него нужно как-то убить время. Послонявшись по этажам, щелкнув пару раз по стеклянном шарику ногтем здоровой руки, но не выбив особенно много очков, Джим Уокер плетется к своему другу. Привычно забирается на кровать и тормошит сонного Стива Гранта. Тот со сна забавно лохмат, на подбородке вылезла щетина, она у него почему-то темнее волос. Стив щурится и трясет головой, но не злится. Из-за того, что они оба разговаривают по ночам, днем их все время клонит в сон. Но пусть Джима Уокера назовут трусом и девчонкой, если он сегодня уснет. — Стив, Сти-и-ив, — тянет он, тыкая Стива в плечо. — Давай напишем письмо Баки, ты говорил, что ему можно написать. Давай напишем, Стив. — Написать? — удивляется Стив. Но прикладывает ладонь ко лбу. — Ну конечно, Джим. Давай ему напишем. Баки Барнс будет рад узнать, что у него есть такой поклонник как ты. Беги за карандашом и бумагой. Джим бежит. Стив садится на кровати, благодаря Господа, что пока не чувствует сильного желания отойти в уборную, потому что это означает опять и снова переживать унизительную даже для ходячего больного процедуру, когда расстегнуть пижамные штаны и справить нужду тебе помогает сестра. Никогда не Маргарет Картер. Стив все время подгадывает так, чтобы его помощницей был кто угодно, только не она. А вот Дугану все нипочем... Стив обрывает сам себя: слишком много мыслей о сестре Картер, слишком много ревности. Господи, он ведь как-то притерпелся к этому, когда Баки каждый божий день, точнее, каждый божий вечер, отправлялся на свидания. Когда целовался с девочками при Стиве — не зная, что тот все еще ошивается рядом или просто не считая нужным скрываться. Когда рассказывал о достоинствах очередной Полли или Трейси. Или сватал Полли или Трейси другу. Стив вынес все это, справился и не выдал себя. Но думать, что это начинается по новому кругу, просто невыносимо. От ожесточенной борьбы с собственными чувствами его отвлекает Джим Уокер, притащивший целую клетчатую тетрадь и химический карандаш. Они берут с тумбочки шахматную коробку Джеремайи Хокинса, потому что на ней удобнее писать, хотя старикан наверняка начнет ворчать, если узнает, что ее трогали. Джим слюнит карандаш и выводит первое кривое «Здравствуй, Баки!» — Здорово, — улыбается ему Стив. — А ты и правда отлично умеешь писать. Он надиктовывает коротенькое послание, призванное сообщить адресату, что в Нью-Йорке все в порядке и дожди, «Джиантс» выиграли у «Янкиз» два ноль, у Баки Барнса появился славный маленький фанат, и пусть война уже поскорее закончится. А потом просит Джима: — Допиши еще вот что: «Стив просит, чтобы ты берег себя. Ему ты нужен живой». — Ага, — с сопением выдыхает Джим, выводя на листке свои каракули. — А Стив Роджерс или Стив Грант? Стив надолго замолкает, смотрит на свои руки, словно не замечает ничего вокруг. Вокруг неподвижного вентилятора на потолке кружится последняя осенняя муха. — Не пиши фамилию, — говорит Стив. — Это неважно. У Джима перехватывает дыхание. Неизвестно, почему, но ему вдруг начинает казаться, что кэп Америка правда есть. Ну и уж во всяком случае Баки Барнс есть точно. Мальчик спит в неудобной позе, выставив руку в гипсе гротескным углом. Тень от повязки на белой ширме кажется чем-то неживым, механическим. Стив, который теперь постоянно крутит в голове кусочки сюжетов, чтобы в будущем превратить их в эпизод из приключений капитана Америки, думает вдруг, что кому-нибудь из выдуманной команды можно было бы прикрутить механическую руку. Команда у его героев вышла, надо сказать, разношерстная и веселая. Там нашлось место и Тимоти Дугану, который получил у Стива чин капрала, и белозубому полиглоту Гэйбу Джонсу, и Джиму Морите, жившему с матерью где-то в Бед-Стай, откуда их и забрали в сорок первом без особого шума. Стив слышал потом, что Морита вступил в армию; только для того, говорили, чтобы выбраться из концентрационного лагеря, так что тут он не так уж сильно присочинил. Еще в отряде, названном Стивом «Воющими командос» в честь комиксового волчонка, которого он когда-то нарисовал для своей газетки и который в его рассказах теперь красовался на боку грузовика Дум-Дума, был подрывник из сопротивления Дернье и обязательный британский лорд Монтгомери Фальсворт. И первого, и второго Стив извлек из бесчисленных газет Джеремайи Хокинса. В газетах писали сплошь о войне, зато там были фотографии, и отличные. Сюжет разветвлялся. Стив наконец-то нашел для себя дело, которое занимало его в период сильных болей или в скучные часы обходов и процедур. Нужно было как можно больше приключений, причем достаточно реалистичных, иначе Джим начинал сопеть и хмурить брови. Так что в голове у Стива теперь царил вечный веселый хаос имен, лиц и цитат, названий боевых частей и европейских городков. Больше всего Джим обрадовался, конечно, когда они вместе с кэпом спасли из плена Баки Барнса. Было и правда здорово: полет на крутом самолете Говарда Старка вместе с отважной Пегги, прыжок с парашютом в гущу врагов, форма со звездой, которую Стив не позабыл расписать в красках, надежный щит... Щитом Стив передал последний привет Вэлианту — и на этом с ним окончательно распростился. У него и раньше-то не было надежды, что его возьмут в команду такого крутого комикса. А теперь, после травмы, хорошо, если он устроится хотя бы открытки раскрашивать. Доктор Эрскин, конечно, говорил, что кости срастаются правильно. Стив даже видел свои снимки — глянцевые, жутковато-подробные, в плотных черных конвертах, и все там было в порядке... Но никто не обещал ему, что подвижность связок восстановится в полной мере, а сам он давно не верил в чудеса. Хотя нет, в одно все-таки еще верил. В то, что Баки Барнс ответит на их с Джимом глупенькое письмо, пришлет хоть пару строчек. Потому что это будет означать, что он жив и дерется там, на своем итальянском фронте. Стив отлично знал, куда перебросили сто седьмой пехотный, он следил за газетными публикациями не только для того, чтобы развлекать Джима. Как же больно было ему описывать плен! Он стиснул бы кулаки, если бы мог, но не мог даже сжать зубы покрепче: нужно было говорить. Рассказывать красочно, выразительно, о том, как мучают Баки, как заставляют работать, а потом оттаскивают в лабораторию. Стиву хотелось хотя бы так подарить Баки бессмертие: упомянуть вскользь, что ему могли давать ту же сыворотку, что и Роджерсу. Это вряд ли помогло бы реальному Баки, от которого не было никаких вестей. Но это было хоть что-то. Хотя Стив иногда, с суеверием, пробуждавшимся в нем от бессилия и отчаяния, думал, что зря он все это затеял. Зря воспользовался именем друга для дурацкой бесконечной сказки. Но затем он мрачно говорил себе: «Стоп, парень. Если он живой в твоих историях, есть надежда, что выживает и там... А если он мертв, то ему уже все равно». От таких мыслей Стиву хочется плакать. Зато он почти не думает теперь о Маргарет Картер и Дум-Думе, вся эта глупая опереточная ревность не имеет никакого значения теперь, когда Баки не пишет. Мысли не дают ему уснуть, даже когда засыпает неугомонный Джимми. Так что Стив, не выдержав, спускает ноги с койки, находит тапочки, халат и выходит в коридор. Там свет чуть ярче, на столике дежурной горит простенькая лампа под металлическим перфорированным колпаком. Сегодня дежурство Пегги... то есть, сестры Маргарет Картер. Белая, как ангел, в пушистой вязаной кофте и неизменной наколке, она сидит в круге теплого света. Звук шагов стряхивает с нее сонное оцепенение. Она поднимает красивую головку от скучных медицинских бумаг, между которыми наверняка лежит иллюстрированный журнальчик с выкройками, сонно смотрит на Стива, потом лицо неуловимо и мягко изменяется. С него стекает усталость и в чертах медленно проявляется улыбка. — Мистер Гра... Стив... Вам помочь? Она приподнимается, опирается на стол одной рукой и словно бы хочет сделать пару шагов навстречу, но почему-то не двигается с места. Стив вздрагивает, встряхивается. И отвечает почему-то шепотом: — Нет-нет, мисс. Вовсе не нужно, я не за этим... Я просто... — Тогда я провожу вас в палату, — тихо говорит сестра Картер. Она вся лучится на просвет из-за пушистой ангорской шерсти, улыбается тихо и ласково. Стив шагает вперед, протягивает к ней руку... И в следующий момент она оказывается в его объятиях. Гладит по верхней губе, смотрит внимательно и темно, и они вдруг целуются так страстно, так жаждуще, что одними звуками, кажется, могут перебудить всю больницу. Стив ниже нее, но ему теперь на это плевать, тем более, она сбрасывает свои туфельки, чтобы ступать тихо-тихо, и тащит его за предплечье в какой-то кабинет с полуприкрытой дверью. Внутри темно, только лунный луч наискось падает на пол, разлиновывая поверхность стола. Стив не может усадить туда Маргарет, там что она запрыгивает сама и обнимает его теплыми, нежными коленями. — Стив... — шепчет она, торопливо распуская пояс его халата. — Стив... Он кладет руки ей на плечи. То, что она делает, это какое-то очень простое, очень логичное таинство, все должно быть именно так. Но почему-то от прикосновения остреньких ноготков, накрашенных (он знает) красным лаком, волшебство момента проходит, схлынув, точно волна. Он прижимается лбом к ее лбу, чувствуя себя виноватым и жалким, как выброшенный в лужу щенок. — Прости... Она старательно выравнивает дыхание. — Ничего. Ты болен, бедный, тебе плохо. А я... Вот дрянь, — шмыгает носом и отворачивается. — Нет, я хочу... Хотел... Он не знает, что говорят в этих случаях. Поэтому примиряюще целует Маргарет за ухом, радуясь, что не видит сейчас ее лица. — Может, я попробую еще раз? — тихо спрашивает она, но к его паху больше не тянется. — Нет. Не надо. Знаешь... — Стив втягивает носом воздух и говорит решительно: — Знаешь, я просто люблю другого человека. Я только сейчас это понял. — И это мешает? — со смешком спрашивает она. Смех звучит неприятно, надтреснуто. — Как видишь, — отвечает он, стараясь не сделать это слишком жестко. Она не поможет ему завязать халат и застегнуться, это ясно. Так что придется идти, как есть. — А может, — рычит ему в спину сестра Картер, на ходу изобретая самое страшное оскорбление, — у тебя просто на девочек не стоит, педик чертов?! — Может, — равнодушно пожимает плечами Стив и выходит за дверь. Мэрилу Барнс, точнее, уже полгода как Мэрилу Хаммонд, это настоящая молния в образе человека. Даже в грубом джинсовом комбинезоне она выглядит, как богиня дороги, завернувшая в гости к простым смертным только для того, чтобы они осознали свое несовершенство. Кудряшки цвета шоколада воинственно топорщатся над высоким лбом, зеленые глаза мечут молнии. На своей заправке, которую они держат с мужем, Мэрилу правит железной рукой. Жалкие автовладельцы только и могут, что раскрывать рты от восторга, пока царственная миссис Хаммонд несет им кофе. И оставляют на стойке не монетки, а солидные банкноты только для того, чтобы эта валькирья им улыбнулась. Если бы Баки не подвизался спасать Стива из всяческих передряг, это, наверное, делала бы Мэрилу, пусть она и младше на целых два года. Уж очень они с братом похожи. У нее такая же, как у Баки, обаятельная улыбка, такой же кошачий взгляд, одновременно острый и томный, и привычка раскачиваться при ходьбе. Только у Мэрилу это выглядит намного более волнующе из-за шикарных бедер. Влетев в палату на такой скорости, что дверная ручка с грохотом врезается в стену, Мэрилу тут же начинает сматывать с шеи длинный грубый шарф. Она видит Стива, определенно видит, но почему-то не торопится приближаться. Только избавившись от куртки, шарфа, трикотажной повязки на волосы, она отвечает кивком на его взмах перебинтованной рукой. И тут же замирает, рассматривая грабли Стива. Подходит, пододвигает стул старика Джеремайи (тот не протестует, смотрит завороженно из-под своих очков) и садится напротив. Касается запястья: там, где из-под бинтов проступает сухая косточка. — Ну и как тебя угораздило, Грант? Хотя нет, не отвечай. И так знаю. Опять во что-то вляпался, потому что показалось, кого-то оскорбляют... Защитник, ох, — вздыхает она как-то очень по-женски, как делала это мама Стива. И сокрушенно качает головой. — Ни адреса не оставил, ни записки не прислал. Даже не сообщил на работу. Знаешь, сколько у тебя неоплаченных счетов? — Здесь сложновато обзавестись ходячими друзьями. Рад тебя видеть, Мэрилу, — вспоминает о вежливости Стив. — Как ты меня нашла? — Это... — она вдруг прячет глаза и лезет за пазуху, во внутренний карман нагрудника комбинезона, — это странная история Стив. Знаешь, нам написал один мальчик. Вернее, он написал Баки на фронт. Ну, как школьники делают на внеклассных занятиях, например. — Угу, — кивает Стив, чуть улыбаясь. — Нашим отцам тоже писали, на первую войну. У мамы хранилась пара рукописных открыток, на Рождество и на Пасху. — Да, — рассеянно подтверждает Мэрилу, наконец-то выуживая сложенное вдвое знакомое письмо, все в синих разводах, и еще какую-то бумажку со штемпелем. — Обратным адресом стоял адрес этого госпиталя. Может, больному мальчику просто хотелось написать солдату, так тоже бывает... Но там в письме есть твое имя, Стив. У нас никто не обратил внимание на эту приписку, а я решила, что раз ты давно не появляешься, значит что-то случилось, и так ты даешь о себе знать... — Спасибо за беспокойство, Мэрилу, милая, — с улыбкой перебивает ее Стив, стараясь не слушать какой-то неприятный, тихий, будто комариный писк, шепоток у виска. — Жалко, что письмо вернулось. Молодой джентльмен, который писал его вместе со мной, очень расстроится. Знаешь, это такой славный парнишка... — Оно не вернулось, Стив! — Мэрилу вдруг срывается почти на крик, чтобы заткнуть его, не дать договорить. — Оно дошло, куда следует. До его части, там штамп стоит, посмотри. И нам отправили его вместе с личными вещами и извещением о смерти! Она выхватывает неприметную бумажку, которую достала вместе с письмом, сует ее Стиву под нос. — Вот, Стив, вот все, что нам прислали. И еще письмо от какого-то полковника Филлипса, на машинке отпечатанное, черт бы их там всех побрал. Через копирку. Потому что там целый взвод попал в окружение, а выбралось человек двадцать... — Этого не может быть, — рассудительно и спокойно говорит Стив. — Этого быть не может. Он смотрит на Мэрилу каким-то стеклянным, расфокусированным взглядом, будто игрушечный пупс в витрине. У которого все выгорали и выгорали — и вдруг совсем выцвели глаза. И с внутренней поверхности этих стеклянных глаз начинает чешуйками осыпаться краска. Мэрилу делается страшно, ее страх ощущается, как нечто живое, и не по себе становится даже старику Джеремайе. — Прочти, — требует Мэрилу. — Ну же. Глупо настаивать на этом сейчас, но если Стив не прочтет, кажется ей, если откажется верить, случится что-то страшное. Что-то, чему она названия даже не знает... — Этого не может быть! — во весь голос орет вдруг Стив. Голос у него низкий, хриплый и такой громкий, что с обратной стороны окна вспархивают озябшие голуби. Странно, что такой маленький и худой человек может так громко кричать. В палате на мгновение становится тихо-тихо, а по коридору уже разлетается эхо бегущих ног. — Стив! — Мэрилу пытается поймать его, обнять, но Стив не дается, отталкивает ее и изо всех сил колотит себя руками по коленям, словно впавший в истерику четырехлетний ребенок. Это страшно больно, наверное, с его переломами, но кричит он совсем не от этой боли. Выронив письмо, Мэрилу отступает к двери. Мимо нее проносится медсестра в белом и пара плечистых санитаров. Кто-то хватает Стива, кто-то запрокидывает ему голову, но он продолжает биться и калечить сам себя. Один из санитаров наступает на жалкий тетрадный листок на полу, и на нем остается пыльный серый след. В тумане плывет и дробится, словно отражение в неспокойной воде, лицо доктора Эрскина. «Я же убил вас, — думает Стив. — Откуда же вы взялись? Я придумал, как вы умерли. Почему вы живой и опять делаете мне больно?» Иногда лицо принимает другие очертания: те же очки, другие глаза, близорукие, но совсем не добрые, колючие; и высокий выпуклый лоб... Так мог бы выглядеть доктор Зола, тот страшный немецкий ученый, которого он придумал, чтобы реабилитировать Эрскина, но не потерять нить истории. И тут же напоминает себе: никакого Золы нет, ничего нет. Все кончено, и ничего нет. Но фрагменты его сказки, как кусочки мозаики, как обломки раздробленной кости, продолжают плясать перед глазами, пытаясь соединиться в нечто целое и живое. Раньше Стив думал, что такому, как он, чрезвычайно легко умереть. Случайный сквозняк, лишняя таблетка, кусок печенья в горле во время приступа астмы... Все, что угодно, могло убить его. А теперь тело предает его, тело хочет жить. Стив не хочет, нет, но почему-то руки болят все глуше, а забытье от уколов постепенно рассеивается. В какой-то момент вместо лица Эрскина он видит над собой физиономию Джима Уокера. У Джима рот приоткрыт, словно он собирается что-то сказать или горько заплакать, и между бровями пролегла острая вертикальная морщинка, каких не бывает у детей. Стив чувствует, как его гладят по волосам, видит, как губы Джима шевелятся, но разобрать слов он не может. Бестолково и неловко тыкаясь в ладошку Джима щекой, он пытается объяснить, что все кончено, что сказки больше не будет, но вовремя умолкает: потому что рядом, над плечом мальчика, появляется еще одно лицо. Это молодая женщина, совсем девчонка, с такими же, как у Джима, лукавыми глазами. У нее длинная растрепанная коса, кончик которой невзначай касается груди Стива. Они ухаживают за Стивом в четыре руки, Джим и его мама, потому что это, несомненно, она. Поят чем-то Стива, тормошат его, отгоняют даже настырного доктора Эрскина. Стив, как сквозь воду, слышит, что за ним — то есть, за больным — нужно присматривать, чтобы не покалечился еще сильнее. — У него сильный шок, миссис Уокер, — заводит свою пластинку доктор Эрскин. Это произносится таким тоном, каким обычно говорят с крайне милыми, но очень непоседливыми детьми. — Он может вести себя неадекватно. Мы с доктором Зольдбергом пока не рискуем переводить его в общую палату. — Что такое «неадекватно»? — тут же пристает Джим к матери. И Стив не может сдержать улыбки. Когда он приходит в себя в следующий раз, миссис Уокер уже надевает пальто. Пока Стив метался в бреду, она казалась ему полной, сильной, мягкой и домашней... Эта ее коса: будто у подруги викинга из «Вэлианта», будто у галльской крестьянки... А сейчас он видит, насколько она тонкая и неземная. Модная городская одежда делает эту женщину совершенно волшебной. Стив представляет, как на пушистый мех воротника будут ложиться снежинки, контрастируя белизной с ее оливковой кожей, и улыбается, как идиот. Или как художник. — Вы очнулись, — она подходит к его постели и смотрит пристально. Джим сидит на табурете, забавно подогнув ноги, и обнимается с шахматной коробкой, которую старику Джеремайе так и не вернули. Вместо гипса на его руке легкая лангетка. — Вы мама Джима? — спрашивает Стив. — А где его отец? — А вы и правда друзья, — улыбается миссис Уокер, на щеках проступают забавные ямочки. — Беспокоитесь, что родители его не навещали? Нашему папе сложно подниматься по лестницам. А еще он хотел, чтобы Джим наконец оторвался от юбки... Ты этого не слышал, Джим! Но сам извелся под конец... Он очень скучает по сыну. Так что мы рады, что Джим нашел в больнице приятеля... Но что вы с собой сотворили? И зачем? — Это личное, миссис Уокер, — жестче, чем нужно бы, отвечает Стив. И тут же прячет глаза, потому что она, не обращая внимания на его слова и не обижаясь на резкость, начинает поправлять одеяло. — Для друзей Джимми я Алекс, — улыбается миссис Уокер. — Только руку пожимать я вам не буду, Стивен. В другой раз. — В другой раз, — послушно соглашается Стив. И женщина слышит что-то такое в его тоне, из-за чего вдруг останавливает на нем взгляд и начинает всматриваться в лицо. Но тут в разговор вклинивается Джимми: — Меня завтра домой заберут, — тянет он раздраженно-обиженно. — А потом мы поедем на войну. — Не на войну, а просто на континент. Со съемочной группой. Будем снимать в Альпах. — Там, где Стив и Баки! — гордо заявляет Джим. — Какие Стив и Баки? — удивляется миссис Уокер, и Стив перебивает ее: — Вам ведь жарко, должно быть. Так недолго и простудиться. Поверьте мне, я знаю, я полжизни проболел простудами... — Да, точно, — она застегивает верхнюю пуговку воротника и становится совсем принцессой. Только не Белоснежкой, совсем другой: искреннее и лучше. — Извините, что утомляю вас тут. Врачи не против, если Джим посидит с вами. А завтра проводите его на выписку. — Обязательно, Алекс, — соглашается Стив. Мисс Уокер целует сына, просит, чтобы вел себя хорошо, гладит его по руке, а потом приоткрывает дверь и напоследок улыбается Стиву — почему-то горько, понимающе и печально. Или это просто кажется из-за сгущающихся снежных сумерек. Ближе к вечеру Стива переводят назад в мужскую палату. Сестра Картер тут же отходит от постели Тимоти Дугана, но тот не отпускает ее руку, держит надежно и мягко при этом, а сам продолжает гудеть, лишь мельком взглянув на соседа: — ...и, послушай, крошка, как только я избавлюсь от этой чертовой спицы, мы пойдем с тобой танцевать. В лучший клуб города. Какие тебе нравятся, а? Только не эти, с дрянными музыкальными автоматами и пьяной солдатней. Я хочу, чтобы ты пришла в шикарном красном платье и затмила там всех. Ну, детка, где играет лучший оркестр в Нью-Йорке? — «Аист», — отвечает сестра Картер. Смотрит вниз, на их сцепленные руки: на крупную, с медными волосами, веснушчатую лапищу Дугана, в которой тонет ее собственная маленькая ручка. Красный лак облупился. Она подновит его сегодня во время дежурства. Переводит взгляд на Стива, и лицо делается жестоким, жалким, но это лишь на мгновение. Затем она поправляет локон и повторяет уже увереннее: — Клуб «Аист», на Пятьдесят третьей Восточной, Тим. — Точно. Ты будешь лучше всех тамошних кинозвезд, — ухмыляется Дуган в усы. Стиву не хочется их видеть. Он подвинул бы ширму, только руки, похожие на туго перебинтованные, оранжевые от йода сосиски, вряд ли скажут ему спасибо. Впрочем, какая разница. Он двигает ширму, морщась от боли, и Дуган удерживает за локоть сестру Картер, поднявшуюся, было, ему помочь. Это жест «Не связывайся», жест «Ну хочет пострадать, и черт с ним». Дуган понятия не имеет, по кому страдает Стив. Его увезли на перевязку до того, как пришла Мэрилу Хаммонд. Он не включает ночник. Не спит. Не видит потолка, на который смотри, не отрываясь. Просто лежит с открытыми глазами, и в голове пусто, как в покинутом, разрушенном взрывом доме. Он видел такие на фотографиях, и, честно говоря, не было ничего страшнее пустого здания с обугленными стенами и провалившейся крышей, в котором недавно горел свет, играли грампластинки и смеялись люди. — Парень. Эй, парень. Может, выпьешь чуток? Пока сестра ушла. У меня тут, в тумбочке... — Джеремайя, привлекая внимание, машет ему со своей койки. Открывает дверцу тумбочки и показывает на резиновую грелку, которая, как знает Стив, наполнена первоклассным виски. Это было бы хорошей идеей. Только это не поможет. — Спасибо, мистер Хокинс. Но я бы просто поспал, — отвечает Стив ровно. — Старый добрый бурбон — лучшее снотворное, — вполголоса продолжает уговаривать Джеремайя. — Я попрошу снотворное у сестры, если не смогу заснуть, — улыбается Стив, скорее, своим мыслям и какому-то очень простому, очень приятному, только что принятому решению, чем старику. — Спасибо, Джеремайя. Вы хороший человек. И от этого неожиданного признания старикан почему-то опускает глаза, жует губами и, кряхтя, укладывается набок — так, чтобы не видеть Стива. За Джимом Уокером, наверное, следят теперь строже, чем раньше, но он все равно пробирается к Стиву, когда стихает больничный шум. Лангетку он изрисовал химическим карандашом: теперь на ней красуется армейская звезда в концентрических кругах. — Щит Стива Роджерса, — говорит он гордо. — У него не такой щит, — начинает, было, Стив. Но замолкает. Потому что ему все равно, какой там щит у его выдуманного героя. В мире, где живой и здоровый Баки Барнс стреляет в фашистов — и воет, задрав к небу башку в пехотной каске, потешный комиксовый волчонок. — Ты расскажешь, как они уничтожили Красного Черепа? — пристает Джимми. — Ты покалечился и недорассказал. Кстати, зачем ты это сделал? Напугал тут всех! — Сегодня историй про Стива не будет. — Ка-ак? — тянет Джимми. — Как не будет? Меня же выпишут завтра. Он готов поверить, что Стив шутит так, но, чем дольше он смотрит на друга, тем несчастнее становится его мордашка. — Я всю прошлую ночь не мог уснуть от боли, — говорит Стив, стараясь, чтобы голос звучал виновато, не выдал его. — И теперь чувствую себя просто ужасно. Мысли путаются. Ты же не хочешь, чтобы последнюю часть истории я рассказывал тебе заплетающимся языком, как пьяный? — Мне все равно, — начинает было Джимми, но потом говорит, опомнившись: — Я могу прийти утром. Ты поспишь... Или вообще после выписки. Влезу с пожарного хода. — Лучше помоги мне, — просит Стив. — Как? — оживляется Джимми и весь обращается в слух. Нужно говорить тихо-тихо и очень осторожно, чтобы не спугнуть его: — Знаешь, мне нужно снотворное. Но сестра Картер обиделась на меня и не даст. — Так давай попросим у Старикана. У него есть, я точно знаю. — У него не такое, какое мне нужно, я не засну как следует... Вот что, Джимми. Снотворное в специальном ящичке у сестры Картер. Нужно взять у нее ключи, пока она будет разговаривать с Дум-Думом, она точно придет пожелать ему спокойной ночи. Открыть ящик и принести снотворное мне. Хотя бы три таблетки, мне хватит. Принести тайно. Помнишь, как Стив Роджерс крался по лаборатории? Вот так же тихо, как кэп. — Как кэ-эп, — мечтательно говорит Джимми. Распластывается на ногах Стива, дурачится, валяясь по покрывалу. Он уже согласен, просто не говорит вслух. — Я буду как кэп, а снотворное будет как сыворотка, да? — Да. Ты ведь умеешь читать. Там будет написано «Морфий». «Мор-фий», не перепутай. Небольшие белые таблетки, как будто из сахара. Принесешь их мне, а потом я буду рассказывать про Красного Черепа, пока не засну, — медленно, едва шевеля губами, объясняет Стив. — Постараюсь рассказать до конца, а когда ты увидишь, что я сплю, ты встанешь и пойдешь к себе, хорошо? Только чтобы никого не потревожить. И утром прощаться не приходи. Не задерживай маму и отца. — Я достану! — шепчет Джимми решительно. Садится и салютует Стиву, как старшему по званию. — Я принесу ее, капитан! Когда он, крадучись и прижимаясь к стенам, как показывают в кино, выскальзывает за дверь, Стив сгибается пополам, подтягивает колени к груди и начинает беззвучно хватать воздух ртом. — Ты слишком долго... Тебя не заметили? Стив не видит, какие у Джима потерянные, совсем недетские глаза. Он смотрит только на его целую руку, в которой почему-то пусто. Потом начинает приглядываться, нет ли у Джима чего-нибудь за пазухой. Но мальчик вернулся налегке. — Сестра Картер спрятала лекарства? Они закончились? — спрашивает Стив все громче, все напряженнее. Джим почему-то не реагирует. Он подходит и забирается на кровать без своих ужимок, садится рядом со Стивом устало, как взрослый. Достает из-под полы пижамы мятый клетчатый листок и расправляет на коленях. У Стива, кажется, перестает биться сердце. — Я вот что нашел. В столе у мисс Картер, — говорит Джим бесцветно. — Его почему-то вернули. И до Баки оно не дошло. Так обидно. Я думал, он уже сто раз его прочитал. — А лекарств ты не принес? Мое снотворное. От бессонницы, — пытается окликнуть его Стив. Но мальчик безучастен. — Это нечестно. Но хотя бы понятно, почему он не написал ответ. Стив крепко сжимает зубы, но не может, не может этого не сказать. Ему слишком больно сейчас, чтобы не быть жестоким. Его разбирает от ярости и отчаяния. Ему уже на все наплевать. — Он не написал ответ, потому что умер, — говорит он хрипло. — Нет! — вскидывается Джим. — Что ты такое говоришь?! — Помнишь, мы остановились на том, как «Командос» преследовали поезд в Итальянских Альпах? — Стив запрокидывает голову, чтобы непрошеные слезы не начали капать на одеяло. — Так вот, Джим, все вышло не очень удачно... для Стива и Баки. Все для них закончилось плохо. Слишком много солдат Красного Черепа... Была спланирована засада, они знали, что Капитан Америка пойдет с небольшим отрядом. Хитрый доктор Зола все рассчитал. И когда один из фашистов в толстой броне и с новым мощным оружием напал на капитана, тот выронил щит и остался с противником один на один. Стену поезда разнесло выстрелом фашистской лучевой пушки. Ветер свистел в вагоне, и снег врывался сквозь дыру. Некому было спасти капитана Америку, потому что капитан Америка все всегда решал сам. Он ведь так ничему и не научился, не перестал брать всю ответственность за других на себя. И вот тогда Баки Барнс, смелый, отважный Баки, взял щит, он ведь всегда защищал Стива... Он его всегда защищал. И он отвлек солдата Черепа на себя... а потом знаешь что было? — Нет! — Джим хватает Стива за плечо, пытается трясти его. — Нет, не надо, пожалуйста! — В него выстрелили, — продолжает Стив спокойно. Закрывает глаза, чтобы не видеть лица Джима. — Щит спас его от прямого попадания, но его отшвырнуло к той дыре... Капитан расправился с солдатом и бросился на помощь. Но ты знаешь, он не мог успеть везде. Никто не может успеть везде, это жизнь, Джим. Она очень жестокая, в ней никого ни от чего не спасти. Даже меня не спасти от этой бессонницы. — Не надо, Стив, — просит Джим сдавленно. — Прекрати. — Он тянулся к Баки, тянулся изо всех сил. А Баки висел на ошметках поезда и верил, что сейчас ему помогут. Но у капитана были такие же неловкие грабли, как у меня, — Стив протягивает вперед перебинтованные руки, и Джим отшатывается, точно увидел призрака. — Замерзшие, несгибающиеся грабли. Он не успел поймать руку Баки. Ты понимаешь, что случилось, Джим? Баки упал. Как ты — с лестницы. Только падать ему было куда больнее и страшнее, потому что поезд несся на страшной, чудовищной скорости, а внизу... внизу были острые скалы и глубокая пропасть. Ему не спастись, Джим. Ему не выжить. Он умер и больше не вернется. Не ответит ни на одно письмо. Все закончилось, вот так — глупо и страшно. — Нет, — шепчет Джим. Стискивает, дергает, рвет свое бессмысленное письмо, не замечая этого. Клочки бумаги падают на пол, как крупные белые снежинки. — Он не мог умереть. — Мог. Все умирают. И Баки умер, вот так — бесполезно, среди снега и скал. — Нет, нет, нет... Но поздно. Стива уже не остановить. Он рассказывает дальше, пользуясь тем, что Джим затаился, как раненый зверек, и больше не перебивает. Говорит, как Стив Роджерс продолжал свою войну в одиночку. Без веселого, смелого Баки. Без верных друзей, которыми он больше не хотел рисковать. Как один отправился в логово Красного Черепа и пробрался на его самолет. Тот самый страшный бомбардировщик, похожий на сломанную модельку Джима. Бомбардировщик нес свои смертоносные ракеты прямо в Нью-Йорк, и Стив должен был любым способом его уничтожить. Только вот Красный Череп умер в страшных муках, а Стив не знал, как изменить курс. Не было времени, чтобы связаться с Говардом Старком и что-то придумать. Можно было только направить самолет в океан. Разбить его, взорвать, не дать долететь до территориальных вод США. Стив, наверное, мог бы катапультироваться. Может быть, он даже выжил бы в ледяной воде... Только ему не хотелось жить. Вот так, просто: не хотелось. Наверное, окажись у него такой друг, как Джимми, он бы заставил его бороться за жизнь... Только никакого Джимми у Стива больше не было. Перед самым концом он связался со своими друзьями. Джим Морита уступил наушники Пегги Картер, чтобы та поговорила со Стивом. Она сказала: «Мы обязательно еще станцуем, Стив. Ты обещал пригласить меня на танец. Я обязательно приду — в шесть часов, в клуб „Аист“ на Пятьдесят третьей Восточной, когда закончится война. Я буду в красном платье, буду лучше всех певиц и всех кинозвезд. И мы будем танцевать всю ночь напролет, Стив, пока нам будет играть живой оркестр». А потом связь прервалась. Она говорила в микрофон: «Стив... Стив...» Но он уже не слышал ее, потому что самолет, врезавшийся в льдину, медленно уходил носом под воду, и никакого Стива Роджерса больше не существовало. — Вот так все и кончилось, Джимми, — шепчет Стив, глотая слезы. — Не бывает хороших концовок. Не для меня. И не для Баки Барнса. А у Пегги Картер все обязательно наладится. Она встретит хорошего мужчину, полюбит его, выйдет замуж. У нее будет куча ребятишек, только это другая история, не наша, не про капитана Америку. — За что? — спрашивает Джим, отодвигаясь. — Стив, за что ты так? — Иди спать, Джим, — говорит Стив глухо. — И не приходи завтра. Я плохой рассказчик историй. Правильно говорил тебе отец: не надо забивать голову глупыми приключениями... Он ложится ничком, маленький и худой на широкой больничной койке. Не слушает, как возится, мнется, а потом все-таки уходит Джимми. И думает, что сбежит из больницы, как только выдастся случай. Дома не найти нужных таблеток, а нью-йоркские автомобили ездят слишком медленно. Но даже покалеченными руками он в состоянии включить духовку. Ляжет на пол, сунет туда голову и наконец-то сможет избавиться от этой боли. Сможет уснуть. Джим хотел бы принести Стиву эти таблетки, но мисс Картер уже закончила ночной обход и сидит за своим столом. Ключи наверняка в кармане ее халата, не достать. — Что тебе, Джим? — спрашивает она незло, заметив прячущегося в тени мальчика. — Почему ты бродишь тут так поздно? — Можно мне листок бумаги, — спрашивает Джим, не придумав ничего лучше. А потом его озаряет: — Я хочу написать письмо. — Уже ночь, не время для писем. Но она сегодня очень добра — и очень, очень красива. Она вырывает лист из своего блокнота и протягивает Джиму. — Вот, возьми, малыш. — Спасибо, мэм, — благодарит ее Джим, сам не свой от радости. — Знаете, мисс Картер, у вас все будет хорошо! — Правда? — удивляется она, и на щеках проступает румянец, заметный даже в желтом свете лампы. — Чистая правда, мэм! Чтобы не беспокоить никого в детской палате, Джим пристраивается на подоконнике, под красным фонарем операционной. Мимо него с грохотом провозят каталку, врачи и сестры выглядят хмуро, маленький доктор Зольдберг в больших очках смотрит на Джима недовольно, но его никто не прогоняет. Джиму кажется знакомым большой комковатый нос больного на каталке, укрытого до подбородка простыней, но он слишком занят, чтобы отвлекаться на это сейчас. Джим корябает свое письмо, слюнит химический карандаш, которого осталось совсем немного. Выводит крупными неровными буквами: «Я знаю, что ты живой. Стив очень тебя ждет — и я тоже». В какой-то момент его начинает бить дрожь ужаса, когда ему кажется, что он забыл название клуба. Оно же такое простое... Такое простое... Вспомнив, он радостно выводит это короткое словечко и пишет время встречи. Ему хочется бежать на улицу, за конвертом, прямо сейчас, но он знает: никто ничего не продаст ему в три часа ночи. Спать он все равно не сможет, да и не стоит: до обхода надо будет выбраться из больницы и опустить письмо в почтовый ящик. У него есть немного мелочи, но, пожалуй, он украдет еще четвертак у какого-нибудь пацана из палаты. Они всегда играют в карты на деньги. Он еще не знает, что его письму повезет. Отправленное авиапочтой, оно доберется до нужной части в кратчайшие сроки. И хмурый, усталый полковник Филлипс, разглаживая на своем планшете тонкий листок блокнота с оборванными краями, скажет, передернувшись от отвращения: — Они попали в окружение пять месяцев назад, а письма все продолжают приходить. Барнс. Я, кажется, подписывал извещение с такой фамилией... — Я могу проверить, полковник, — встрепенется адьютант. — Иди к черту, Дженкинс. Здесь мальчик пишет, мол, верю, что ты живой... Может, кто-то из наших действительно еще жив. — Возможно, сэр. — А еще тут написано «Знаю, что ты работаешь на фашистском заводе и что тебя там мучают». Эти заводы, будь они неладны. Они все еще на плаву, Дженкинс. И там штампуют всякую смертоносную дрянь. Мы взяли Маутхаузен, освободили тысячи рабочих, а своих спасти из такого же ада не можем. — Будет какой-то приказ, сэр? — осторожно спросит штабной офицер. — Пожалуй, если русские дадут нам подкрепление, мы прорвем эту их сраную линию обороны. Собирай штаб, сынок. Прямо сейчас. Да шевели ты задницей, бога ради! Джиму, конечно, неоткуда знать об этом. Но утром, еще до того, как за ним приезжает мама, он пробирается в палату к Стиву. Стив лежит на животе все в той же позе, будто не шевелился во сне. Дум-Дум, ранняя пташка, щурится на свет из приоткрытой двери. Место старика Джеремайи почему-то пустует. Надо бы отдать ему шахматную коробку... Но это потом. — Стив, — шепчет Джим, и гладит растрепавшиеся, шелковистые волосы друга. — Стив, проснись. Тот тихо стонет и чуть приподнимает голову. — Капитан, ты должен прийти в клуб «Аист», как обещал. Обязательно приходи после войны в клуб «Аист». — Джим, — Стив смотрит на мальчика мутно и жалобно. — Я все это придумал. Пегги Картер... Ее нет. То есть, она есть, но совсем другая. Она не придет туда в красном платье и не будет ждать Стива Роджерса, понимаешь. — Понимаю, — говорит Джим, и лицо у него такое, что Стиву начинает казаться: этот ребенок-не ребенок знает гораздо больше него. А может, не знает. Но веры в нем больше, чем в Стиве, и вера эта крепче железа и прочнее самых прочных ледяных скал. — Но ты все равно приходи. Обещаешь, что придешь? Стив сглатывает. Ему на мгновение делается страшно. Так же страшно, как было когда-то, бесконечность назад, страшно было красавице Мэрилу Хаммонд. Молчит Стив так долго, что Джиму становится скучно. Он дергает за краешек одеяла, переминается с ноги на ногу. У него густые, нахмуренные брови и серьезные зеленые глаза. Стив не может не сдержать слово, данное ребенку с такими глазами. — Хорошо, Джим. Я приду, — отвечает он тихо. А потом снова ложится лицом в подушку. — Боже мой, где этот невозможный мальчишка? — слышится за стеной звонкий голос сестры Картер.

****

Может, этот день и самый лучший день на свете, но погода вечером делается промозглой и не по-весеннему сырой. «Это Нью-Йорк, парень», — говорит себе Стив, поплотнее запахиваясь в куртку: не хватало опять заработать воспаление. Звуки джаза долетают даже до этого сырого переулка. Клуб слишком хорош для никчемного художника в единственном костюме на выход, пусть даже этот художник только недавно получил деньги за свою первую серию героических комиксов. Их распродали достаточно большим тиражом: хватило и на то, чтобы расплатиться по всем счетам, которых накопилось уйма, и на то, чтобы купить одежду. Стоило бы, конечно, взять пару вещей потеплее и подешевле, но если ты собираешься в клуб «Аист», нужно выглядеть соответственно. Так что гонорар Стив просадил на костюм, рубашку и туфли, только выглядит он во всем этом все равно как беспризорник в украденных у богача шмотках. Костюм неплохо скроен, но все равно кое-где висит, а туфли уже заляпал грязью проехавший мимо шикарный автомобиль. Встряхнувшись, Стив выбредает на Пятую авеню, пересекает ее и замирает на перекрестке с Пятьдесят третьей Восточной. Огромная тысячеламповая вывеска отбрасывает на мостовую веселые блики. Захлебывается и ревет от восторга музыка, внутри звенят бокалы и слышится женский смех. У входа рядами стоят блестящие крыльями и капотами машины — будто вереница набриолиненных красавцев. Кое у кого, кажется, тоже не хватило смелости войти внутрь. Трудно решиться, даже если тебе невероятно идет новенькая военная форма, а сам ты строен, высок и хорошо сложен: не то, что Стив. А может, красивый солдат просто ждет кого-то. Он сдвигает фуражку чуть набок, обшаривает китель в поисках сигарет, медленно, с наслаждением закуривает, и огонек сигареты на миг освещает его лицо... Стив не верит. Просто не может поверить. Он едва заставляет свои ноги двигаться — точно муха на липкой бумажке. Но все же проходит разделяющее их расстояние. Останавливается напротив и, когда солдат поднимает лицо, сует руки в карманы, потому что они еще не в полном порядке — побаливают или сильно дрожат, вот как сейчас. — Привет, Баки, — говорит он самым спокойным, самым обыденным голосом. И когда его рывком заключают в объятия, шепчет устало, счастливо и ласково: — Ты живой... Я не верил... А ты живой... — Хорош врать, Стиви, — хрипло говорит ему Баки. — Вот уж кто-кто, а ты верил до конца. Я-то знаю... Пойдем танцевать? Стив обнимает его за пояс и утыкается в грудь лицом. ...В кинотеатре они сидят рядом. Баки с хрустом грызет яблоко, и это, наверное, раздражает всех вокруг, но почему-то никто не делает ему замечаний. Баки слишком миролюбивый, слишком довольный, слишком солнечно улыбается в ответ на шепот Стива на ухо. Он положил одну руку Стива к себе на колени, потому что до сих пор не смирился с тем, насколько больно тому было после переломов и все время жалеет «эти бедные талантливые пальцы», как он выражается наедине. Стив не говорит ему, что больно было совсем не поэтому. Да Баки и так отлично все знает. Сначала показывают ролик о конкурсе красоты, потом о каких-то элеваторах и тракторах, потом — о суперсамолетах Говарда Старка, и Баки хмыкает одобрительно. Крутят мультяшный выпуск про гремлинов, это уже практически невыносимо. Иногда Стив начинает понимать того парня, который орал в кинотеатре, чтобы скорее показали что-нибудь путевое. Хотя колотить на помойке за сделанное замечание он все равно никого бы не стал. Но этот эпизод уже почти забылся и не вызывает злости... Мультик заканчивается, вспыхивает расчерченный кружком с цифрами белый экран. Но фильм все еще не показывают. Вместо него пускают еще немного новостей. Стив не слушает диктора, потому что Баки избавился от огрызка и теперь незаметно приобнимает и тормошит его. Это ужасно приятно, пусть и щекотно самую малость. Обращает внимание на экран он только в самом конце, потому что среди бегущих по улице веселых детей он вдруг видит знакомую физиономию с пухлыми щеками и густыми бровями. Глаза у мальчика серо-зеленые, пусть этого и не видно на черно-белой пленке. Он размахивает растрепанным журналом, и когда Стив видит на обложке знакомый шрифт и мелькнувшую звезду на щите, он запрокидывает голову и благодарно улыбается, ненадолго прикрыв глаза.