Без нее

Боль скрутила грудную клетку, заставляя беззвучно кричать. Он скрючился, пригибаясь к самому футону, сжал в пальцах светло-серую юкату, что еще хранила ее тепло. Перед лицом плясали последние золотые искорки, в которые превратилась его жена, вздохнув последний раз. Бьякуя поднял руку, ловя одну из них, закрыл ладонь и поднес к губам, прижимаясь ими к пальцам. Теплое его дыхание скользило по коже, проникало внутрь неплотно сжатого кулака, касалось искорки. Ему так казалось, он хотел в это верить, задержать мгновение и ее рядом с собой, не давая уйти навсегда. Хотя бы так, хотя бы искоркой рэйси, но только не терять. Он знал, что будет больно. Но он не знал, что будет так больно. И страшно. Расставаться, оставаться одному, хотя казалось, он был готов — успел подготовиться за все эти годы, что она угасала рядом с ним. Он не был. Оказался не настолько сильным, чтобы принять очевидное и неизбежное как подобает. Отпустить ее с миром, продолжая жить, как просила она. Он не знал, как можно жить с этой болью, слившейся в стальной шар под ребрами. Он отнял руку от губ и взглянул на ладонь. Сухая и мозолистая, крепкая, уверенно держащая меч, она была пуста. Искорки, теплого золотого светлячка, на ней больше не было. Не смог удержать, не сумел. Нашел и потерял, глупо, бессмысленно, бессильно отдал ее болезни, против которой даже он, синигами, капитан Шестого отряда, князь, ничего не смог сделать, которой он ничего не смог противопоставить. Он, его безмерное рэяцу, Сэмбондзакура, сикаи и банкаи, решимость и воля, вся его сила — оказались недостаточными, чтобы защитить одну единственную женщину. Не удержал. Пальцы смяли юкату, сжимаясь на ней до белизны. Из глубины грудной клетки донесся задавленный отчаянный стон и тут же стих за плотно сжатыми губами. Он боялся пошевелиться, чтобы не разогнать эту боль под ребрами по всему телу. Казалось, сделай он движение, и она растечется, выворачивая суставы, по всем конечностям, заставляя его кричать. Он боялся жить. Дальше. Без нее. Но он обещал... Сделав рваный вдох, Бьякуя наклонился вперед и ткнулся лицом в футон. Матрас пах ею. Легкий, едва уловимый запах, который всегда был с ней — на коже, в волосах, в дыхании. Он пил его, когда прижимался губами к темной макушке, от него кружилась голова, когда он утыкался лицом ей в ладони или колени, когда целовал ее, ему казалось, он захлебывается этим легким, самым дорогим на свете ароматом. Он вдохнул — глубоко, надрывно, в последний раз. Чтобы насытиться, запомнить, оставить себе на всю долгую, бесконечную жизнь синигами. Он знал, это бесполезно и запах жены выветрится из футона, когда тот вынесут просушиться на солнце. Он потерял ее, он продолжает ее терять. Останутся только воспоминания, которые он будет хранить — только для себя, жадно, эгоистично, ни с кем не делясь, не желая отдавать кому-то даже толику того, что принадлежит лишь ему одному, — воспоминания о счастье. Он повернул голову, прижался к футону щекой. Повел ладонью по залитой утренним светом простыне, ощущая, как та теряет тепло еще несколько минут назад лежавшего на ней человека. Его жены. Смысла всей его жизни. Больше нет. Его можно подменить долгом и как-то так жить. Пряча за внешней силой слабость. Свою единственную слабость, самую большую, самую дорогую. Боги смерти, отчего же так больно. Он справится, он несомненно справится, у него нет другого выхода. Но как хочется не справляться, поддаться желанию пойти за ней следом — потому что его место рядом с ней, в ее руках. Ему хочется ее тепла, а не холода и пустоты этого огромного дома. Хисана, девочка моя, прошептал он, закрывая глаза. Поднимающееся солнце припекало его скрюченную спину. Где-то там, в саду, оказывается, поют птицы — он услышал их только сейчас, когда в душе лопнула струна. Там, в доме, за стенами этой комнаты, и снаружи, за энгавой, продолжается жизнь. Пышно и равнодушно цветет сакура, и ветер заносит ее аромат вместе с лепестками сюда, на застланный светлыми циновками пол, на убранный белыми простынями матрас. На простынях была кровь, и на его юкате тоже была. Она кашляла, и все, что он мог делать, это прижимать ее к себе, гладить по волосам и давать обещания. Слушать мокрое хрипящее дыхание и ничем, ничем не быть в состоянии помочь. Терять людей в бою было проще. Легче. Осмысленней. Когда ты знаешь, что ты сделал все, что мог, и что не мог — тоже сделал, а они умерли, чтобы жил кто-то другой. А она... Пальцы вцепились в простыню. Он рвано втянул воздух сквозь зубы. На футон перед его лицом опустилась адская бабочка. Бьякуя закрыл глаза, сжал челюсти и сел вертикально. С треском, надрывным и на пределе сил, с хрустом возводя ледяные стены своей крепости — или склепа для самого светлого и ценного, что у него было. За десяток, от силы дюжину секунд. — Капитан Шестого отряда, Кутики Бьякуя, — он подставил руку адской бабочке. Та взмахнула крылышками и перепорхнула на тонкий, чуть подрагивающий вопреки спокойному, слегка надменному выражению лица, палец. Когда спустя полчаса Кутики Бьякуя, в капитанском хаори, кэнсэйкане и шарфе, покидал поместье, слуги уже начинали убирать остывший футон госпожи, переглядываясь, удивлялись спокойствию господина.