О луговых цветах и оберегах

Сегодня на удивление тепло – один из последних теплых дней осени. На лугу, вопреки сезону, цветут цветы: колокольчики, ромашки, незабудки. Ветер качает их, гонит через луг разноцветные волны. По ручью, возле которого они с Софи расстелили покрывало, бегут серебряные блики. Хаул запрокидывает голову и жмурится от яркого солнца. Небо над головой голубое, прозрачное. Мысли текут такие же легкие и невесомые. Сегодня почему-то особенно верится, что никогда не было, не могло быть в этом небе низких бурых облаков, пронизанных оранжевыми сполохами, не было мелкого зверья на тонких слюдяных крылышках и крупного зверя внутри, отзывающегося на их писк тихим голодным ворчанием. Не было провалов в памяти. Не было снов, где он видел то, что наяву не помнил. Не было моментов пробуждения, когда надо сказать себе, что сны не имеют ничего общего с реальностью, и заставить себя встать и двигаться дальше. Для начала войти в ванную и решиться посмотреть в зеркало. Потом облегченно выдохнуть и долго отмокать в горячей воде, и тереться жесткой мочалкой до красноты. Затем надеть улыбку и отправиться вниз, и вести себя так, будто ничего не случилось. И даже почти в этом преуспеть. Такие сны к концу войны снились Хаулу все чаще. И все же самый страшный кошмар пришел к нему лишь однажды, и он тогда просидел всю ночь у свечи, а ловцы снов все крутились и крутились с жужжанием над его головой. Этот сон был совсем коротким и таким ярким, что его бросило вниз по лестнице, и там, внизу, он стоял, мучительно прислушиваясь к чужому дыханию, пока наконец не убедился, что ему приснилась, просто приснилась изломанная фигурка в когда-то синем платье, недвижная на каменной мостовой. «Мне все равно, - сказала она ему на этом самом лугу, среди незабудок и колокольчиков, - мне все равно, даже если ты чудовище». Софи – городская девочка. Она никогда не видела, как волки рвут барана, или как орел вонзает когти в голубя. Чудовищу не нужна любовь. Ему нужна пища. Смешно и странно – он еще не привык, что ему больше не снятся кошмары. В последние недели ко многому пришлось привыкать. Долго привыкал к слишком тихому стуку сердца – без конца руку прикладывал, проверял. Оно было взбалмошным, это сердце, и в первые дни его бросало из одной истеричной эмоции в другую, и простейшие заклинания превращались черт знает во что. Хорошо хоть сил в те дни у него было мало, да и те в основном ушли на маленькую лачугу с единственной комнатой вокруг очага. На мебель его уже не хватило, только на стопку каких-то глупых тюфяков, на которых они и спали рядком первые две недели. В те недели он часто сбегал к обрыву, где никто не молчал понимающе, пока он вел себя, как взбалмошная старуха. Здесь можно было гордо дуться или злиться на все вокруг, никому не мешая. Потихоньку ветер и солнце прогоняли нелепости из головы, и она становилась пустой и звонкой. А потом за спиной раздавались легкие шаги, и Хаул позволял увести себя обратно, в дом. И наутро все начиналось сначала. Потом, когда сердце застучало ровнее, Кальцифер предложил попробовать что-нибудь вместе. И тут начался новый виток. Раньше все было просто: вдох – и сила течет с кончиков пальцев, вливается в известные с детства заклинания. Теперь Хаул впервые осознал, насколько эта сила была чужеродной. За нее никак не удавалось зацепиться, она текла мимо, не оставляя после себя ни капли. День за днем они бились об стену, и каждый день оканчивался одинаково: Кальцифер, плюясь искрами, вылетал в дымовую трубу, а Хаул сбегал на обрыв. Ветер рвал его рубашку, и солнце палило нещадно, и он чувствовал себя обиженным и неоцененным, потом никчемным и бесталанным, потом просто дураком. А потом за спиной раздавались осторожные шаги, и узкая ладонь ложилась на плечо. А потом, потихоньку, почти незаметно начало получаться. И в одно ясное утро Хаул расчистил ближайшую лужайку и нарисовал на ней основную пентаграмму. Этот замок получился необычным: в нем сплелись желания всех тех, кто стоял в тот день рядом с ним. Кальцифер-таки приделал замку крылья – безумная идея, неожиданно оказавшаяся жизнеспособной. Мысли о лужайке с никогда не желтеющей травой принадлежала, конечно же, Марклу. Веранда с креслом-качалкой была, несомненно, работой старой ведьмы. Что характерно, кресло там появилось в единственном экземпляре. Практичная Софи задумала себе целую полку кастрюль и сковородок. Ну а сам Хаул получил возможность обустроить замок внутри по собственному усмотрению. Замок вышел почти таким же, как старый: кровать старой ведьмы поближе к очагу («Славный огонек!»), комната Маркла наверху справа, комната Софи на первом этаже, и чтобы за окном море, которое ей так понравилось. Хаул настоял на том, чтобы она при нем открыла коробки с подоконника. Он стоял в дверях и смотрел, как она по очереди снимает крышки и вынимает платья: светло-желтое (к нему на соседней полке лежала шляпа, но в тот день до нее дело не дошло), розовое, как колокольчики на лугу («Мне все равно, даже если ты чудовище»), голубое с ландышами по подолу. Каждый раз она оборачивалась к нему, смешно краснела и улыбалась. Открыв четвертую коробку, она на пару мгновений замерла. Потом тихо зашелестел, заструился в пол под нерешительными пальцами белый шелковый подол, и Софи медленно подняла на Хаула глаза. И осталось только сделать шаг вперед и прижать ее к себе вместе с этим платьем, и еще суметь, пока голова хоть что-то соображала, захлопнуть дверь. И да, кровать в эту комнату он не поставил. Только пару стульев. Они поженились наутро, в маленьком городке, где их никто не знал. А через пару дней к новому выходу потянулись люди: этому попутный ветер, тому заговор от зубной боли – все как всегда. И это было хорошо. Через неделю малиновка Салиман уронила письмо ему на ладонь. На чисто-белом, без орнамента листе было всего две строчки: «Рада за тебя, мой мальчик. Побеседуем об оберегах?» Конечно, тут нечему было удивляться, да он и сам пару дней назад вспоминал, как лет в пятнадцать с гордостью демонстрировал Салиман амулет, который ему наконец удалось доделать. Она одобрительно кивнула, а потом сказала как бы про между прочим: «Лучше всяких побрякушек от ночных страхов, приходящих к волшебнику, хранит теплое дыхание на его щеке». Он тогда фыркнул презрительно, а она не стала спорить. Салиман всегда была мудрой женщиной. А еще она всегда была практичной женщиной. Он мог оставить ее письмо без ответа, мог послать своего жаворонка ей в окно, а мог использовать письмо как предлог и прийти во дворец. И она даст ему работу. Последний вариант его не привлекал, но письмо он положил в верхний ящик комода. На всякий случай. И это тоже было странно и непривычно – строить планы на будущее, включающие его самого. Разные планы, от самых простых, повседневных, до смелых и далеко идущих. Вчера он достал из тайника книги времен своего ученичества. Марклу через два месяца исполняется десять, и он сможет, как давно мечтал, начать пробовать простейшие заклинания. А пока пусть почитает, что его ждет – авось, одумается. И еще не забыть предупредить его на случай, если старой ведьме вздумается поучаствовать в обучении. С нее станется. Солнце потихоньку спускается из зенита, и Хаул аккуратно сдвигает голову Софи на другое плечо, чтобы лучи не разбудили ее. Надо хоть сегодня ночью дать ей выспаться. «Ты всегда только брал; что такое давать, тебе неизвестно», - вдруг из ниоткуда всплывают слова Джессики, которые она бросила ему в лицо перед уходом. Хаул хмурится. А впрочем, пусть. Пора уже отпустить эти слова на свободу, сколько можно хранить их у сердца? Брал он всегда с легкостью, не задумываясь. Вот хотя бы у этой девочки, что сейчас так доверчиво спит на его плече. Что он дал ей? Впутал в преследования Салиман, подставил под проклятье ведьмы пустоши, выдернул из дома, от родного и привычного. Что дала ему она? Вытащила из лап придворной волшебницы, вытрясла из меланхолии, избавила от выполнения присяги, прекратив саму войну, вернула сердце. Пустяки, в самом деле. Он всегда брал с легкостью, но в последнее время, хотелось бы надеяться, он начал отдавать так же легко и без сожаления. И к этому тоже надо было привыкнуть. И это тоже было хорошо. Софи тихонько вздыхает, он зарывается носом в ее волосы и ловит, как почти неслышно она шепчет во сне его имя. «Тебе всегда везло больше, чем ты того заслуживал», - сказала ему тогда Джессика. И в этом она тоже была права. Ветер налетает со спины, качает розовые колокольчики. Хаул поправляет плед на плече Софи. Его вторая рука соскальзывает вниз по ее животу, и вдруг он отчетливо понимает то, о чем еще не знает она сама. И когда сердце, наконец, оправляется от сумасшедшего кульбита, он закрывает глаза и думает о том, с какой стороны пристроить еще одну комнату, и что в ней должно быть, и еще о куче мелочей, которые скоро станут важными, а ветер все гонит розовые, белые, зеленые волны через луг туда, к горизонту, на встречу с белыми пушистыми облаками.