Дж. Верди. Травиата. Опера в двух действиях. Действующие лица: Альфред Жермон, возлюбленный Виолетты, небогатый юноша - Джакомо Пьянжи Жорж Жермон, отец его - Эжен Перье Флора Бервуа, подруга Виолетты - Карлотта Гурчелли Барон Дюфоль, любовник Виолетты - Карл Зингфрид Виконт Гастон де Леторьер - Жан Дюфон Маркиз д'Обиньи, друг Виолетты - Пьер Монтэ Доктор Гренфиль - Шарль Оффен Аннина, служанка Виолетты - Зумрут Мемишоглу Виолетта Валери, куртизанка - Мари-Анна фон Тешем.
Прошло уже почти четыре года с момента его, Дмитрия, тщательно пропланированного воскрешения. Четыре года, за которые окружающий его семью мир изменился практически до неузнаваемости. Вместо цветущего заповедника богатых мелочей как из преисподней выросла нищая, голодная Европа, похожая на старуху, в которую злые мальчишки больших континентов пристрастились кидать камнями. Чума в черной рубахе гуляла по свету, хватая здравомыслие за глотку. Время милосердия, как и время вишен, навсегда осталось где-то в прошлом, въевшись в память народа также, как осталась в памяти Зубровского аристократа изящная отделка затерянного в горах роскошного отеля " Гранд Будапешт". Темнота незаметно опутала его и здесь, в стенах театра, но это была приятная темнота. Дмитрий, при всём своем скептическом отношении к кривляньям на сцене, не мог не признавать, что с приятным трепетом ждал мгновения потери света в зрительном зале. Секунды молчания перед грозой, плавное затишье, готовое взорваться миллионами брызг эмоций, страстей - всего, что до встречи с одной куртизанкой графу было чуждо. За эти короткие мгновения мрака империи сменяли друг дуга, путались характеры, века, изменялось жестокое время. Менялись лица и их красота, зрители переставали существовать, а вместо их приведедливых натур актеру являлись души - эти искры в белках сотни глаз, сияющих в темноте партера. Чистые, увлеченные, готовые услышать... Все, все менялось в мире силой шепота и темноты. Звучат первые аккорды увертюры. Сцену заполняют статисты. Больница... Решение режиссера сделать постановку наиболее приближенной к жизни и ее подробностям графу, разумеется, не нравилось. Он понимал, что роль Виолетты - триумф, мечта и пик карьеры каждой оперной певицы, но с другой стороны... Наннель прийдется играть саму себя, а это вполне способно оказать пагубное влияние на психику нервной женщины. К тому же, Дмитрий сомневался, что его жена справится с ролью достаточно хорошо. Играть других, примерять их судьбы - это было пристрастием госпожи Десгофф-унд-Таксис, решившей оставить для афиш другую фамилию, но быть на сцене собой ей могло прийтись просто не по силам. Но, как бы ни было глубоко желание Дмитрия оградить жену от подобного испытания, он сомневался в том, что Наннель удастся еще спеть в этом столетии - фашисты, да и другие смертные не станут большими любителями оперы во время войны, а она гарантированно должна будет начаться в ближайшие месяцы. Но вот фигура в левом углу сцены срывает с себя белую рубаху, и действие, заложенное либреттистом Пьяве в память каждого в зрительном зале, началось. Под легкий свист флейт и скрипок, сверкая шелком лихо скроенного и явно неудобного платья, на середину сцены выбегает Она. Волосы, вновь рыжие, хотя и не уложенные волнами, обрамляют чуть пополневшее бледное лицо под слоем грима. Привычная походка, неровная, но уже спокойная, почти летящая, давала графу возможность из любого уголка света узнать среди тысячи девушек свою единственную, непокорную и такую пугающе честную саму с собой. С того момента, как Наннель вернулась к нему, Дмитрий каждый день проводил в страхе. Его беременная жена пережила тяжелейший внутренний кризис, переросший в неосознанную депрессию и неизлечимую, хроническую истерию. Целый месяц потратил он, чтобы вновь научить ее улыбаться, а ведь Дмитрий так любил ее улыбку... А теперь, вдали от страны зимних вишен, она смеялась, смеялась как и всегда для публики, пряча в лучах сафитов привычную легкую грусть. Застольная песня... Веселье и боль на сцене сменяют друг друга с той же бешеной скоростью, с которой лопаются пузырьки в бокалах шампанского... Дмитрий утомленно прикрыл глаза. Наннель пела слишком надрывно, как если бы еще не до конца распелась или прочувствовала свою героиню. Вот засверкал бокал и в ее руке, совсем такой, каких сотни были перебиты в родовом гнезде Десгофф-унд-Таксис. Наннель менялась, менялась медленно, но не в том русле, которого хотел граф. Регулярные скандалы добавляли остроты в их совместные изменения. Жизнь с женщиной, перенесшей нечеловеческие испытания, была похожа на агонию. Наконец оказавшись в среде, где никто не бежит и никто не бросает ее в беде, зажив мирной жизнью, Наннель стала душить в своем характере спасительную доброту и поддавалась моральному гниению, норовя превратиться в кисейную избалованную барышню, помыкающую любым слабым существом. Гармония в ее душе была давно убита, но Дмитрий тщательно колдовал над ней, над изношенным характером графини, чтобы вернуть ту странную женщину, в которую он когда-то влюбился. По его мнению, после рождения дочери она давно уже должна была стать примерной матерью и женой, степенной дамой, занимающейся хозяйством и хранением семейного очага, но Наннель никогда бы не стала такой. Ей как воздуха не хватало внимания публики за пределами Зубровки, и эту показную, артистичную жилку Дмитрий, хоть и старался усмирить, боготворил со дня их знакомства. Они ссорились, часто ссорились, она кричала, кричала, кричала... О разводе речь заходила часто, но слова о нем почти ничего не значили, ведь любая перепалка в семье аристократов заканчивалась таким же бурным, как и скандал, примирением. Sempre libera. Жизнеутверждающая ария, льющаяся из самого сердца мечущейся по сцене дамы, изо всех сил пытающейся убедить зал в том, во что не верила ее героиня. Быть свободной, быть счастливой... Наннель хотела всю свою жизнь быть окруженной счастьем, и Дмитрий старался давать ей все, к чему она стремилась. Забота, любовь, взаимопонимание - всего этого ей хватало сполна, даже чуткость, хрупкая составляющая доверия, нашлась графом в собственных потемках души. Любить... Это оказался восхитительно тяжелый труд. Первые недели после возвращения в Лутц Наннель пребывала в пугающей апатии. Спать в одной постели с Дмитрием она внезапно отказалась и вытребовала, чтобы ей выделили спальню в другом конце коридора. Вскоре, разумеется, после усиленной борьбы с собственной гордостью и честолюбием, Дмитрию удалось собрать все частицы доверия, разбитого им, чтобы выстроить жизнь любимой женщины без какой-либо болезненной дисгармонии. И она поняла. И она поверила в это, и теперь, после стольких лет, невидимая стена между ними была окончательно разрушена. Дмитрий мог коснуться Наннель, изучать ее привычки, а она не имела причин для сопротивления. Misterioso, altero... Быть с ней означало вечные попытки разорваться между отрадой и мукой для собственной души. А она, как Наннель, была свободной, была счастливой... По крайней мере, так хотелось думать Зубровскому аристократу. Когда на сцене, в этом электрическом раю, появились декорации сада, граф нервно закашлялся. Воспоминания, слегка искаженные, но все такие же яркие, как детеныши змей ползли в его разум, терзая слух, обманывая зрение. Вместо картонного дома в глазах мелькали воды Женевского озера, дом с голубыми цветами на подоконнике, растрепанные рыжие волны, взбитые после долгой ночи, совсем такие, как солнце, в пору заката отражающееся в холодном темном алмазе озера в обрамлении белой гальки. Интрига, страх, ложь во благо любви... Как все это знакомо было Дмитрию, поправляющему наощупь розу в бутоньерке пиджака. Он видел ее слезы и невольно терзал себя ими, хотя знал, что это лишь игра. Искуственная боль из-за предательства сценического любовника... Искусственность. Порочность. Вычурность. Хотя Наннели, кажется, не суждено было перейти в своем мастерстве грань между страстью и вычурностью. Страсть... Что осталось от той страсти, что жила в баронессе фон Тешем? При свете - ничего. Лишь темноту признавала ее сущность, лишь ночью, или под неярким блеском славы открывалась она, давно забытая, и столь желанная графом в существе любимой женщины. Вновь больница... Дмитрий помнил каждый вздох, каждый стон в стенах тех лечебниц, куда приходилось ему возить Наннель. А в этих декорациях ей, казалось, опять становилось дурно. Граф сжал кулаки. Бледная, холодная, Наннель лежала на подушках. Спокойная, разбитая, молчаливая лишь затем, чтобы через секунду сказать "Прощай". Addio del passato bei sogni ridenti... Наннель вновь говорила со зрителем. Это был единственно ей покорный стиль - оперный шепот. Надрывно, с полуплачем она протягивала руки вверх в молебном жесте, обегая взглядом зал, ища ложу с тем, кто когда-то пережил с ней эту боль. Казалось, даже редкий хрип вырывался из ее горла вместе с песней... Господи, как боялся Дмитрий этого удушающего хрипа... Он еще помнил бессонные, мучительные ночи у изголовья постели, когда Наннель умирала. Умирала морально, травя себя саму мыслью о скором конце. Она пребывала в твердой уверенности, что ее сердце не выдержит рождение второго ребенка, а если и выдержит, жуткие воспоминания задушат ее и всё равно увлекут с собой в ад, куда не доходит свет солнца. Графиня Десгофф-унд-Таксис еще совсем недавно боялась смотреть на себя в зеркало, и муж понимал ее. Изнуряющие месяцы беременности заставили кожу пожелтеть и покрыться морщинами, которые женщина в двадцать семь лет не могла разглядывать без содрогания. Граф утешал Наннель, а она, к счастью, все чаще внимала его мольбам о смехе. Через силу Дмитрий заставил себя вернуться к реальности. Наннель жива, а там, на сцене, прощается с жизнью совсем не она. Хотя прекрасная графиня всегда становилась похожа на всех своих героинь... Где-то рядом кто-то уже хлюпал носом. Только ради этой арии Наннель, казалось, рвалась спеть Виолетту. Невероятная, испытующая грусть и нежность... Как в ее глазах... Зеркала души, так называл их Густав. Он говорил и то, что глаза Наннель больше не похожи на морскую бездну. Теперь они - гладь океана, но под тяжестью усмирившихся волн покоятся обломки корабля, которые, возможно, еще не скоро откроются свету. Как не откроется свету и правда о конце этого восхитительного человека... Наннель питала странные чувства к бывшему портье. Дмитрий не мог их понять, и, как думал, никогда не сможет этого сделать. С мыслью о том, что на могилу Густава следует принести свежих роз, в слух вонзился треск оркестра и слова прощального дуэта. "Ей осталось несколько часов"... "Нет, нет, - уговаривал себя Дмитрий, - не ей, а Виолетте, другой женщине, хотя похожей на нее, похожей..." Тогда почему так бледно нежное лицо? Почему руки, сжимающие края простыни, трясутся в знойной лихорадке? Почему отвратительный кашель мешается с музыкой Верди?... Мгновение. Тишина. Она встает с постели, кротко , робко улыбаясь, устремляя глаза к его ложе. Боль покинула ее, смерть отступила! Чувственная трель из оркестровой ямы подтверждает это. Зал облегченно отвечает на улыбку в бледных под пудрой губах. Она тянет руки все выше, выше... И вздох, которым кончается прелестный монолог, взмах тонких рук, порыв жизни... Оказываются последними. Наннель без сил падает на сцену, ударившись о ножку рядомстоящего стула. "Скончалась" - констатирует врач, " о, горе!" - тараторит хор, рыдает Альфред, Гренвиль хмурый прижимается к себе Аннину. Звучат последние аккорды, которые многие в зале уже не слышат за подступившими рыданиями. Умереть, пройдя всю жизнь, и лишь в конце ее испытав наслаждение... Все сохранилось в ней, чтобы в будущем каждая крупица этой жизни забылась раз и навсегда. Если нужно умереть... То стоит умереть для жизни, для любви, рождающей жизнь. Так завещала в который раз покойная Виолетта. Так завещала Наннель.Занавес.
Финальные аккорды ударили, чтобы дать возможность залу насладиться наступившей после них тишиной, но зал был глух, и безумное рукоплескание, гомон, крики поднялись под самый купол, отчего даже хрусталь парадной люстры недовольно задребезжал где-то в вышине. Наннель в последний раз дарит залу свою страстную, публичную улыбку, так похожую на признание, но Дмитрию, уже спускающемуся по лестнице с букетом белых тюльпанов это уже всё равно. Она всегда любила эти цветы... С ними или без них, граф ожидал увидеть другую улыбку. Уже не Виолетты, не примадонны, не красивой женщины, а улыбку жены и любящей матери, искреннюю улыбку, в которой будут видны и зубы, испорченные табаком, и неровный контур стертого грима, и тонкая паутинка морщин под глазами, когда уголки губ стремятся кверху в порыве нежности. И вот он идет по ковру в фойе, пропуская вперед девчушку в темном платьице, его единственную дочь. Клотильда, привезшая ее, скромно ждет в автомобиле, прекрасно понимая, что ее участие совсем не требуется. Выплывающая из неистового потока фотографов и поклонников с букетами роз, которые она не переносит на дух, Наннель прижимает к себе подбежавшую малышку и поднимает ее на руки. Игрива, свободна, легка, какой была и в день их первой встречи... Дмитрий не спешит. Слова, которые бы он хотел сказать ей, Наннель способна услышать и так, на расстоянии. Без голоса и ненужных объяснений. Голос... Он вернулся внезапно и стал тем, что спасло Наннель от смерти в угрызениях совести. Когда она вновь ощутила, что может точно и чисто вывести ноты любимой арии, жизнь обрела некогда истершиеся краски. Нет, она никогда не стала бы высокомерной графиней, эталоном власти и благородства, слишком честолюбивой была Наннель, слишком жаждущей внимания сентиментальной публики. Слава для нее была тоже отголоском любви - таинственная, возвышенные материя, составляющая и отраду, и муку для ее больного сердца. Наннель улыбается. Все еще элегантно, как того требует сюжет ее ежедневной игры в жизнь. Взгляд, усталый, но довольный, с каждой секундой становится все теплее. Ссадина на щеке из-за удара об стул, как следствие неудачного артистичного падения, кровит, но Наннель этого почти не чувствует. Замерев на пару секунд, чтобы на утро все французские газеты получили возможность умилиться очаровательному портрету примадонны и ее дочери, которую первая держит на руках, Наннель берет у театральной горничной манто и, все еще держа на руках девочку, идет навстречу Дмитрию. Он не видит ее глаз - они обращены кверху, к расписанному великими мастерами потолку фойе Парижской оперы. В ее глазах блестят капли слез, но это были обычные слезы женщины, понимающей, что ее кто-то ждет с любовью. Sempre libera. Gioir, gioir... Она - его травиата, его женщина, падшая, но падшая в объятия собственному счастью. Быть свободной, быть счастливой... а большего ей было совсем не нужно.