Часть 1
2 февраля 2015 г. в 02:28
С каждым днём шёпот в голове становится всё назойливее, и однажды Лавеллан не выдерживает, разворачивается на каблуках и стрелой вылетает из ставки командования, чтобы, как ему думается, никогда туда не вернуться. Разумеется, он ошибается, и незаметно уйти не выходит: слишком много мостов осталось позади не сожжёнными и даже не достроенными, слишком многие дела требуют внимания Инквизитора, и он с облегчением вздыхает, когда, наконец, перекладывает эту ношу на узкие плечи Лелианы, ещё больше посуровевшей с приходом к власти Верховной Жрицы Виктории.
Людей, с которыми есть возможность попрощаться лично, можно пересчитать по пальцам руки: с момента победы над Корифеем прошёл не один год, и многие — не все, но многие — разъехались по своим делам и делам Инквизиции, на поиски приключений или, наоборот, покоя. Он сердечно жмёт руку коммандору Каллену, поднимает на руки зардевшуюся Жозефину, целует в буйный лоб Сэру и даже дарит Коулу новую шляпу, и всё это делает смеясь и улыбаясь, как в былые времена, потому что голоса в голове утихают, когда понимают, что добились своего. В мрачном обрюзгшем эльфе все вновь начинают признавать старого-доброго Лойсо Лавеллана, обжору и весельчака, вот только, закончив все приготовления, он исчезает из и без того опустевшего Скайхолда под покровом ночи и просит у всех известных ему богов сил не повернуть назад.
Храм Митал встречает его небольшой группой враждебно настроенных эльфов и разрушениями, нанёсенными разорением Источника. И если враждебность эльфов временна и легко преодолима (едва почуяв в нём своего, они покорно забывают о том, как клинки Лавеллана перерезали глотку не одному их сородичу), то разрушения — проблема куда более серьёзная и требующая внимания. У храма особые отношения с Завесой, Лойсо понимает это, едва переступив порог, по тому, как в предвкушении вспыхивает Якорь, призывая к действию: латай, закрывай, чини мной, эти стены не возвести вновь, пока ты не исправишь всё, что натворил, давай же!
Эльфы творят разноцветно вспыхивающие заклинания, а Лавеллан подкрепляет их тонкими зелёными нитями, сцепляет между собой, возводит строительные леса, почти как в Скайхолде, только волшебные. За работой время летит незаметно, и это так приятно, что Лойсо порой забывает поесть, а когда вспоминает, это не приносит никакого удовлетоврения, словно нагруженному после долгого труда телу еда и не нужна вовсе. Ночами он прислоняется затылком к остывающим после дневной жары стенам храма и прислушивается к гудящей в голове крови, к шелесту листвы и тихому пению птиц вдалеке. Пение напоминает о том, как залихватски свистела его маленькая сестра, которую он оставил с Хранительницей тогда, перед Конклавом. У Трильи была щербина между зубами, совсем как у Сэры, и поэтому она умела свистеть так умело, что уши закладывало. Щербина между зубами и рыжие косы - всё, что может припомнить Лойсо, вызывая в памяти образ маленькой Трильи. Взрослая вспоминается легко, угловатый подросток — чуть сложнее, а всё, что раньше, покрывает приятный, дурманящий туман. На сердце от этого становится тяжелее, но туман обволакивает, заставляя отринуть печали, окунуться в работу с головой.
Однажды дозорные замечают человека, и все в храме готовятся к бою, точат клинки, смазывают стрелы ядом, готовые убить и растерзать любого, кто вновь причинит их дому вред. Человек здесь второй день, о его лагере рассказали дикие звери, но в этот раз он слишком близко, а значит, может быть опасен. Лойсо, в отличие от других, совсем не торопится хвататься за кинжал. Он принадлежит внешнему миру, пока ещё принадлежит, и поэтому выходит навстречу вторженцу, собираясь уговорить его повернуть назад и оставить это забытое Создателем убежище, заплатить, если нужно, лишь бы избежать ещё больше кровопролития, но в этом нет никакой необходимости.
Дориан Павус нервно улыбается, опираясь на посох, и смотрит на Лавеллана своими невозможными глазами, не зная, что делать: сократить разделяющее их расстояние, смять в объятиях и не отпускать, или отступить в тень, туда, где цветущий и помолодевший лет на семь Лавеллан не сможет увидеть морщин, собравшихся в уголках вечно ухмыляющихся губ. Солнечные блики озорно играют на блестящем знаке Инквизиции на дориановой груди, и, когда Лойсо проводит ладонями по груди своего мага, развязывая орлесианскую шёлковую ленту, которой плащ перехвачен у горла, острый край значка оцарапывает ему руку до крови. Они говорят и говорят, упрекают друг друга и клянутся в вечной любви, и Лавеллан уговаривает Дориана перенести лагерь ближе к храму, который ему, Лойсо, уже никогда не покинуть. Этого, как впрочем считает он, Дориану знать не обязательно.
Через три недели Павус уезжает, запечатлев не вполне целомудренный поцелуй на губах Лойсо и повесив тому на грудь медальон своего рода, что Инквизитор в порыве героизма и безотчётной тогда ещё влюбленности когда-то ему вернул. От приезда тевинтерца к Лавеллану приходит невиданная магическая сила, Якорь сияет пуще прежнего, и, закрывая за вторженцем двери, эльфы используют эту силу, чтобы наложить заклинание столь мощное, чтобы эту дверь никогда больше нельзя было открыть. Отчасти это идея Лавеллана.
Минуют годы, эльфы признают в носителе Якоря лидера и предводителя, и в его спокойном низком голосе появляются те властные и мудрые нотки, которых не было раньше и в которых он так нуждался, стоя во главе Инквизиции. Внешне он не меняется, разве что добавляются на лице валласлины, но перемены внутри становятся неизбежны, когда само понятие "время" стирается из его жизни, оставляя лишь бесконечно тянущееся служение Митал и её народу. Завеса и храм, наконец, обретают потерянное равновесие, все ещё шаткое, но уже куда более настоящее, чем раньше, и однажды, возможно, они смогут начать его физическую реконструкцию, но пока до этого ещё далеко. Проведённые в храме дни играют с его сознанием злую шутку, та часть его, что ещё сохраняет присущее ему раньше здравомыслие, бьёт тревогу, но Лавеллан отмахивается от неё, как от назойливой мухи, прекрасно понимая, что происходит. В нём борятся два разных эльфа: один из них не он сам, а лишь сотканный голосами в голове образ, а второй — шумный и живой Инквизитор, который, несмотря ни на что, проигрывает в этой внутренней борьбе, поскольку он и есть цена за то, чтобы испить из Источника Скорби. А в мире магии цена всегда должна быть уплачена.
Шемлен, конечно же, возвращается, принося на своём плаще искусственный запах духов и лосьонов, но уходит, громко и витиевато ругаясь, когда наталкивается на тот барьер, что выстроил вокруг себя его Инквизитор. С заколдованной дверью он мог бы смириться. С холодным пустым взглядом тёмных глаз, мелькнувших в окутанной заклинанием широкой дверной щели — не смог. Через полгода после его отъезда у стен храма появляется огромный воин-кунари. Яростно рыча, он пытается пробиться внутрь, совершенно не обращая внимания на эльфийские стрелы, что впиваются в его мощное тело. От выкрикиваемых им проклятий стая птиц на соседних деревьях вздымается в воздух, громко шелестя крыльями и крича, а он всё не сдаётся и не сдаётся, но все мы смертны, и вскоре кунари уходит, сдавшись под натиском агрессивно атакующих его эльфов. Он готов погибнуть ради этого глупого и страдающего тевинтерца, но умирать ради того, чтобы "вымолить весточку от запертого, как принцесса в долбанном замке, самодовольного ублюдка" он не намерен.
Многие годы спустя в храм влетает чёрная ворона. Затерявшись среди мудрых древних птиц, приносящих эльфам ремесленные материалы из близлежащих деревень, она садится на плечо темноглазого эльфа с медного цвета косой до пояса и протягивает лапку с привязанным к ней письмом, скованным сургучной печатью. Эльф удивлённо поднимает брови, но принимает письмо и с благодарностью треплет птицу по оперённой спинке. Та горделиво каркает, но ласку принимает благосклонно, а затем отталкивается от его плеча, больно оцарапав напоследок когтями и мазнув крылом по уху. Улетает быстро, тем самым показывая, что в ответе отправитель не нуждается. Эльф смотрит ей вслед, а затем с хрустом ломает печать и жадно вчитывается в слова, написанные на языке людей, вид которого он давно позабыл и звучание которого не слышал долгие годы.
Когда его взгляд уже пробегает по последним строчкам, кто-то окликает эльфа, и он оборачивается на зов, выпуская письмо из пальцев и позволяя сильному порыву ветра подхватить тонкий пергамент, унести его прочь, в бескрайние леса. Следуя за Энасалем и обсуждая с ним план обустройства библиотеки, эльф невольно прокручивает в голове содержимое письма, недоумевая, почему птица доставила его именно ему. Рука сама собой тянется к медальону, тому, что висит на его груди столько, сколько эльф себя помнит. О чьей бы гибели ни сообщалось в этом письме, это имя ему незнакомо.
Но разве вороны когда-нибудь ошибаются с получателем?