Лабораторная мышь

      За плотно прикрытой дверью я слышу неразборчивые голоса, впрочем, мне и не хочется знать, о чем они разговаривают. Куда сильнее волнует вопрос: сколько времени мне еще предстоит сидеть в лаборантской, куда меня впихнули со словами «Не показывайся, пока не свистну».       Он уже как полчаса не свистит. Этот гадкий-гадкий, противный химик.       Год, как он устроился в нашу школу, внеся сумятицу своим появлением в девичьи сердца и столь же неустойчивую девичью психику. Вот уже второй учебный год был наполнен разговорами о том, как же нашему химику идет белый халат и какая у него очаровательная родинка под глазом. Новость о том, что у него есть невеста, была сопровождена едва ли не трауром, а затем, когда он опроверг слух о наличии у него дамы сердца, школа восторженно гудела как пьяный улей.       Мне оставалось только поражаться подобной истерии и верить в лучшее.       Вадим Николаевич умело прикидывался дурачком, где это нужно было, а остальное время играл роль едва ли не очаровательного принца, которого едва ли не злодейка-волшебница отправила работать в школу. Он умел располагать к себе, мог сглаживать любые конфликты, гася их на корню, он вообще с легкостью втирался в доверие, ловко манипулируя людьми.       Мне он откровенно не нравился. Он казался фальшивкой, человеком, который прятал за слащавой улыбкой едкую неприязнь. Мое отношение к нему категорически отказывалось меняться, ссылаясь на какое-то подсознательное неприятие.       При возможности я бы избегала любого с ним контакта, но химик в школе был один, а обязательную программу никто еще не отменял.       Более того, Вадим Николаевич будто знал о моей к нему нелюбви и любил испытывать меня на сей факт. Любое его поручение становилось моим, любая проверка домашнего задания не обходилась без моего непосредственного участия. Химик любил подходить ко мне во время решения задач и лично проверять, что я там, собственно, нарешала, при том предпочитая наклоняться ко мне, заставляя едва ли не чихать от его парфюма.       В общем, он издевался, при том зная меру.       В классе даже шушукались, что он меня выделяет среди всех остальных, мол, любимица. Я же только отнекивалась: ему проще спросить меня, ибо он был уверен в моей готовности к уроку, нежели испытывать свое терпение. Хотя в душе я прекрасно знала, что он нарочно делал из меня козла отпущения.       Вот ведь угораздило Кристинку заболеть именно сегодня, чтобы дежурство автоматически сместилось на меня. В результате я была втиснута в лаборантскую без веских на то объяснений и каких-либо шансов на скорое спасение.       Лаборантская — тесная комнатушка, уставленная белыми стеллажами со всевозможными колбами, пробирками и реагентами в банках из темного стекла. В углу стоят сломанные весы с уныло провисшими чашами, а на стене скрупулезно и безжалостно отмеряют время часы.       А за окном показывают осень, еще раннюю и золотую, не выписанную унылыми дождями.       Пока я мысленно желаю ему всех благ, дверь неожиданно распахивается и на пороге оказывается пресловутый учитель. Смахивает темную челку со лба и с улыбкой смотрит на меня, подпирая плечом дверной косяк.       — Морозова, путь свободен, — облегченно выдыхая, словно только что мы избежали некой страшной участи, сообщает Вадим Николаевич.       Я одариваю его злым взглядом.       Позер.       — И от кого же он свободен? — вопрошаю я, вставая с ветхого стула.       — От твоих одноклассниц, — невозмутимо поясняет Вадим Николаевич.       — Да неужели? — руки так и чешутся схватить какую-нибудь пробирку и запустить в учителя. Желательно, чтобы в пробирке оказалось что-нибудь особо концентрированное и крайне едкое.       Что за нелепые отговорки? С каких пор я должна опасаться своих одноклассниц?       — Ужели, они просили меня кое-что объяснить по тему прошедшего урока.       — И?       — Подумали бы о нас невесть что, — он закатывает глаза к потолку, который явно нуждается в побелке, но вряд ли ее дождется ближайшие лет десять, ибо у директора появилась новая машина.       — Они бы подумали, что я сегодня дежурная, — стараясь сдерживать рвущееся из груди раздражение, поправляю его я, хотя оно все равно просачивается излишне звонкими нотками.       Вадим Николаевич в ответ смотрит на меня. В его взгляде — ни намека на недавнюю игривость.       — Ну, если дела так обстоят, то вышла бы. Кто тебя держал-то? — наконец выдает он.       — Но… — я осекаюсь, а химик победоносно мне улыбается. Можно было, наверное, вступить в полемику о том, что он сам сказал мне не высовываться и что я действительно не думала нарушить его запрет. Мало ли что…       Но для чего спорить и что-то доказывать? Короче, не ждите чуда — чудите сами.       Я и так уже припозднилась, чтобы еще больше усугублять ситуацию. Меня, надеюсь, еще ждали, а известить об опоздании я не могла, поскольку мобильный телефон, жалобно пискнув, еще час назад известил о том, что ему тоже нужно хорошо питаться, и отключился. Надеюсь, что Пашка будет не в обиде…       — Ладно, забыли… — захватив свою сумку, я направляюсь к выходу, считая, что Вадим Николаевич сместится в сторону, чтобы меня пропустить, но не тут-то было.       В любом случае, химик остается на месте, с любопытными искорками в глазах, наблюдая за мной.       — А можно мне пройти? — спрашиваю я.       — Да, конечно, — отвечает Вадим Николаевич и не двигается, а с привычной уже насмешкой смотрит на меня.       Я терпеливо считаю до пятидесяти, стоя перед ним, как памятник, а затем решаю идти напролом. Только тогда он смещается в сторону, прислоняясь спиной к косяку, при этом нам не удается избежать тактильного контакта, и я почти что уверена, что его ладонь намеренно скользнула по моей талии.       — До свидания! — бросаю я через плечо и замечаю, что химик с интересом, от которого почему-то холодок бежит по спине, смотрит на меня, слегка склонив голову к плечу.       Такое впечатление, будто я его личная лабораторная мышь, над которой ставят какие-то замысловатые опыты. Суть их от меня не то чтобы ускользает, просто кажется выводом какой-то больной фантазии, несусветной глупостью, что не имеет права на существование.       — И тебе того же, — улыбается он, на что я отвечаю унылым оскалом и бросаюсь прочь из кабинета, но вслед слышу насмешливое: — Смотри не опоздай!       Последние его слова заставляют меня споткнуться на узкой лестнице, что ведет на первый этаж.       На школьном крыльце меня ждет Пашка, который, хвала волшебным тапкам, никуда не ушел. Мои извинения он встречает шуткой и, кажется, совсем не сердится. Впрочем, как позже выяснится, что и его терпению может прийти вполне логический конец.       На дворе ранняя осень, которая слепит еще высоким солнцем, играет ветром в пожелтевшей листве. Осень… А впереди еще зима и лето, последние в моей школьной жизни, которые, однако, запомнятся совершенно не этим.