Мать красоты

ὠνείδισας δὴ τοῦτο Διονύσῳ καλόν. Упрек в бешенстве почетен для Диониса. Еврипид «Вакханки»

Когда Джулиан впервые приезжает в Хэмпден, у него под ногами хрустят опавшие листья. Он провел несколько месяцев в Париже, где в эту пору тоже не жарко, но Хэмпден – это что-то совершенно иное. Воздух наполнен ароматом готового вот-вот упасть снега, и от холода у Джулиана синеют ладони, хотя он не снимал перчаток. Кампус замер и притих, покрытый белой коркой утреннего инея. Деревья словно с эскизов Эгона Шиле [1], вьются прямо в серое небо, которому, не смотря на унылость, все еще удается не терять красоты. Не поют птицы, не кричат первокурсники, и у Джулиана что-то сжимается в груди, что-то, чего он не чувствовал годами, пытаясь ответить на вопрос, который Хэмпден Колледж не мог ему задать. Джулиан Морроу бежал очень долго, куда и от кого, он и сам не знает, хотя, если честно, ответ был не таким уж сложным. – Я не прошу оплату, – произносит он вместо тысячи слов, вертящихся на языке. Его ждет долгая и извилистая дорога, которая должна привести в город, и когда Джулиан садится в машину, он не оглядывается. Свое первое лето в Риме он провел в возрасте девятнадцати лет. Раньше не получилось, его родители всегда предпочитали Флоренцию Вечному городу, поэтому его нога впервые ступила на античные тропы, когда сам он стал взрослым и путешествовал в одиночку. Форум оказался не таким, каким Джулиан его себе представлял, но совершенно точно таким, каким он и должен быть. В тот день солнце палило нещадно, и его шея обгорела. Он провел в Форуме несколько часов, пьяно размышляя о том, что Цезарь умер на этом полу. Позже он обнаружил себя в номере отеля, где на смятых простынях его собственные ноги переплетались с чужими. Он так и не смог вспомнить, как набрел на кафе и где встретил этого мальчика с оливковой кожей. В три утра его губы горели от поцелуев, а на запястьях красовались синяки. Он поднялся, распахнул окно и созерцал шум Рима, растревоженного дождем, когда ему вдруг явился лик бога. Он был в этом абсолютно уверен, но объяснить никак не смог, даже если бы попытался. – Мы сделали это, – решительно заявил Генри Винтер, отчего внутри Джулиана все перевернулось, будто он выпил слишком много Château Lafite. Он открыл рот, чтобы ответить своему лучшему, самому преданному студенту, но впервые за многие годы не смог произнести ни слова. Те, кто ничего не умеют делать, учат других. Так любил повторять его отец с саркастичной ухмылкой на губах. Он был писателем, общался с Потерянным Поколением, говорил на французском, как на родном, и его фото висели в дюжине парижских кафе. Мать Джулиана была красавицей, безупречно прекрасной наследницей из Коннектикута, чей французский имел забавный бостонский акцент, а глаза скользили по лицу отца, как вода по стеклу. Джулиан Морроу обязательно должен был стать кем-то, и в его третье лето в Риме, когда он, двадцатичетырёхлетний и загорелый, курил на балконе, на него снизошло откровение – он уже рожден таким. И его отец ничего не сможет с этим поделать. Еврипид чувствует, что тонет. Он имел смутное представление о трагедиях, но в школе читал Платона и Ксенофонта. Его образование было исключительно классическим, но все же сосредоточенным на римских поэтах в дань традициям школы. В Йеле ровным счетом ничего не изменилось. И только когда Джулиан перебрался за границу, поступив в Оксфорд, он понял, что все эти годы упускал нечто очень важное. Вот он, элегантно одетый и при этом мучающийся от похмелья, сидит на особой лекции в зале, который внушает поистине суеверный трепет. Гнетущую тишину нарушает человек, поднимающийся со своего места (театральный режиссер, как сообщает ему Лейн ван дер Сар), и его голос втекает в зал, как кровь – в шприц. Джулиану кажется, что весь воздух вокруг него исчез. Этот голос звучит не жалко и не умоляюще, он не раскаивается, не просит, не пытается быть мягким и нежным, но именно от него у Джулиана по спине бегут мурашки, а сердце заходится в бешенном ритме. Он слушает предпоследнюю хоровую оду «Вакханок», и понимает, что это божественно. – Великолепное зрелище, дружище, – шепчет ему Лейн, а Джулиан не может выдавить из себя ни слова. Позже он трахает Лейна в его комнате в Королевском колледже [2], ощущая, как под кожей все еще разливается жар и зудит между лопатками. Но когда он кончает, это не проходит. И тогда Джулиану становится понятно, пусть он состоит из плоти и крови, он все равно являет собой часть чего-то большего. И эта мысль кажется ему невероятно простой и пугающей. Второй раз Джулиан приезжает в Хэмпден весной, когда земля под ногами сырая и холодная. Он вылезает из машины, волоча за собой чемодан, вдыхает воздух, затем еще и еще… И вдруг понимает, что не скучает по Нью-Йорку. Близнецы стали для него мистической загадкой. Казалось, что они единое целое, но в тоже время совсем нет. Он улавливал в их поведении отголоски воспитания в католическом пансионе, который он сам закончил много лет назад. Он видел между ними раскол, но не мог однозначно сказать, где прошла линия разлома. Сквозь сердце рыжеволосого мальчика, смотрящего на Чарльза с нескрываемым обожанием, или через шрамы на теле Генри, по которым поверх темного костюма мягко проводила рукой Камилла? Он наблюдал за ними и чувствовал волнение. Пусть его бог не единственный, кому он молится, ему казалось, что он слышит от него ответ. Это происходит еще не раз. Во время неудавшегося романа в Париже с женщиной, на которой он чуть не женился в Мадриде, в момент смерти отца в больничной палате в Нью-Йорке. Джулиану около сорока, и он ощущает, как песок жизни ускользает сквозь пальцы. К этому моменту его жажду уже невозможно утолить. Он бежит, как бежал всегда, но не может понять, от чего. Ведь его отец мертв, а мать дальше, чем когда-либо. И хоть все ее письма неизменно заканчиваются поцелуями, она никогда не отвечает на его телефонные звонки. Джулиану почти сорок, и хоть он не скучает, его одолевает чудовищная усталость. Ему нужны перемены. – Разве она не прекрасна? – говорит Чарльз, подавая бокал, и Джулиан замечает, как на его лице, словно закат, разливается отнюдь не братское чувство. Он ничего не отвечает, просто потягивает красное итальянское вино, снисходительно улыбаясь. В конце концов, Эдип был влюблен в Иокасту. Магистр, так зовет его Генри, когда рядом никого нет. Тем самым словом, которое Джулиан позволил ему произносить, хотя, возможно, не стоило, ведь им обоим известно, что это обращение, использовавшееся римские рабами по отношению к своим хозяевам. Но Генри произносит его с выражением священника перед причастием, его губы смыкаются вокруг слогов, напоминая семена граната. Джулиан думает о собственных ногах, стремительно несущих его к пороку, и не поправляет Генри. Джулиан произносит перед своими учениками ту же самую речь, которую в той или иной форме произносит обычно, открывает им глаза и ведет за руку из Пещеры, наблюдает, как они моргают на свету и наслаждается зрелищем, удивляясь, что они реагируют каждый раз одинаково. В двадцать с небольшим они еще слишком молоды, чтобы читать де Сада и слишком измучены, чтобы верить в какого-нибудь бога… Красота есть ужас, и боль есть ужас, и отступление, и жертва и даже смерть, но, но, но… Это то, о чем он будет жалеть со временем. «Я думаю, вам понравится результат», – читает он слова на конверте с письмом от Генри, проштампованным незадолго до его смерти, и сжигает не распечатывая, потому что некоторые вещи были ему известны всегда. – Боги не преклоняют колени перед смертными, – сказал Генри, и его руки, которые всего несколько часов назад были красными и от крови мертвеца, вонзились в бедра Джулиана. Джулиан никогда не говорил ему и никогда не скажет, но он много раз обращался к богу, и однажды он ему ответил. – Боги древних не для современных людей, – говорит Джулиан, хотя всю свою жизнь он придерживался обратного. Но сейчас он произносит слова, являющиеся страшной правдой: ведь он тоже в глубине души все время это знал. Лето в Хэмпдене целиком состоит из следов от ногтей Генри, спускающихся по его спине линиями критского письма [3], из шампанского под звездами, из Элиота и озера, в котором Джулиан никогда не купался. Они все здесь: Фрэнсис с его остроумным французским, Генри, строгий в латыни, едва уловимо улыбающаяся Камилла, пьянящая как наркотик, Чарльз, ни на минуту не выпускающий руку сестры, хохочущий Банни и этот застенчивый мальчик, следующий за ним как пес. Генри, поймавший его на минуту одного, шепчет, зарывшись в шею: «Вы-Аристотель для меня-Александра». Он не отвечает ему, и Генри сердится, словно Джулиан – бездействующий Гамлет. (А ведь Джулиан снова изберет бездействие однажды.) – Что вы там прячете? – доносится голос Чарльза, и Генри перестает обращать внимание на молчание Джулиана. (Как жаль, что в другой раз Генри не поступит так же.) Проходит два года, и он уже не может вспомнить, как звали того парня, Пейпена. Проходит десять, и рыжие волосы Фрэнсиса начинают меркнуть, хотя он уверен, что в жизни они все такие же. Двадцать, и он не может вспомнить, улыбка Камиллы повторяла улыбку ее брата, или у них были отличия, или насколько резким был голос Генри по утрам, как его рука сжимала фарфоровую чашку с чаем, а глаза сияли, словно были созданы для того, чтобы смотреть только на лицо Джулиана. Он уверен, что забыл много вещей. Но еще больше он уверен, что не осталось ничего, что он хотел бы помнить. «Я люблю моего брата, – гласит единственное письмо от одного из его студентов, которое он когда-либо читал: – Но я люблю и Генри тоже. Имперфектно, не аористично, длительно и никогда не завершающе [4]. Это многое вам скажет, я уверена. Вы никогда не закончите то, что начали, Джулиан, но конец всегда наступает, когда мы уходим. Теперь я это знаю». Джулиан сжигает письмо, как сжигал все остальные, в камине его большого и богато отделанного дома на севере Нью-Йорка, и развевает пепел по саду. Он уверяет себя, что его великолепный темный плющ, оплетающий окна, неподвижен, и ветер отнюдь не тревожит крупные листья. Это все игра воображения, не более. Живите вечно. Самая горькая правда, которую Джулиан Морроу был вынужден однажды узнать, но никому ее не преподать, звучала так: что угодно может обратиться проклятием, если на то есть достаточно времени.