А ведь когда-то...

- Мне нравится всё новое, - задумчиво говорит девочка и тут же замолкает, размышляя, очень ли умную фразу она сейчас сказала. Достаточно ли её для того, чтобы хвастаться своей натурой философа и своим нонконформизмом? Вот так и проходит чьё-то детство, думала я, смотря на неё. А ведь в наше время детством назывался период, когда самыми большими проблемами могли считаться двойки в школе и порванные колготки. В прочем, сейчас мало, кому понятен смысл порванных колготок. Раньше колготки были чёрные и толстые, и порвать их было сложно. Но у меня всегда получалось. Потому что я часто падала на асфальт и разбивала коленки. Плохая пионерка была, хулиганистая. Чьё-то детство проходит в размышлении, чьё-то – в его полном отсутствии. Моё было именно таким. Не мыслимым. Не мыслящим. Я ложилась спать, чтобы утром пойти в школу. И ходила в школу, чтобы получить хорошие оценки. Получала хорошие оценки, чтобы радовать отца. Я готовила, чтобы накормить семью. Я кормила семью, чтобы увидеть их улыбки. И не задумывалась о том, что они в это время думают и в чём они неправы. Я никогда не была амбициозным ребёнком. Я лишь хотела, чтобы всем вокруг было хорошо. Чтобы все были живы, здоровы и счастливы. Ради этого жила, а не ради того, чем живут сейчас. Разве так важно, что думает о тебе житель далёкой страны, и что он будет думать спустя десятки лет, когда ты прославишься? Зачем это? По мне, так сплошная нервотрёпка, да камеры тут и там. Разве этого надо хотеть и к этому надо стремиться? В чём разница между президентом и актёром? Оба врут хорошо. В наше время это самое важное. Хорошо врать и хорошо притворяться. У нас такого не было. У нас были ещё моральные устои вроде того, что слова нельзя нарушить, а друга нельзя придать. Такой мир сейчас, говорят. Говорят, что, если не выкручиваться, то всё, капут. Вот я и думаю… Неужели все так и думают, что крутятся они одни? Один подвинулся – толкнул другого. Тот нечаянно упал на третьего. Тот отодвинулся и задел ребёнка. Ребёнок заплакал. Это похоже на часы дедушки Вани. Часы с кукушкой, которая всегда куковала ровно в 12:04. Потому что, говорил дедушка, в часах шестерёнки нехороши. Надо менять. Мы сняли часы со стены, положили их на стол и открыли. Тогда и увидела я, своими собственными глазами, как всё это работает. Мне тогда годков шесть было. Вот и думала, откуда часы знают, какой сейчас час? Оказывается, часы и не догадывались, сколько времени прошло с момента их создания. Дедушка сказал, что всё работает на шестерёнках. Если одна из них не крутится, то остановятся и все остальные. Вот так же и с миром. Глупый он стал, этот мир. Простой, как часы. Вот раньше было – да, мир. Раньше он был похож на шахматы. Каждая ошибка была на счету. Каждый живой человек был учтён. А мёртвых не считали. Вот это было настоящим миром. Не полным, но настоящим, ощутимым. Тогда мы были рады даже лоскуту ткани, даже капле сгнившей воды. А что сейчас? Мы жили надеждой, а они называют надежду уделом слабых. Хотя сами-то, поди, никогда не держали в руке ничего тяжелее ноутбука. Ей нравится всё новое, говорит она. Повторяет у себя в мыслях, смакует каждый звук. Думать она ещё не умеет. Так, имитирует мысль. Но уже считает себя умной и мудрой. И я вижу по глазам, что она мало во что меня ставит. Что я могу, кроме как вести хозяйство? А она у нас философ, мыслитель. Ей, мол, не до этого всего. Она другая. Она из нового поколения и уверена, что в будущем всё будет делать техника. А я думаю вот, что если всё будет делать техника, то зачем тогда миру нужны будут мыслители? Мысли помогали нам раньше, это да. Мечты – об идеальном мире, где все наши дети будут работать, и получать столько, сколько нужно. Размышления – о судьбе. Когда рядом гибнут люди, волей - неволей задумаешься. Обо всём думали. О жизни и о смерти, и о Боге думали. Тихонько, уткнувшись в подушку, молились. Боже, пощади. Верили. Верили в Сталина, верили в Родину-мать. Сколько уже выстояли. И Орду, и Наполеона, и Первую Мировую. Всё выдержали русские. Так неужели Родина в этот раз предаст? Неужели по ней будут ходить проклятые фрицы? Этого допустить не могли. Но всегда находились мелочные. О своей шкуре волновались. Одного такого однажды нашли на границе. К фрицам перебегал. Думали, - застрелим, и дело с концом. Командир рассмеялся и сказал пущать на все четыре стороны. Ну, мы и отпустили. А то как раз 45-ый был. Выстояли. Не подвела нас ни Вера, ни Надежда, ни Любовь. Развевались флаги, кричал народ. Я плакала, Валик утешал. Свадьбу мы с ним сыграли прямо во время парада. Война закончилась. Дома восстановили, мины обезвредили, на память остались лишь седые мальчишечьи головы. Бывало, идёшь по улице, и видишь такого мальчишку. Седого. Сутулого. Подойдёшь к нему порою, протянешь конфету «Победа», и заговоришь с ним о войне. После войны светило солнце. Всегда, даже ночью. После войны было тихо. Всегда, даже на парадах. Сейчас мир не такой. Нет того блеска в глазах, нет тех амбиций.Они не такие, как тогда. Амбиция была общая на всю страну. Стремились к счастью коллективному. А сейчас «каждый вертится, как может». Ту тишину, что я по молодости послевоенной считала благодатью, молодые проклинают. Скучно. Они говорят о зомби и о монстрах, хотя никогда не испытывали настоящего страха. На войне страх не покидает тебя. Сейчас боятся уколоть палец. У меня нет трёх пальцев. Один в лагере у фрицев потеряла. Колечко не снималось, не желало попадать в грязные руки. Мужик тот, что требовал кольцо, и говорит по-немецки куда-то в сторону. «Йоганн, иди сюда и отрежь ей палец». Другой палец, мизинец, прострелила шальная пуля. Рядом с лицом пролетела, окаянная. Я и подставила руку по инерции, защищаясь. В конце войны уже мало кто разбирал, женщина ты или мужчина. Хотела на фронт – вот тебе пулемёт в руки, и беги. А третий палец – это уж из-за инфекции. В лагере когда была, кто-то занёс заразу. Уезжала из лагеря на танке. С Валиком… Такая тогда была романтика. Танковая. Первый поцелуй – в кабине, на привале. Всё. Уже непростительно и безнравственно. Но, кто знает, каждый раз – как последний. А сейчас мне страшно подумать, что творится с нашими детьми. Я уж говорила, отговаривала. Нет, упёрлась. Подумаешь, что ему семнадцать, он ей нравится! Невестка лишь плечами пожимает. В СССР женщина работали много, тяжело. Но время для детей находили. Воспитывали и пряниками, и ремнём. А что сейчас? Некогда. Всем некогда, каждый крутится, как может… - Внучка, послушай… - Баб, не докучай… Интересно, что бы было, если бы она меня хоть раз дослушала до конца?