Щенок в песках

Ипну* прислушался к эху голосов, распевающих хвалебный гимн справедливым божествам, поддерживающим их хрупкую жизнь на берегу реки в океане бескрайнего песка. Люди восхваляли всесильные божества и просили у богов плодородия для своих земель, здоровья для себя и близких, благословения своих дел, и пусть милость благородных существ прольётся на их головы долгожданным дождём (что по меркам пустыни даже лучше, чем золото). Ипну осторожно проскользнул в тени факелов, оказавшись в узком пространстве между храмовыми колоннами, изукрашенными сценками божественных историй, сочиненных когда-то им самим. Люди, увлеченные мраморными статуями в центре прохладного подземного зала, не могли заметить стройную высокую фигуру, закутанную в чёрные одежды, медленно идущую в тени вдоль площадки для молящихся. Гулкое эхо добрых слов, исполненных надежды, успокаивали Ипну не хуже, чем мрак его подземных покоев, и маска в форме черненого черепа пустынного волка склонилась к груди мага в смирении перед лаской этих слов. Молитвы очаровывали его тонкий слух, позволяя сильной и молодой душе слиться с общим человеческим хором, и хотя бы так стать немного ближе к своему народу. Ипну, носивший также имя Джарзла, сам молился редко, потому что, во-первых, о божественном и волшебном сын шейда и некроманта знал гораздо больше, чем любые жрецы в его храме, а, во-вторых, он не считал нужным просить что-то у божественной силы для себя. Ипну знал множество живых и мёртвых, которым помощь или удача были куда нужнее, чем такой шутке природы, как полушейд. Да, в детстве и юности он был отвратительно слаб и почти постоянно болен, от чего едва не выплевывал свои легкие в приступах кашля, пока не начал обучение колдовству. Вернее, пока практически не закончил его. Да, его отец был кровавым чудовищем, оставившим свой шрам на истории Алагейзии, а мать вынуждена была передать юного Джарзлу на попечение старика-отшельника, уводя своих преследователей от сына, в которого вложила почти всю свою силу и абсолютно всю любовь. Но это не худшая судьба. Тем, кто оказался в застенках его отца, пришлось выстрадать в стократ больше, чем сыну Дарзы, хотя, вероятно, и меньше, чем когда-то самому шейду, бывшему магом, одержимым тремя злобными сущностями. И они не поленились разорвать его на мелкие кусочки, как только сердце Дарзы пронзил клинок мальчика, оседлавшего синего дракона. Ипну вырос и вернул себе положенное его телу здоровье, а о болезни теперь напоминало лишь его тонкое строение, как у детей, которые голодали в детстве. Он мог бороться с практическими любыми поворотами судьбы, он защищал свой народ, осевший в столь лакомом для кочующих племен месте, замедление его взросления говорило о том, что проживёт он ещё очень долго. Ипну. Анубис. Джарзла. Некромант. Бальзамировщик и проводник душ из мира живых в мир мёртвых. Сын шейда и проклятой печатью некромантии женщины. Удивительное и отвратительное чудо природы, признанное защитником и покровителем маленького племени, потомков спасенных им рабов и изгнанников. Дитя смерти, которое почитали, как божество. По крайней мере, до той поры, пока маска скрывала его кроваво-красные глаза и пробитую «струйками» красных волос гриву, а длинные черные когти были надежно скрыты за тканью плотных перчаток с металлическими наконечниками, которые, теоретически, должны были быть полыми, и лишь символизировать ритуальные когти проводника в мир мертвых. Ах, да, ещё острые длинные зубы, которые он тщательно содержал в начищенном состоянии, были не совсем человеческими. Можно сказать, что Ипну просто был несколько ближе к своему оригиналу, чем полагалось верховному жрецу-бальзамировщику. Любили бы его так преданно его верноподданные, если бы знали, кем был на самом деле их верховный правитель? Не убоялись бы они его вида и родства? Джарзла придерживался в этих вопросах здорового скепсиса и знал правильный ответ. Нет. На территории резко посветлевшей после смерти Дарзы и Гальбаторикса Алагейзии сына шейда ждала одна судьба – избавление от его противной эльфам и прочим светлым существам жизни через уничтожение сердца (за папу) и, вероятно, сожжение (за маму). Он чистокровное чудовище, в нём не может быть ничего хорошего, само его существование противно их душам. И неважно, что для каких-то несчастных его сила – защита и опека. Сын шейда не может быть хорошим правителем, сын Дарзы не может оставаться в живых, пока эльфами правит Арья, на личном опыте узнавшая, каково провести в пыточной шейда несколько недель. Поэтому Ипну скрывал своё лицо за маской и магическим покровом, не заводил себе романтических привязанностей и был вынужден жить как можно дальше от столицы, среди кочевых племен и бескрайних песков, где законы Алагейзии имели уже скорее косвенное значение. Впрочем, иногда жрицы просто плакали у ног их обожаемого и расцветающего в своей молодости божества, умоляя его снизойти до их смертной плоти, но Ипну всегда холодно и вежливо указывал им на выдуманную им же клятву отказаться от этого действа ради служения царству мертвых. Все эти любовные штуки с простыми людьми просто не могли закончиться хорошо для полушейда. Впрочем, если бы он встретил женщину, похожую на его мать, то, возможно, он бы забыл об этом. Но проклятие печатью некроманта – событие редкое и случайное, разве что сам Ипну проклянет для себя подругу, перенеся её имя из Книги Жизни в Книгу Мёртвых. Но разве справедливо будет настаивать на любви к нему после подобного поступка? Его отец не церемонился с матерью. Если бы не та нежность, с которой некромант вспоминала о днях, проведенных в услужении у шейда, Ипну бы не сомневался, что его зачатие – плод обыкновенного насилия, в котором шейд удовлетворял свою похоть. Но, как бы плох он не был, она его любила. Любила как минимум его часть, принадлежавшую юноше-кочевнику, который, похоже, тоже неровно дышал к проклятой женщине, а может быть и всю эту гремучую смесь, имя которой было Дарза. В конце концов, в истинной любви не выбирают, хотя и полюбить шейда – это скорее вид изощренного наказания, чем счастье, когда ты сам стремишься к смертельной опасности, потому что не можешь без неё жить. Дарза, по крайней мере, то, чём он был в единстве с духами, не любил мать Ипну. Он вообще никого не любил, даже, наверное, себя. Но он позволил жизни Джарзлы зародиться и развиться в теле верной ему женщины, а уж для воспитания наследника своего кровавого дела или для получения нового тела для себя самого – его сын уже никогда не узнает. Так что Ипну не сильно-то и жалел о том, что не встретил на этом свете своего отца живым. Ему было достаточно коротких свиданий с Дёзарисом, одним из духов, которые управляли телом его отца, чтобы иметь достаточно полное представление о Дарзе, и не питать никаких иллюзий насчет того, что его отец был просто несчастным и непонятным миром существом. Дарза был безумен и его руки были в крови по локоть, если не выше. И он полностью заслужил свою репутацию. Однажды Ипну, тогда ещё совсем ребенок, случайно увидел, как мать одевается после омовения. Подглядывать было низко (она стояла к нему спиной и не видела, что сын собирается войти), но его взгляд невольно задержался на спине и боках, влажных от воды… И просто исполосованных шрамами, как если бы её хотели покрошить в мелкую стружку заживо. Ипну, пришедший тогда в ярость, превысившую его юное смущение, подошёл сзади и положил руку ей на спину, зло вопрошая, кто позволил себе так мучить его маму. В этом движении рука полушейда легла ей так, что кончики его пальцев расположились точно напротив глубоких начал одной из групп шрамов, как будто он наступил в след подобного ему, но большего по размеру зверя. Джарзла тупо смотрел на свою руку и старые глубокие порезы, пока не был крепко взят ей за ухо и выставлен из комнаты за неумение стучаться прежде, чем открывать дверь. Ну, а что тут объяснять, в самом деле? Это были следы когтей. Видимо, Дарза не стеснялся запускать их в трепещущую под ним женщину, когда желал зачать сына. Что делало любовь матери к плоду этой боли еще более удивительной. Иногда Джарзла мечтал, как здорово было бы, если бы мать когда-то давно просто осталась жить со старым отшельником, а не попала бы в слуги к шейду. Их сын мог бы быть достойным и просветленным существом, к образу которого стремился Джарзла, и не ведал бы того груза физической слабости и звериного образа, которые были наследством от шейда. С другой стороны, Дарза отдал ему и часть магического дара, что многие сочли бы достойной компенсацией этих недостатков. Джарзла тряхнул головой в нахлынувшем раздражении, и приостановился, тщательно убирая под головной платок пряди своих жёстких двухцветных волос. Он не любил вспоминать об отце, хотя и всячески усмирял свой дух, памятуя о том, что в этом вопросе есть единственное, что он может изменить, – это выбрать свой путь и ещё дальше отдалиться от шейда, доказав, что Ипну отличается от Дарзы не только копной темноватых волос, но и нравом, и помыслами. Его любил его народ, признавший в нём благую сущность. Люди настолько желали обожествлять его, что с ними было дороже спорить, чем, скажем, прописать им простые истины, которые следует соблюдать. Пусть молятся Осирису и Исиде, пусть боятся красноволосого Сета и почитают солнечного Гора, если при этом они останутся хорошими людьми. Хорошие поступки, какому бы божеству они не были посвящены, – это всё равно хорошие поступки, ради которых он мог простить себе и создание маленькой религии. Джарзла незамеченным поднялся по мраморным ступеням из прохлады погруженного на треть в землю храма Анубиса и вышел к темному, как толстое бутылочное стекло, небу пустыни Хадарак. В последнее время жизнь его племени и впрямь стала спокойной и сытой, армия мертвецов, каждый солдат которой был заботливо спеленат и укутан для длительного хранения (и последующего «воскрешения» в несколько иной форме) медленно, но верно росла, а Ипну почему-то не находил себе места. Он уже реже был нужен для непосредственной охраны территории своего народа, больше времени должен был уделять решению иногда нудных экономических вопросов, и даже вопросов политики юного государства, и полушейд начал тосковать. Это странное чувство он не ощущал с той поры, когда старик сказал ему, что приближается совершеннолетие Джарзлы, и это крайний срок возвращения его матери. Ипну тогда едва не обезумел от радости (он давно простил ей разлуку, и простил бы ещё раз, если бы она вернулась к нему снова). Он снова уходил в пески один, словно патрулируя окрестности дома старика и надеясь заметить белые одежды в песках первым. Он наблюдал за хищным соколом, его острое в темноте зрение позволяло рассмотреть серые перья на груди птицы, трепещущие под сильными порывами ветра на высоте. Ах, как он мечтал, чтобы эта птица пала камнем вниз и, ударившись о сухую землю, обратилась бы столь долгожданной родительницей, которая снова приняла бы уже почти повзрослевшего Джарзлу в свои объятия.** Наверное, он теперь мог бы легко оторвать её от земли, ведь он стал высоким и сильным, даже несмотря на своё всё ещё худощавое тело, а мать была совсем невысокой. Но пёстрая птица проносилась в высоте над его задранной головой и исчезала вдали. И нарастающее разочарование было особенно плохо после такого проблеска надежды. Она не пришла. Она больше никогда не приходила. Он даже ловил себя на мысли, что уже забыл её лицо. Вот она сидит на остывающей от палящего солнца земле перед их подземным убежищем и чертит для Джарзлы, стоящего над ней, очередную магическую фигуру острой иглой некроманта. Он помнит белый капюшон, выбившуюся прядь тёмных волос, идущих крупными волнами, он даже помнит скрип песчинок о металлическое острие так, как будто это было вчера. Вот сейчас на рисунок ляжет последний аккуратный штрих, и она поднимет на него взгляд, спрашивая, усвоил ли он урок. Но вместо любимого лица в воспоминаниях к нему поворачивалась пустота, как будто лицо матери кто-то намеренно стёр из его головы. Вот последняя ночь на северном склоне, когда они готовились покинуть родной склеп. Они тогда сидели на своём любимом месте, на огромном плоском камне, бывшем удачнейшей смотровой площадкой. Джарзла, вдоволь набесившийся на скалах в предвкушении первого в своей жизни путешествия, привалился головой к плечу матери, вдыхая запах ладана и эфирных масел, которыми пахли её волосы. Он смотрит на багровый закат кровавого солнца, скрывающегося в песках угасающим шариком, потом поворачивается, чтобы спросить маму о том, куда их приведёт эта дальняя дорога, и снова в белом капюшоне, под белым же платком, скрывающем нижнюю часть лица, только пустота. Пустота, которая теперь преследовала его в кошмарах, словно бы кто-то хотел лишить его той полученной когда-то порции любви. Холодный ветер всколыхнул длинные черные одежды Повелителя Мёртвых, принеся новую порцию запахов и крошечные частички лепестков. Джарзла сделал быстрое и ловкое движение, поймав их когтистой рукой. Бережно удерживая свою добычу в чуть сомкнутых пальцах, сын шейда вдохнул их запах. Пахло водой от реки, свежестью от тучных листьев растений, которые росли в плодородной илистой земле по её берегам, пахло жизнью и набухающими бутонами лотоса. Лотос всегда пах для Ипну чистотой, навевая воспоминания о белеющих в песках одеждах матери. Возможно, им давно пора было поговорить по душам, а эта смертная тоска – лишь приглашение для беседы? Может быть, она хочет, чтобы он отомстил за смерть своих родителей мальчишке, перекроившему историю Алагейзии в угоду своим желаниям? Что же, молодой некромант мог получить ответ на этот вопрос напрямую у той, которую желал увидеть. Он никогда до этого не вызывал её дух, опасаясь истощить его ослабшие после гибели силы, что могло сделать этот вызов их последним свиданием в жизни и смерти. Но прошло уже несколько лет с тех пор, как он нашёл её имя проступающим сквозь страницу Книги Мёртвых, он ждал только знака, чтобы предстать перед той, которая дала ему жизнь в своём новом величии и силе, и одновременно боялся её разочаровать тем, как похож он становился на шейда, когда вырос. И сейчас, пока черная перчатка с металлическими когтями нежно сжимала увядающие розоватые лепестки, Джарзла принял окончательное решение. Примечения: *Ипну - второе имя бога Анубиса **Соколица – типичный образ Нефтиды и Исиды, которых часто изображали в виде крылатых женских божеств.