Good fences make good neighbours

   I    Когда они разговаривают в первый раз, по-настоящему разговаривают, она потеряна.    Не телом — она долийка, а долиец всегда знает, куда сделает следующий шаг. Но ее мысли рассеяны, и когда она стоит за огромными воротами Убежища, ей думается, что случилось бы, если бы она просто… сбежала. Последовала бы путем, которым повели ее ноги, оставив позади и Инквизицию, и бреши, и шемленов. «‎Сколько бы ее ловили?»‎ — размышляет она и решает, что все зависело бы от того, как быстро она бежала бы.    В клане она всегда была самой быстрой.    — Как вы? — спрашивает голос — глубокий, медовый. Она даже не услышала, как Каллен подошел. Весьма тихо для шемлена, а ведь его не назовешь маленьким. — Инквизиция сильно отличается от того, к чему привыкли вы.    Он улыбается. Она ему не доверяет.    — Безусловно.    Острый взгляд в тот же миг окидывает фигуру: он строен, держится с достоинством и полностью соответствует званию командора, которое носит. Она не доверяет — и не доверится — ему.    — И от того, к чему привыкли вы. Вы же храмовник?    — Был, — поправляет он, и ей хочется закатить глаза. Волк не перестанет быть волком, если сбрить ему шерсть. — Я ушел из Ордена после восстания в Киркволле. Они перестали… быть людьми, которых я почитал в юности, перестали придерживаться идеалов, что когда-то составляли их суть. Это не прошло бесследно.    — Но вы по-прежнему думаете, что Орден надо возродить, — это не вопрос — она видит, как его взгляд задерживается на ее посохе, как рука на мече напрягается, когда она слишком неожиданно движется.    Он ей не доверяет.    — Хороший забор — хорошие соседи, — наконец, звучит ответ, и, несмотря на свои первоначальные порывы, Лавеллан считает его достойным.    II    Она возвращается из Редклифа, и она разбита, окровавлена и ранена — не снаружи, но внутри.    Каллен ждет их приезда. Он не заговаривает, когда помогает ей слезть с лошади, и она благодарит Творцов за эту маленькую милость. Если он и замечает, как дрожат ее руки, когда она дотрагивается до его рукава (настоящий, живой, ты еще не подвела их), то притворяется, что ничего не видит, и она благодарит Митал за б́ольшую благосклонность.    И только у дверей Церкви Каллен оборачивается к ней, внимательно изучает лицо взглядом, который хорошо ей знаком, который она уже не единожды видела — но что он ищет? Что бы это ни было, Лавеллан надеется, что его поиски не увенчиваются успехом. Так будет лучше для него и уж тем более для нее.    — Вы обязали мятежных магов служить, а не предложили им полноценный союз, — утверждает он, и ах, она не знает, почему ожидала чего-то другого. Они с осторожностью относятся друг к другу: он не ставит под сомнение порядочность ее заклинаний, а она — порядочность его прошлой должности в качестве тюремщика ее собратьев, и так у них получается сотрудничать. Она надеется, что сейчас Каллен не испортит устоявшиеся отношения. — Почему?    Потому что они их убили. Тебя убили. Потому что мы проиграли. Потому что я оказалась слаба. Потому что я испугалась, что так может случиться снова.    Ее молчание продолжается дольше удара сердца, и поэтому она говорит первое, что приходит в голову:    — Хороший забор — хорошие соседи, — ее ответ, а если сердце и заходится от его улыбки, она винит в этом недостаток сна.    III    Когда она впервые целует его, Убежище горит.    Они держатся друг от друга на профессиональном расстоянии — до этого. Кружат вокруг друг друга словно в замысловатой схватке подобно солдатам, не приближаясь. Так лучше, говорит себе Лавеллан. Лучше не сближаться, не привыкать к румянцу на его щеках, который появляется от ее вопросов про клятвы. Лучше, чтобы ему не нравилось, как мягко Лавеллан произносит его звание. «Командор», — говорит она, и слово скатывается с языка лаской. Она не думает о таком, убеждает она себя. Никто из них не думает. Существует граница, знание о которой мучает их обоих, но они не должны ее пересекать.    Убежище горит, и она не хочет покидать Каллена. В этом причина.    Ей хватает сил признать, что она не выживет. Ему достает мудрости понимать, что нужно убедить ее постараться. И она хочет — Творцы, так хочет! — но вместо этого мельком касается губами его щеки и колется его щетиной. Останется след, да и пусть.    — Ir abelas, — шепчет Лавеллан и находит покой в том, что он не знает значения этих слов. Каллен все равно понимает, что она имеет в виду, потому что видел достаточно идущих на смерть солдат, которые осознавали, что жертвуют собой. Она умрет одна в обломках, снегу и холоде, а он продолжит дело без нее — все они продолжат, даже если не смогут помнить, что это за собой влечет. Никто не удивлен. Ей кажется, что она должна была предвидеть события.    IV    (Конечно, она не умирает. Она никогда не оправдывает ожиданий).    V    — Вы боитесь?    Они в Скайхолде уже два месяца — здесь безопасно, они живы, но ее душу гложет беспокойство. Что-то волнует и его, проявляясь в том, как опускаются его плечи, когда он думает, что на него никто не смотрит (но она смотрит. Всегда смотрит).    — Чего, Инквизитор? — спрашивает он, хотя ей кажется, что этот вопрос скорее отсрочка, чем незнание. Она его не винит — с ее стороны не очень любезно спрашивать.    — Потерь, — ее ответ, но отсутствие удивления на его лице ясно дает понять, что он знал, к чему она клонит.    Он не отвечает сразу же. Хорошо. Иначе бы она узнала, что он лжет. Поэтому Лавеллан разглядывает Каллена, пока он обдумывает ответ, смотрит, как поднимается и опускается его грудь, смотрит, как из окон его кабинета пробивается свет, путаясь у него в волосах и образуя золотой ореол, маленькое солнце, к которому ее влечет маяком. Вид прекрасен, и она думает, что если бы он на самом деле был солнцем, а она планетой, она бы с удовольствием кружилась по его орбите (так ли это отличается от того, чем они занимаются сейчас? Вряд ли).    — Что вы сказали мне, когда уходили из Церкви в Убежище?    Он ждал ее вопроса; она его — нет.    — Ir abelas. — Он заслуживает честности. Она многим ему обязана, поэтому Лавеллан шагает вперед, кладет свою руку поверх его правой и сжимает так сильно, словно пытается слиться с ним. Краткое замешательство, и Каллен отвечает тем же. У него сильные, но нежные руки, и она уже не в первый раз думает, как бы они касались ее тела, выгнутой спины, груди, как бы тянули ее за густые волосы, пока она не попросила бы о большем. — Прости меня.    Каллен смотрит на нее, по-настоящему смотрит, смотрит так, словно она звезды и луна, словно в ее глазах сокрыты все тайны Небес, которые он не в силах был понять, но об ответах на которые молился. В его глазах отражается множество эмоций, которых Лавеллан не может назвать, и ей интересно, испытывал ли он когда-нибудь такие чувства или они разделили их лишь на двоих. Их руки сплетены в поисках истины, которую они не могут увидеть.    — Да, — в итоге говорит он, и голос наполнен сожалением еще не высказанных слов. — Я боюсь.    Они заканчивают один танец и начинают новый.    VI    Когда они целуются во второй раз, идет дождь.    В небе нет Архидемона, и древнее порождение тьмы не пришло, чтобы напасть на их замок на земле. Конечно, угроза никуда не делась — им хорошо об этом известно, — но… как говорят шемлены? «С глаз долой, из сердца вон», а в ее глазах только Каллен, а в его — только она.    Его губы выцеловывают дорожку на шее, каждую линию валласлина, будто он желает отметить ее лицо каждым настойчивым касанием, а Лавеллан думает, где бы она оказалась без него. Добралась бы она до лагеря сквозь снег и обломки Убежища, если бы все еще не ощущала покалывание его щетины на щеке? А он, утопающий в лириуме, потерянный и страшащийся, смог бы без нее выбраться из бездны?    Она не знает. Ей все равно, особенно когда прикосновения его языка стирают из головы все мысли.    — Кажется, ты слишком сильно мне нравишься, — на выдохе признается она, впечатленная связностью своих слов. — Слишком, слишком сильно нравишься. Рядом с тобой опасно находиться, командор.    — Со мной? Ошибаетесь, Инквизитор, — голос обжигает ухо, но звучит несправедливо спокойно, хотя крепкая хватка на ее талии сообщает, что он также неравнодушен. — Опасны здесь вы. Я лишь бедняга, который случайно попал в вашу ловушку.    Она смеется, насколько это возможно, когда его поцелуи жгут щеки, и притягивает его ближе, настолько ближе, насколько он может прижаться, не упав с ней со стены.    — А я — в твою, — очередной поцелуй, полный жажды, изумления и чего-то еще, что Лавеллан не может назвать и что заталкивает пока на задворки памяти. Очередной поцелуй, и ей думается: если она будет падать, перевалившись спиной через камень, сможет ли Каллен вовремя ее поймать? Ей кажется, что да и ох…    Простите ее Творцы, она ему доверяет.    VII    До Халамширала Лавеллан не ведала жестоких уколов ревности.    Это просто глупость. Это слабость, и она ее ненавидит, ненавидит всем своим существом. Ненавидит, что ревность гложет ее, завладевая всеми мыслями, когда важно сосредоточиться на другом, сосредоточиться на надвигающемся убийстве императрицы Орлея, а вместо этого она думает, что скажут правила орлейского этикета, если заморозить целую толпу гостей, которые строят глазки чужому любовнику…    (И тут она спрашивает себя, какое ей дело, и радуется, когда ответ — решительно никакого. И от этого вновь появляется уверенность, что Инквизиция не изменила ее окончательно).    — Кто все эти люди? — язвительность просачивается сквозь зубы, но стервятники все кружат вокруг него. Уверенности ей придает понимание, что Каллен тоже чувствует себя не в своей тарелке.    — Не знаю, но они не дают мне прохода, — он не пытается скрыть неудовольствия или понизить голос — такие слова лишь выходят боком и привлекают больше взглядов. Хотя бы за это она не может его винить.    — Не нравится внимание, как я вижу?    — Создатель, вообще нет. Кроме твоего, — он замолкает, наклоняется к ней так, что дыханием опаляет щеку, а показавшиеся из-за ее маски завитки волос касаются его. Каллен говорит едва слышно, и от этого у нее подгибаются колени и дрожат руки, и она одновременно проклинает и превозносит его. — Твое единственное того стоит.    Остаток ночи она то и дело отвлекается, но совсем по иной причине. И виноват в этом он.    VIII    Ей нравится, как он произносит ее имя.    Как шипит его сквозь зубы, когда берет ее, жестко, быстро, неистово и неумолимо, когда ее пальцы впиваются в его пересеченную шрамами спину — мой, мой, мой. Она отмечает его подобно диким зверям, какими шемлены считают ее народ.    Как шепчет ее имя, когда двигается в ней, мягко, медленно и нежно — это не секс, это что-то совершенно иное, пугающее, ранимое и настоящее. И она отчаянно вдыхает, думая, что близость – это не так уж плохо. Не так плохо то, как она жаждет его прикосновений, присутствия, жаждет его самого каждый час дня. Хороший забор — хорошие соседи, так говорят, но она никогда не претендовала на то, чтобы быть хорошей.    Как он произносит ее имя перед остальными участниками Инквизиции, тепло, с нежностью и знакомо. По ее спине пробегают мурашки от воспоминаний, как он стонал ее имя лишь пару часов назад — друзья дразнят их, дразнят безжалостно, но с любовью, которая расходится от них всех подобно пламени.    Лавеллан любит, как Каллен дотрагивается до нее, дотрагивается с благоговением, которого она не заслуживает. Любит, как он дотрагивается и молитвой выдыхает ее имя — он возводит ее на алтарь, как Андрасте, и хотя она никогда не верила в Создателя, ей кажется, что если шемленский бог даровал Каллена этому миру, она готова пересмотреть свои взгляды.    Она любит, как он…    Она любит…    Она любит его.    На миг Лавеллан забывает, как дышать.    IX    Когда они целуются в последний раз, Лавеллан плачет.    — Ты ко мне вернешься, — говорит он, но голос не столь тверд, как слова — он знает, они оба знают, все знают, что если тело вернется, ее внутри уже не будет. — Ты ко мне вернешься, — повторяет Каллен, а она надеется, что он сможет найти того, кто принесет ему счастье, того, кто подарит ему детей, дом и кто всегда будет ставить его на первое место и никогда — на второе, так, как он заслуживает. Того, кто даст ему то, что не смогла дать она.    — Я вернусь к тебе, — отвечает она, но слова пусты.    Она гадает, кто соберет его по кусочкам, когда ее не станет и когда хрупкие нити, что соединяют его изломанное тело, наконец, порвутся. Она гадает, кто соберет осколки, кто воспользуется своим телом как слепком, и сплавит рваные края так, как не получилось у нее. Она гадает, кто обнимет его, когда придут кошмары, кто вытрет пот со лба и закроет раны успокаивающими словами. Она думает, кто полюбит его так сильно, что эти слова зазвучат убедительно, полюбит его до состояния, когда почувствует, что тоже может сломаться.    Лавеллан рисует в голове картинку, и та ранит ее больше ожидаемого. Наверное, она любит Каллена сильнее, чем думала.    — Ar lasa mala revas, ma sa’lath*, — шепчет она и находит утешение в том, что он не понимает значения этих слов.    Мир за пределами его рук мрачен и холоден. Ей следовало держаться подальше, не знать тепла, что он приносит. Хорошие заборы — хорошие соседи. Но она даже не попыталась.    Лавеллан оставляет Каллена, с самого начала зная, что так оно и будет.    * Ты свободен, моя единственная любовь.    Х    Последний Поцелуй так и не становится последним.    (И почему она ждала другого — почему они оба ждали? Конечно, она не умирает. Она никогда не оправдывала ожиданий).