Не отдам.

…федорово тело бьется, как рыба в сетях, выгибается тугим луком… - Иваа…ааа…ааааа!!! – слово захлебывается криком. И, точно в ответ, сзади – что-то, почти непохожее на человеческий голос, какое-то сдавленно рычание… …и мир взорвался радужными искрами… - Ааххххх! – последний стон, уже остатний, уже стон облегчения – капли наслаждения сладко дотаивают во всем теле… - Ох… ну, Федяшка… - Иван отваливается в смятые простыни, на спину. Грудь его часто вздымается и опадает, и так же часто ходят вверх-вниз лопатки уткнувшегося лицом в подушки Федора. Тяжкое дыхание не просто слышно – его можно было бы увидеть, если бы не было так темно, оба с трудом приходят в себя, наконец Иван, хотя и не до конца отдышавшись, левою рукою сгребает любовника за плечи, перекатывает и притягивает его к себе на грудь, губами касается спутанных и влажных черных волос. – Ну, Федяша… уморишь ты меня когда-нибудь до смерти. Счастливый Федор не отвечает, точнее, отвечает чем-то нечленораздельным, полувздозхом-полумурлыканьем, привычно возится, устраиваясь поудобнее, игриво трется щекой о государево плечо. Иван ерошит растрепанные кудри: - А что, Федька, если помру – будешь плакать? - Нет. Царь замер, не понимая. - Нет, - спокойно повторил Федор. - Рядом лягу. И, даже не видя федорова лица, по тому одному, как это было сказано, просто и твердо, Иван разом и ясно понял: не подыгрывает в забаве, не шутит. Дернулся, вскрикнул: - Федор?! Федька, ты что? – закричал почти заполошно, - Федька, ты что надумал? - Не волнуйся, - Федор высвободился из-под его руки и сел на постели, – греха на душу не возьму. И без того найдется, кому. Могильной жутью повеяло от этих слов. И вместе с тем в них была ясная, неоспоримая правда, и это было всего страшнее. - Кому? Кто замыслил?! Что ты узнал, говори! – царь бешено тряс Басманова за плечи. – Кто??!! Отвечай! Имя!!! - ему нужно было услышать имя, все равное какое, он бы поверил любому, только услышать хоть что-нибудь твердое, определенное, чье-нибудь имя, узнать врага, которого сможет уничтожить и так отвести смертную тень. – Кто? Отвечай же, ну! Кого обвиняешь? - Обвинить некого, - твердо отмолвил Басманов. – А ты знаешь сам: меня ненавидят многие, и в Москве, и в самой Слободе… - он не договорил. Царь, рванувшись вперед, судорожно стиснул его плечи, договорил сам: - Начиная с… - оборвал сам себя, не решаясь выговорить, с перекошенным побелевшим лицом, прошипел, - с… наследника? - Это не я сказал, государь, - Федор по-прежнему говорил спокойно, слишком спокойно. Имя было названо, и смертная жуть не исчезла, даже не отступила. – Но ты сам знаешь, что прав. - Что? – выкрикнул царь. – Что было? Что говорил тебе царевич? Говорил о моей смерти? Угрожал? Бранился? Ну, отвечай! - Нет. Царевич Иван Иванович не говорил мне ничего неподобающего. Ни о тебе и твоем царском здоровье, ни обо мне самом. Не угрожал и никак не бранил. Нет, государь. - Так то-то, Басманов! А хотя бы даже и обругал… не тебе вести о том речи! Гляди, Басманов, не забывайся! Если приближен ты к государю, то царской моей волей и милостью, и кем бы ты ни был здесь, ты – слуга царский и подданный, мне и детям моим, царская кровь тебе не чета! Внял? Чтоб впредь и в мыслях не смел держать жаловаться мне на царевича! Иван почти кричал, почти не вдумывался в собственные слова, почти не помнил слов федоровых, ему и впрямь казалось уже, что Басманов только что жаловался ему на наследника, кричал, сам себя ограждая криком от смертной жути, конечно же, Басманов жаловался, конечно же, вздорный мальчишка как-нибудь обругал его, Федька не смеет, конечно же, жаловаться, он слишком многое о себе возомнил, но это все вздор, пустые склоки, обычные дворцовые склоки, которые были всегда и будут еще, слава Богу, обычные дворцовые склоки, не то, что подумалось ему и почудилось было, не то, нет, не то… Федор, когда-то – он уже и сам не помнил, когда – им отпущенный, молча сидел на постели, держась за плечо. Потом так же не говоря ни слова потянулся, ища в темноте кресало, высек огонь, одну от другой стал зажигать и заново утверждать в светце погашенные было с вечера свечи. И, когда поставил последнюю, оравший Иван замер, оборвавшись на полуслове. В свете свечей Федор, нагой, сидел перед ним на постели. Крепкий, красивый, прекрасно сложенный юноша. Сильный, он это знал и не раз в этом убеждался, воин, мужчина… знал и видел – и тем не менее почему-то в этот миг Федор показался ему вдруг таким отчаянно хрупким в беззащитной своей наготе. Внезапной болью в сердце, до слез, до перехваченного дыхания… так… Иван рванулся к нему по постели, стиснул, прижал к груди, изо всех сил, так крепко, сколько хватало сил. - Не отдам! – прошептал с угрозою, в пустоту, сам не зная, кому. – Многих отняли у меня, но этого – слышите! – не отдам!