Haunted

Леон не представлял, что вытворял с Ди. Не замечал, как замирал ками, когда он резко подносил сигаретную пачку к своему лицу. Как расширялись зрачки Ди, когда он обветренными губами зажимал сигарету и продолжал говорить. Как глубоко дышал Ди, когда Леон ругался. Хуже всего, слаще всего, опаснее, для ками была его брань. Леон же не подозревал, как много страсти и жизни он отдавал крепким и злым словам, как эта страсть впивалась в горло Ди воротничком чеонгсама. Леон врывался в магазин и жизнь Ди. Леон орал и падал на диван, требовал, угрожал и курил. А Ди приносил чай, с каждым словом и жестом всё глубже вяз в удушаюше-сладком тумане. Рот Леона с недокуренной сигаретой, кривой самодовольный изгиб губ, еле заметные трещинки на пересушенной солнцем и смогом коже – от этого у Ди кружилась голова, подгибались колени. Слова Леона, резкие, злые, не звуки, а чувства, что научились летать - от них по телу Ди бежала сладкая дрожь. Всё в Леоне, грубое, резкое, безудержно дикое, какого не найти и у загоняющего добычу зверя, обрушивалось штормом на Ди и заставляло забыть, как дышать. Страшная пытка, сладкая пытка, и, сколько было силы, ками терпел. А потом сторицей мстил, отправляя в рот кусочек потерявшего вкус торта, с самым невинным и томным видом. Ди прикрывал глаза, облизывая свои яркие сочные губы, а детектив давился вздохом и замолкал. Лучше всего было Ди, когда Леон отводил взгляд, сосредоточенно ёрзал, пытаясь вдавиться в диван, а иногда и перетягивал расшитую замысловатым узором подушку себе на колени. Леон не понимал, но продолжал приходить. Уставший, рассерженный или пьяный, он шёл в магазин, за порцией сладкого яда и ускользающего горького сна. Минуты с Ди, споры с Ди, неловкое ещё неясное чувство к Ди. Леон не остановился, даже когда ками сбежал. Он заявился в Токио спустя год и сломал выдержку Ди. Леон орал на него, схватив, сжав его плечи так, что побелели пальцы. И вместе с руганью, Леон выдавливал свою душу, по слову, по капле, пока не выплеснул её всю на Ди. Пока тот не вернул её, заталкивая в рот Леону поцелуем. Пока в ноги не врезался диван, тот, на котором он провёл не один вечер в Лос-Анджелессе. Пока на его коленях, вместо пёстро расшитой подушки, не оказался Ди. Рот Леона, руки Леона, дикая воля Леона, Ди было мало, и тесно в собственной коже. Ди сдался. Ди опьянел от чувств, коленями сжимал бёдра Леона и до крови царапал его плечи. Ди кровью и укусами забирал жертву - жалящим поцелуем, острой лаской длинных ногтей - за право взять себя и подчинить. За то, чтоб выгибаться в руках Леона, шипеть, чувствуя боль и упоение, и поддаваться, отдавая себя. Стоны Ди, пальцы Ди, сладкий туман в голове. Леон не знал, что платил и выкупал право на Ди. Леон глухо рычал, толкался в узкого, жаркого, невозможного и своего Ди. Леон до синяков сжимал его белые ягодицы, до хриплых стонов притягивал к себе, на себя. До оглушившего шума крови в висках, сладкой судороги, до вспышки счастья и марева перед глазами. Леон держал Ди, любил и точно знал, как сильно был ему нужен.