Красная линия

В доме Акаши-куна есть комната для каллиграфии. Она очень традиционная, именно такая, какой и должна быть комната для каллиграфии: пол застелен циновками, у окна стоит низкий столик. На нем аккуратной стопкой сложены листы бумаги, стоит тушечница, лежат кисти. Куроко кажется, что он уже видел ее раньше, хотя этого, разумеется не может быть. Он ни разу не был у Акаши дома. Ни в его доме в Токио, ни в этом – в Киото. Акаши-кун одет в простую темно-красную юкату, в которой любой другой выглядел бы нелепым и старомодным, но ему идет. Куроко в своих джинсах, полосатой футболке и рубашке навыпуск, застывший в дверях, кажется гостем из другого времени. Он держит руки спокойно опущенными вдоль тела, в нейтральной, совершенно ничего не выражающей позе. Куроко молчит и смотрит, как аккуратно кончик кисти выводит иероглифы на листе. Куроко почти ничего не взял с собой: только телефон и деньги. Если открыть телефон, то на экране сразу высветится сообщение: «Тецуя, я жду тебя завтра в 11:00». Еще в сообщении есть адрес. Больше ничего. Куроко смотрел на это сообщение пока ехал в поезде. Он сидел у окна, незаметный и словно бы отделенный от окружающих стеклянной стеной, смотрел на экран своего телефона и не думал ни о чем. Ни о том, что сегодня обычный учебный день, который он прогуливает, ни о том, что так никого и не предупредил, куда едет и зачем. Кагами-кун будет в ярости, если узнает. Тренер, должно быть, тоже. Она боится того, что Акаши может сделать, и она, наверное, права. Куроко не чувствует страха. Окружающие говорят, что у него вообще отсутствует инстинкт самосохранения. Они, вероятно, правы, или же он боится каких-то других вещей. Например, не приехать и упустить что-то важное. - Твоя незаметность никогда не работала на мне, - говорит Акаши, и только теперь поднимает взгляд от листа бумаги, смотрит Куроко в глаза. – Тецуя. - Добрый день, Акаши-кун, - вежливо отвечает тот и кланяется, как того требуют приличия. Он не спрашивает, что означает полученное им сообщение, зачем этот спектакль. Зачем вежливая и совершенно незапоминающаяся женщина, которая пустила его в дом, заставила его ждать пятнадцать минут, прежде чем проводить в комнату для каллиграфии. Сбоку от Акаши, совсем рядом лежит аккуратно сложенное белое кимоно. Любой другой побоялся бы испачкать его тушью, но не Акаши-кун, Акаши-кун никогда не допускает подобных оплошностей. Рисунок на ткани тоже белый, в сложенном виде его сложно разглядеть. Алый пояс лежащий поверх кажется дорожкой крови. - Сегодня с тобой нет сопровождения, - говорит Акаши. Куроко молчит в ответ на это, потому что отвечать не имеет смысла. Он действительно приехал один. Это очевидно. Молчание, которое повисает в воздухе, странное и словно бы нездешнее. Большинство людей плохо переносят тишину, заполняют ее бессмысленными словами и звуком собственного голоса. Куроко сложно понять, зачем они это делают. Тишина никогда его не тяготила, он привык к ней. Он словно живет в невидимом воздушном пузыре. Вокруг кипит жизнь и даже если Куроко что-то делает он все равно всегда остается за прозрачными стенками. Это не плохо и не хорошо, это не мешает ему дружить или общаться: в своем ритме, так как ему удобно. Иногда, очень редко кто-то прорывается внутрь, дотрагивается: бьет или обнимает, и снова возвращается на привычную дистанцию. Она небольшая, от Куроко до невидимой стенки расстояние вытянутой руки. Оно ничего не значит, оно просто есть. Акаши-кун молчит, едва заметно улыбаясь, свет обрисовывает его волосы, «поджигает» кончики, играет бликом в зрачках. Это очень непривычное зрелище: радужки разного цвета. Куроко мог бы спросить, зачем Акаши-кун позвал его к себе: это ошибка которую многие совершают, не понимая, что Акаши объяснит все сам, когда сочтет нужным, а до тех пор вообще не станет отвечать. Молчание затягивается, сгущает воздух в комнате. Куроко представляет, что они молчат так минута за минутой, часами, каждый думая о своем, а потом разойтись так ничего и не сказав, потому что Куроко надо успеть на последний поезд. - Это было бы ужасно глупо, - говорит он вслух. Ему интересно, как это будет звучать. - Что именно, Тецуя? - Приехать, чтобы помолчать вместе. Это бы меня разозлило, - отвечает ему Куроко. В конце концов, на билеты ушли почти все его карманные деньги. - Вот как. О чем ты хочешь поговорить? – Акаши возвращается к каллиграфии. Макает кисть в тушь, заносит над бумагой, красная капля повисает на самом кончике, грозя вот-вот сорваться, но, разумеется, этого не происходит. Кисть опускается на лист, ведет уверенную линию, еще одну. Красиво. - Я хотел бы поговорить с другим Акаши-куном, - вежливо отвечает Куроко. - Я уже говорил тебе, Тецуя, - качает головой Акаши, словно удивляется его забывчивости или глупости. – Ты неверно понимаешь ситуацию. Нас с самого начала было двое. Мы не сменяем друг друга, мы сосуществуем в каждый момент времени. Куроко уже думал об этом, возможно, чаще, чем ему бы следовало. - Если сейчас я могу говорить с тобой, значит, это возможно - поговорить с ним. Должно быть, Акаши-кун ожидает именно такого ответа, потому что он только улыбается чуть шире и просто говорит: - Нет. Куроко молчит. Что он может сказать? Он приехал к другому Акаши Сейджуро. Но того нет дома. Или же он все-таки есть, и не хочет говорить. - Из всех моих побед, Тецуя, - внезапно говорит Акаши, - ты самая лучшая. Самая совершенная. Ты живешь, дышишь и продолжаешь побеждать других. Разве это не удивительно? - Нет, - размеренно и вежливо отвечает Куроко. – Я обычный человек. Я многим тебе обязан, Акаши-кун, ты изменил мою жизнь. Но не спас ее и уж тем более не создал. - Вопрос в том, Тецуя, захотел бы ты жить, лишись всего, что я тебе дал? - Даже, если бы нет, я бы не сдался, - об этом он тоже много думал. - Жизнь бы не закончилась, она просто была бы другой. - Действительно. Ты никогда не сдаешься. Ты просто не умеешь, - что-то меняется в выражении лица Акаши, улыбка становится чуть шире, и Куроко хочется его ударить. Желание такое сильное, что он почти чувствует, как разобьется о костяшки пальцев этот красиво очерченный рот. – Если бы ты меня не встретил, возможно, ты даже не бросил бы баскетбол. Ты остался бы навсегда никем из третьего состава, тренируясь больше всех, отдавая больше всех и не получая взамен ничего. Ты ни разу не вышел бы играть. Что бы ты говорил себе, глядя, как другие двигаются дальше и оставляют себя позади? Главное старание? Главное, что ты сделал все, что мог? Как твой друг… как же его звали? Огивара? В ушах шумит, и Куроко словно смотрит на себя со стороны. Какая-то его часть остается совершенно равнодушной, она отмечает замах, то, как летит кулак Акаши-куну в лицо. Какая-то часть заранее знает, что это бесполезно. Акаши-кун должно быть ждал этот удар еще до того, как нажал «send» на своем телефоне. Когда жесткие, сильные пальцы перехватывают его запястье, и мир переворачивается, Куроко закрывает глаза. Он почти не чувствует удара о циновку, что-то онемело в нем, для него кто-то вырезал кадры из жизни: вот он замахивается и бьет, и в следующий момент он уже лежит на полу, Акаши жестко удерживает его руку, не позволяя даже дернуться, и его дыхание обжигает шею. - За подобное тебя могли бы снять с соревнований, Тецуя, - у Акаши-куна даже не сбивается дыхание. – Не разочаровывай меня так больше. Куроко делает глубокий вдох, выдыхает и открывает глаза: - Прости, - голос звучит совершенно без выражения, но на сей раз это никак не связано с самоконтролем. Куроко действительно в тот момент ничего не чувствует. - Спасибо, что помешал мне. - Ничего страшного, - Акаши-кун умеет быть снисходительным после того, как победил. Даже этот Акаши, который оценивает людей только с позиции победителей и проигравших. – Я ожидал от тебя эмоциональной реакции. В конце концов, речь о твоем друге. Куроко смотрит на него снизу вверх, прямо в глаза, молча, и почти даже не ненавидит. Телефон в кармане джинс больно впивается в бедро. Если открыть пластиковую крышку, на дисплее появится сообщение. - Дело не в этом, - говорит Куроко, не пытаясь пошевелиться. Он смотрит вверх, а кажется, что сверху и немного сбоку, и картина вдруг складывается во что-то новое, что-то настолько очевидное, что Куроко не может понять, как не замечал этого раньше. – Ты думаешь обо мне лучше, чем я есть, Акаши-кун. Я ударил тебя из зависти. - Из зависти? – Акаши удивлен, как он удивляется всегда, когда что-то ставит его в тупик. Как будто он не ожидал от Куроко или зависти, или откровенного признания в ней. - Да, - признает Куроко. – Мы с тобой совершенно разные, но иногда я все равно пытался нас сравнивать. Может быть, только потому, что мы оба невысокого роста. Для баскетбола рост очень важен, я всегда в это верил. И в то же время все, о чем мечтал я, было у тебя. Я смотрел на тебя и думал, почему одним достается все, а другим ничего? Акаши молчит и словно впитывает его слова, как будто они очень ему нужны, необходимы. Куроко продолжает: - Тебе очень повезло в жизни. Ты отлично играешь, ты умен, ты из богатой семьи, тебя уважают окружающие. Ты можешь изменить жизнь человека парой фраз. Большинство тех, с кем я встречался, не вспомнят меня никогда, а те, кто вспомнят, не заметят даже, что я сижу с ними за одним столиком, пока я не окликну их по имени. Тебе судьба дала все. Мне ничего, - он смотрит Акаши в глаза, потому что в Куроко есть мстительная, уродливая часть, которая хочет увидеть их выражение, когда он договорит. – Кроме права и возможности жить так, как я захочу. Они так близко, что Куроко чувствует, как Акаши вздрагивает от его слов. Это почти сладко. - У меня нет ни таланта, ни популярности, - продолжает Куроко. – Но у меня есть настоящие друзья, которым я верю, и которые верят в меня. Я могу стать кем угодно, могу стараться изо всех сил, и даже если проиграю, по крайней мере, это поражение будет иметь смысл. Акаши молчит, и это доставляет странное вывернутое удовольствие. - Ты все время выигрываешь, Акаши-кун. Это долгое время казалось мне странным, - слова падают в тишину, спокойные, размеренные. Почему-то Куроко приходит в голову, что, наверное, так мясники забивают скот на скотобойне. – Ты все время выигрываешь, потому что все время играешь. В твоей жизни нет ничего настоящего. Улыбка Акаши больше похожа на оскал: - Ты пытаешься разозлить меня, Тецуя? - Нет, - честно признает Куроко. – Мне тебя даже не жаль. Я только не хочу тебе проигрывать. Акаши кладет ладонь на его горло, сжимает, молча и с невысказанной угрозой. Куроко расслабляется, спокойно смотрит ему в глаза. Он соврал только в одном. Ему немного жаль. Не этого запутавшегося в себе царя горы, который может только выигрывать и в жизни которого нет никакого смысла. Того, другого Акаши-куна, который так и не пришел с ним поговорить. Тому, другому, Куроко сказал бы, наверное, что нельзя так просто опускать руки, что жизнь станет такой, какой Акаши сам захочет ее сделать. Множество вещей, которые застряли где-то внутри и никак не получается вытолкнуть их наружу. Этому Акаши Куроко не хочет говорить ничего. Ничего. Оно повисает между ними. Акаши-кун убирает руку: - Даже если моя жизнь это одна бесконечная игра, Тецуя, я все равно всегда выигрываю. В этом мире только победители определяют, что настоящее, а что нет. Воля победителя абсолютна. Наверное, он даже верит в то, что говорит. Скорее всего, он верит. Кто-нибудь другой мог бы его пожалеть, но Куроко не чувствует жалости. Похоже, когда-то он все-таки научился отвечать ударом на удар: - Акаши-кун. - Что? - Я думаю, я ни разу в жизни не видел большего неудачника, чем ты. Акаши не бьет в ответ, он отстраняется и смеется, долго, заливисто, совершенно ненормальным смехом. - С тобой всегда что-то идет не так, как я задумал, Тецуя. Это очень редкое качество, - он чуть поворачивает голову, и Куроко видит того другого Акаши, которому он так многим обязан, по которому он, оказывается, так скучал. Куроко медленно садится рядом, сердце гулко бухает о ребра, и накатывает страх – какой-то отстраненный, далекий, совершенно непонятный. Куроко боится не Акаши, он боится себя и того, что сделает дальше. - Спасибо за похвалу, - голос очень спокойный и совершенно чужой. Мимоходом, Куроко думает, что может быть, у него тоже раздвоение, потому что кто-то же говорит его голосом, когда у него самого внутри все переворачивается. Акаши поворачивает голову и смотрит на белое кимоно возле стола: - Я попросил приготовить его для тебя. Я думал, что ты наденешь его, когда придешь. Любой другой на месте Куроко, наверное, спросил бы зачем. - Это совершенно бессмысленно, - говорит он. - Правда? – Акаши чуть улыбается, но глаза у него серьезные и неожиданно очень усталые. - Да. Любой другой послал бы Акаши словами, которые даже Аомине-куна заставили бы покраснеть, и ушел бы, не оборачиваясь. Он был бы счастливее в чем-то, тот другой и не знал бы, что теряет. Куроко почти видит этого другого, так похожего на него. С тем другим никогда не случалось баскетбольного клуба Тейко, первого неуклюжего поцелуя давным-давно, и того Акаши Сейджуро, которого Куроко никак не может забыть. Куроко снимает рубашку, складывает аккуратными экономными движениями, тянет футболку за ворот вверх: - Я никогда не носил подобную одежду. Тебе придется мне помочь. - Хорошо. Тогда в Тейко между ними так и не случилось ничего особенного: пара поцелуев, соприкосновения рук, взгляды, яркое, как шипучка чувство счастья, просто от того, что Акаши-кун рядом, что они друг другу кто-то. Тогда они так и не успели определиться, кто именно. А потом что-то надломилось и все пошло наперекосяк. Это что-то все еще сломано, и оно никогда не будет целым. Просто теперь с этим можно жить дальше. Тарелка с отбитым краем никогда не станет целой, но из нее все еще можно есть. Футболка ложится поверх рубашки, и Куроко тянется к джинсам. Акаши не отрываясь следит за его движениями. Странно, но никакого смущения нет, даже возбуждения еще нет, только зарождающееся напряжение в воздухе, совершенно особенное, как будто все окружающее с самого начала было сном и реальна только эта комната для каллиграфии: циновки под ногами, стол, тушечница, кисть испачканная красным, белое кимоно, запах бумаги и туши. И они с Акаши-куном. Они реальны, наконец-то встретились в здесь и сейчас. Куроко стаскивает джинсы, складывает их поверх остальной одежды, Акаши берет его стопу в ладонь, сначала одну, потом вторую, стягивает носки – спокойно, отстраненно. Это выглядело бы нелепо и по-дурацки с кем угодно другим, но Акаши-кун умеет делать красиво, то, что у других выглядит глупо. У Акаши уверенные руки, неожиданно горячие. Он не прикасается без причины, в его действиях нет ни похоти, ни подобострастия. Он знает, что делает и зачем. Это похоже на ритуал, но этот ритуал происходит впервые. Акаши кладет ладони ему на бедра, подцепляет ткань пальцами, тянет вниз. Куроко переступает и остается полностью обнаженным. Вся его одежда аккуратно сложена у стола. Акаши тянется к белому кимоно. Он одевает Куроко экономными, скупыми движениями, красивыми в своей завершенности, не позволяя себе ни одного лишнего прикосновения. Ткань неожиданно тяжелая, ее белизна такая пронзительная, что кажется неуместной. В животе скручивается тугой, жаркий комок возбуждения, проходится холодком предвкушения вдоль позвоночника, собирается в паху. Акаши завязывает пояс. Куроко опускается на колени возле столика с письменными принадлежностями. Акаши садится рядом. Куроко не удивило бы, если бы после он снова занялся каллиграфией. Окружающие говорят, что у Куроко вообще плохо получается удивляться. Он действительно верит, что пока все не закончилось, случиться может все что угодно. Метеорит рухнет на противника и обнулит счет 100 к 1. Акаши всегда выигрывал, Куроко очень многое в жизни проиграл. Они целуются легко и очень естественно, будто Тейко было не когда-то в другой полузабытой жизни, а день, час назад. Они целуются, счет обнуляется, метеорит взрывается у Куроко внутри. Рука Акаши сжимает основание шеи, мягкие губы касаются губ. Никто не закрывает глаз. Это так глупо, - думает Куроко, когда Акаши подается к нему, валит на циновки, сбивая в сторону столик, переворачивая листы и сшибая на пол тушечницу. Так глупо, что они столько ждали, что устроили целое представление с переодеванием в кимоно, с внезапным сообщением, с обменом репликами, как ударами. А правда, думает он, негнущимися пальцами цепляясь за пояс Акаши, что он просто очень скучал. Действительно скучал, сам того не понимая. В том, что они оба идиоты, и тот, который всегда выигрывает, и он сам, который в стольком проиграл. Акаши нависает сверху, дышит тяжело, словно во время сложной игры, и глаза у него темные и голодные. Куроко тянет его на себя, целует куда дотягивается: уголок рта, уголок глаза, щека, лоб, губы. Акаши отвечает на поцелуй, ложится сверху, притирается нетерпеливо, и Куроко стонет. Ему жарко, немного неудобно, и очень хорошо. Акаши такой, каким он бывает, когда по-настоящему чего-то хочет: резкий, стремительный, жесткий и не оставляющий ни единого шанса ему помешать. Он подхватывает ноги Куроко под коленями, вздергивает вверх, устраиваясь между ними, подается бедрами вперед, и это так хорошо, что Куроко запрокидывает голову назад, зажмуривается невольно. Акаши настоящий. Не прилизанный идеальный фасад, который он показывает окружающим. И не такой, каким видят его противники во время игры. Он живой: оголодавший по прикосновениям, нетерпеливый, тяжело дышащий. Он зажмуривается, когда толкается бедрами вперед. У него спутались волосы. Сбилось дыхание. Он задел разлитую тушь ладонью и теперь пачкает ею белое дорогое кимоно и кожу Куроко. В какой-то момент он намеренно проводит испачканными пальцами по горлу Куроко, заворожено глядя на оставшийся след, только для того чтобы провести по красной дорожке губами. Когда они целуются в следующий раз, их поцелуй горький от туши. Сквозь нарастающее удовольствие сознание выхватывает детали: крохотные крапинки в желтой радужке, потемневшую от пота красную прядь волос, прилипшую ко лбу, перепачканные красным пальцы, судорожно сжатые у него на бедре. Голова кружится и внутри гулом нарастает напряжение: еще, еще, еще. Им обоим нужно больше. Оно достигает своей максимальной точки и на секунду перед глазами все тонет в белом. Когда Куроко приходит в себя и уже способен осознавать, где он и с кем, первое на что он обращает внимание это тяжесть чужого тела, которая вжимает в пол, на жаркое дыхание, обжигающее шею, на беспорядок в комнате: разлетевшиеся по углам листы, укатившуюся кисть, перевернутую тушечницу, безнадежно испорченное, заляпанное красным кимоно. Он не встает и ничего не говорит, закрывая глаза. Это все не имеет значения. Акаши молчит тоже. Потом, после того, как они принимают душ, и Куроко переодевается в одежду, в которой пришел, Акаши провожает его до двери. Куроко ожидает прощания, или что они снова будут молчать вместе, но Акаши говорит: - Я не способен проиграть. Даже если бы я хотел, это невозможно. Даже тебе, Тецуя. В следующий раз мы встретимся на Зимнем Кубке, и я тебя уничтожу. Наверное, думает Куроко, Акаши-кун даже верит в то, что говорит. И, наверное, в чем-то он действительно прав. Нет никакого другого Акаши Сейджуро, только части одной личности, и обе спотыкаются на одном и том же. Настоящий Акаши это обе части вместе, если позволить им быть самими собой. Куроко чувствует его настоящего: упрямого, ненавидящего проигрывать, мечтающего завоевать весь мир, щедрого с теми, кто ему дорог, и жестокого с теми, кто ему безразличен. Любопытного, равнодушного, наблюдательного и совершенно свободного от рамок, в которых он привык жить. По-детски пафосного. Возможно, на сей раз, Акаши-кун не ожидает удара, или же по каким-то причинам решает ничего не делать, но подзатыльник получается гулким и смачным. И видимо, это все-таки стало неожиданностью, потому что Акаши смотрит на Куроко расширенными, неверящими глазами, что кто-то посмел поднять руку на него, на Императора, на победителя, который всегда прав. - Прости, Акаши-кун, - вежливо и ровно говорит ему Куроко. – Ты начал говорить вещи, на которые я не мог отреагировать иначе. То, что происходит между нами, не имеет никакого отношения к баскетболу и зависит только от нас. Естественно, что на площадке мы оба будем играть в полную силу, но если ты действительно пропадешь до Зимнего Кубка, после того, что между нами было, я приду в ярость. Акаши молчит, словно это действительно ни разу не приходило ему в голову. Что они не только противники в игре, но и нечто совершенно иное за ее пределами. Словно он только теперь рассматривает этот вариант. - Пожалуйста, не приглашай меня больше в учебные дни, - говорит Куроко. – Я не хочу больше прогуливать школу и волновать Кагами-куна. Акаши молчит еще несколько секунд и, наконец, он говорит только: - Я приеду в воскресенье.