Тёмная вода

«Но северный ветер — мой друг, Он хранит то, что скрыто Он сделает так что небо будет свободным от туч»

      Это ощущение было сродни зеркалу в темноте: ты знаешь, что есть в нём только отражение, но видишь совсем другое. Возможно монстра, слепленного отсветами высоких ясных звёзд. А возможно своё усталое серое лицо. День тянулся за днём всё медленнее, и это чувство приходило всё чаще и чаще. Обычно бодрый и едва ли не болезненно деятельный Реван, оставаясь один в комнате после разговоров по коммуникатору с адмиралом Онаси или после того, как жена нежно обнимала его и уходила из комнаты, всегда погружался против своей воли в тёмный омут.       Ещё неделю назад жизнь была относительно прекрасна: длительное восстановление после битв с авангардом Малака — приглашение на миротворческую миссию, которое требовало всех его дипломатических навыков и представляло собой стратегическую головоломку, заняли его, как починка старого, но очень важного дроида, затем тихая свадьба в живописном районе Ондерона… Множество дел, требовавших его внимания, заботы, приносящие ему гармонию. Всё на благо.       Но одна искорка тлела в его памяти…       Милая-милая, изящная и тонкая Бастила была словно там, где-то далеко, внизу, с начинающим круглеть животом и улыбкой, становящийся всё по-своему отстранённой, занятой и довольной только своим расцветающим счастьем: в ней занималась жизнь.       А у него перед глазами по ночам корчился в агонии враг в кровяно-алом плаще.       Однажды, после тяжёлого беспокойного сна он не узнал себя в зеркале вновь, словно та мантра, в которой он сам был до сих пор так яростно убеждён, перестала действовать. «Я больше не Дарт Реван… Я…». И под хлестнувшим за узким окном ярким блеском в зеркале его лицо отразилось чёрным и белым, и Реван быстро опустил взгляд.       С тех пор не только сны несли в себе тот крик в Силе, что слышно было на многие звёзды, когда умирал тёмный Лорд. Он слышал привкус ярости вокруг, бессилия, пустоты, поворачивающие его насильно туда, откуда так милосердно вызволили его джедаи, не убив, дав шанс на искупление, надежду всей Галактике на нового героя…       «Так вероломно переиначив Тебя на свой лад!» — выплюнуло что-то из самой глубины расползшейся по телу темноты.       Реван тряхнул головой, отогнав сон, умылся, ощущая липкость исстари знакомого голоса, произносящего в тысячный раз хрипло последние слова, и вернулся в постель прежде, чем жена проснулась бы.       Но в ночи, что опускалась на Ондерон, на котором потребовалась дипломатия рыцарей, шум дождя и неспешный ветер вгонял в бессонный ум запах тысячелетних джунглей. И в сознании, и наяву засыпая, он слышал чужие приветственные голоса, чужое ликование. Вот он уже не в постели, а где-то рядом с самим собой идёт по коридорам академии в зал, где в свету из люкарны возвышается над сотней учеников, и говорит о том…       И всё полыхнуло в пламени.       Нет. Тогда он ни о чём не говорил, молчал вопреки.       Он вслушивался в средоточие голосов в Силе, смотрел и понимал, что созерцает пламя, зарождённое им. И его пронизывала торжественность, какая была в тех двух силуэтах по центру залы — вокруг них инстинктивно рыцари сбились в стаю, и теперь они стояли словно на арене, освещаемые пыльным лучом. А вокруг них всё лица. И он спрятан в Силе.       В видении он подходил ближе к тем, что говорили. Пробираясь сквозь толпу он даже замечал нескольких юных, едва окончивших обучение или вовсе ещё падаванов. Три человека, два забрака, тви’лек и ещё разные фигуры в робах разных санов или с торчащими бусинками из-под капюшонов. В отличии от уставших нервных серых лиц, у них глаза полнились восхищением, а не мрачной решимостью. Им никто не запрещал присутствовать здесь — они тоже часть Ордена.       Но среди них Бастила. Она, конечно же, в видении внимания не обращает на него (тогда он стоял слишком далеко и слишком хорошо себя прятал), но теперь ясно видно как её очерченный рот строго поджимается и губы от недовольства становятся бледными. Она готова ринуться и… сделать что-то. Убежать. Рассказать. Прервать любым способом ту ересь, что говорят там, на «арене».       В видении его рука едва дёргается, чтоб погладить, совсем ещё маленькую девчонку по щеке, чтоб сказать, что она вырастет и сделает то, что не в состоянии будут сделать многие… Что-то, чем бы она ни была недовольна сейчас, пройдёт, и она успокоится…       И ловит направление яростного взгляда.       Ересь, в корне неправильная идея, режущая привычные нити, занималась здесь.       Реван пытался разобрать слова, но не слышал голоса, пытался рассмотреть лицо, но не мог: она всё время поворачивалась, стремясь говорить с каждым и со всеми. Что-то холодное и привычное смешивалось в ней, что-то… точно такое же как в его Бастиле, неуловимое, присутствовало в ней. Словно у той тоже был под сердцем ребёнок и потому такое спокойствие, уверенность и… правота.       И вдруг приходит на ум джедаю: рядом с говорящей стоит Косой. Только он не смотрит на толпу, на рыцаря рядом, а смотрит прямёхонько на Ревана. И от этого обречённого и, вместе с тем, безумного взгляда в видении, от уверенности правоты в жестах, от серости лиц, от такой тяжёлой правильности происходящего хочется забыть всё это, весь ворох расплывчатых отрывков, что тихим ветром проноситься в тишине сейчас над его головой в темноте комнаты, где листья, стучащие в высокие, днём солнечные окна, напоминают о вязких джунглях под ногами.       Наконец, всё перемешивается в непробуждённом уме, джунгли втискиваются меж стен Анклава, поглощают одного за другим слушателей, вьются, и перед разрушенной стеной женская фигура останавливается.       «Не уходи». Реван облизывает губы, стараясь, чтоб надломленный голос звучал громче. «Не оборачивайся, не уходи».       Он огибает выпавшие, позеленевшие камни, боясь вскинуть руки к её голове, чтобы откинуть капюшон. Уже даже можно увидеть улыбку на лице, мирную, знающую, какая была у его Бастилы. Но почему-то чувствуя его, скрытого всё ещё от силуэтов, улыбка угасает, и, когда подходит к ней, она поворачивается к нему.       Такая сильная во всём жесте, совсем юная, но с печатью усталости, она поднимает взгляд.       К груди подступает тоска. Да, он помнит, как она тогда говорила: Косой держал крохотную камеру так, что был виден весь зал. Тогда она сказала лучше, чем сказал бы он сам. Она привела к нему очень многих соратников, вложила в их умы его мысль, повела с его именем их под огонь… Стояла рядом с ним. Всегда.       «Не уходи». Он хрипит, давится, умоляет. «Ты мне нужна».       А стены путаются с травой, набегающей волнами, и завихряются лабиринтом.       Бастила просыпается, поправляет растрёпанные волосы в хвостик, гладит мужа по голове и приговаривает:       — Я здесь. Это всего лишь кошмар.       — Не уходи.       — Это всего лишь кошмар. — Женщина бережливо кладёт руку на еле заметный живот, немного подтягивается, прижимается губами к покрытому испариной лбу.       Он едва запоминает смутно черты лица, пытаясь вспомнить цвет глаз или цвет волос в этих стенах, он видит только Бастилу.       Он шумно вздыхает, захлёбываясь в реальности и слепо глядит перед собой, пока Бастила повторяет ту фразу…       … Теперь, ныряя в этот омут, он точно знает: она не видение, не часть лихорадки в его памяти. Сколько ни будет кошмаров попутно разгадано в его разбитом сознании, о, он обязательно дотянется до неё. Какую бы боль он не принесёт себе в память, какой бы грязью не запятнает себя, он обязательно должен… Что же?       Вспомнить.       Он вновь касается головой влажной подушки под ладонью жены на лбу. Послушный болеющий ребёнок.       «Ведь Ты всё ещё Реван.»