***
Неожиданно поднялся ветер. Целый день не было, и вдруг к вечеру... Ветер сухой, резкий, бьющий в лицо жаром раскаленной земли и жухлых трав, почти крымский, и соловый жеребец вскидывал голову, раздувая ноздри, нюхал воздух, словно надеясь поймать родные запахи. Потом сам перешел с намета на размашистую рысь, и царь не стал его гнать, опасаясь, чтоб недавно объезженный степняк не задурил. Он не боялся норовистых коней, но не с такой же ношей. От горячего ветра, от скачки, от близости чужого напряженного тела кровь расходилась, горячими толчками билась в груди, темная кровь застила очи. Ветер, степной конь и пленник через седло! Беззащитная, белая полоска спины под задравшейся смятой рубахой так и притягивала взор, будоражила кровь, и он боялся уже, что недостанет терпения доехать до места. Он пару раз огладил пленника по заду, и почувствовал, что юноша вздрагивает под его рукою, почти как давеча – соловый конь... и все же не выдержал, хлестнул скакуна, против прежнего замысла погнал, спрямляя путь, вскачь, напрямик, скоком – через ручей, через перелесок, и вымчал наконец к реке. Здесь, в укромном местечке, укрытом от нескромных взглядов с одной стороны стогами, а с другой – купами плакучих ив, и осадил коня, ястребом пал с седла. И сдернул наземь свою добычу. Федьку шатнуло, он неловко взмахнул связанным руками, пытаясь поймать равновесие, но все-таки устоял на ногах. Царь смотрел хищно... Горячий ветер стих, растворился, теперь наоборот от реки тянуло холодной сырью, и узкий алый закат лег над водою, как кровавая рана. - Якши... – проговорил царь по-татарски. Костистое, резкое лицо его казалось ястребиным, хищным, почти незнакомым и страшным в кровавом закатном свете. И смотрел... не так смотрел он на Басманова, как привычно – на любовника, любимца. Рукоятью плети ткнул под подбородок, заставляя задрать голову. Поцокал языком. – Якши... – повторил. Одним рывком разодрал на полонянике рубаху до пояса, сбросил назад, обнажив белые плечи. Федька не шелохнулся, только закусил губу. Сложенной плетью царь медленно повел по его обнаженной груди, медленно, очень медленно, потом ниже, ниже... В глазах пленника плескался ужас. Настоящий, до крика, до озноба – ноги подкашивались от ужаса, и только единая гордость держала еще – не явить страха! Ужас стоял в голубых глазах, ужас, остатки гордости и... и что-то еще. Жажда неизбежного, быть может. - Якши... – повторил царь в третий раз. И стал расстегивать на себе пояс. Федька невольно попятился... не отрывая от царя расширившихся глаз, попятился на шаг, другой... запнулся ногою об корень и грохнулся навзничь. От удара перехватило дыхание, и он не успел ни отодвинуться, ни даже охнуть, как царь грубо навалился сверху. Вновь задохнувшись под тяжким, костистым телом, Федор обмяк, и не противился уже, когда властные руки сдирали с него одежду, когда опрокинули на живот, когда жесткая рука вцепилась в кудри, заставляя запрокинуть голову... ...Федор закричал от внезапной боли, острой... и сладкой.***
Соловый жеребец ронял хлопья пены и дрожал всей кожею. Федька, сияющий, разрумянившийся, соскочил наземь, тряхнул растрепанными кудрями: - Какой конь! Ах, что за конь – змей крылатый! Басманов сам подвел укрощенного скакуна государю. И - помедлил на миг передать поводья, глянул с отчаянной надеждою... Но царь твердо взял скакуна под уздцы. С блюда, что держал перед ним конюх, взял крупно посоленную ржаную горбушку, подал коню на ладони. Тот сторожко косился, но все же принял угощение, сжевал, щекотно задевая ладонь мягкими губами. Царь бережно оглаживал крутую атласную шею, дожидаясь, пока конь перестанет дрожать, и тогда вскочил в седло. Соловый был хорош, без сомненья, хорош, хотя, как все степняки, мелковат, по Иванову-то росту. Сделав пару кругов по двору, царь передал жеребца конюхам. Обратился к хмурому любимцу: - Что Федька, хорош ханский подарок? - Отдаривать умаешься, - пробурчал Басманов. Государь кивнул, соглашаясь: - Да, дорого обходится нам мир с Крымом. Да только размирье встанет еще дороже. Не с руки нам сейчас воевать с Гиреем, пока не окончили дело с Ливонией. Прежде – море, степь - после. - В Крыму тоже море есть, да еще какое, - Басманов поддал носком сапога подкатившийся под ноги камушек. И вскинул на государя ясные очи, - а коня знаешь как назови? Зилантом! Не успел царь и найти, что ответить, а дерзкий любимец подскочил к нему: - Государь, а хочешь забаву? И, привстав на цыпочки, нашептал государю кое-чего на ушко. Иван глянул удивленно... и расхохотался: - Берегись, Федька, с огнем играешь! - Не опалюсь - чай, не мотылек! Крутнулся – черный кафтан вихрем – и только его и видели. С крыльца обернулся, свесился через перила, стрельнул очами: - Только, чур, заранее не предупреждать! Так веселее.***
Он протянул руки, и Иван кинжалом разрезал путы. Федор принялся было растирать онемевшие запястья, но государь забрал его руки в свои и сам разминать, бережно, умело разгоняя кровь, развернув внутренней, нежной, стороной к себе, коснулся губами, успокаивая саднящую, стертую жесткой веревкой кожу. Всем известно: если поцеловать, где болит, заживет быстрее! - Ох, какой же ты, Федяша, выдумщик – другого такого в целом свете нет! Они сидели на берегу – рядом. Уже почти совсем стемнело, ранний месяц серебрил притихшую реку, и в темноте белизна полуобнаженных тел казалась еще светлее, еще приманчивее. - Ну что, каков из меня степной хищник? - Лучше настоящего! Кудри Федькины разлохматились, к щеке прилипла травинка, а на животе наливался чернотой здоровенный синяк, там, где впивалась в тело лука седла, но на мордочке уж такая шкодливая играла улыбка... Иван оглядел его разодранную рубаху, подумал, но ничего лучшего не придумал, и тогда дорвал ее и скинул совсем. - Ох, берегись, не буди во мне степной крови! - А и не боюсь! Я и сам степняк не хуже! Жаль, не было со мной моей сабли... Иван шутливо толкнул полюбовника в плечо, и тут же другой рукой подхватил, придержал, бережно уложил на спину. Сообразив, что плеть все еще висит у него на руке, сдернул ее и отбросил. Ласково провел по Федоровой щеке. - Не бойся, милый пленник. Будь послушен, и ты не пожалеешь о своем плене... Губами припал к нежной коже, к тому, самому страшному кровоподтеку, и почувствовал, как ласковые пальчики ерошат его волосы, и так приятно это было, так сладко... Прошептал, целуя: - А коня того... Зиланта... тебе жалую! Федор только вздохнул благодарно и прильнул крепче, так крепко, что Ивану и говорить нельзя стало. Впрочем, проку ли в разговорах! У Феденьки еще много оставалось синяков и ссадин, которые требовалось перецеловать.