А если ты — настоящий?

      Иногда мне кажется, что я тебя придумал, и придумал так хорошо, что заставил поверить других. Заставил всех видеть твои зелёные глаза, слышать заразительный смех и чувствовать еле уловимый запах твоего шампуня. Не одеколона — им ты не пользовался. Интересно, тем людям, которые в тебя верили, тоже казалось, что они тебя любят? Просто мне и сейчас кажется. Я живу одной большой иллюзией — мне кажется всё.       А ведь я из-за тебя здесь. Лежу и разглядываю больничный потолок, усеянный паутиной мелких трещин. Белый. Забавно.       — Забавно, — повторяешь ты.       Тебя здесь нет, но я тебя слышу. Хотя я не уверен, что это ты, Гарри. Они говорят, что настоящий Гарри умер полтора года назад. А я не знаю, кто из вас настоящий. Вы очень похожи. Я даже не уверен, действительно ли вы разные люди.       — Я рядом, — убеждаешь меня ты, но я всё равно не верю. Тебя нет. А был ли? — Ты же знаешь, что я всегда рядом. Они не понимают. Не поймут.       Как сам с собой разговариваю. Думаю, эти мысли пробиваются из моего подсознания и воспроизводятся твоим голосом. Ты — моё второе «я». О, здравая мысль. Надо рассказать о ней лечащему врачу.       — Этому усатому психу? — возражаешь ты. — Он же хочет прогнать меня. Ты хочешь этого, Лу? Правда хочешь?       Здесь я псих, а ты — плод моего воображения. Так они говорят. Они не могут врать. А хочу ли я, чтобы тебя прогнали? Не знаю. Я хочу, чтобы ты был рядом, чтобы твоя ладонь опустилась мне на лоб и вытерла выступившие капли пота. Но ты этого не сделаешь — тебя нет. У меня жар, а ты здесь по его вине.       — Я здесь, потому что ты этого хочешь.       Возможно. Но ведь и я здесь из-за Гарри. А Гарри — это ты. А может быть, и нет. Может быть, того Гарри вообще не было.       Вчера врачи решили, что мне нужна отдельная палата, потому что я пугаю всех своих соседей. Последней была миссис Хэмилтон — ей не понравился наш разговор о серийных убийцах. Не помнишь, что у неё было?       — Болезнь Альцгеймера, — равнодушно отвечаешь ты. — Ранняя стадия. Родственники, как только заподозрили неладное, сразу сбагрили старушку сюда. Она пока неплохо держится.       Точно. Альцгеймер. Спасибо, что напомнил. Как я хочу лететь. Было бы здесь окно, я бы полетел. Гарри тоже летал. Вдруг я смогу найти его, если полечу. Когда ты появишься? Мне скучно. Я разглядываю потолок. Всё такой же белый. Какого цвета небо?       — Жёлтое.       А что бы ответил настоящий Гарри? Он, в отличие от тебя, видел небо. А ты можешь видеть только то, что вижу я. Я вижу жёлтое небо? Или ты всё-таки придумал это?       — Ты сам это придумал, — возражаешь ты.       Но я видел небо. Оно не жёлтое. По крайней мере, настоящее небо. Я помню только отдельные фрагменты цветного мира. Сейчас он выцвел. Я помню зелёный. Это цвет твоих глаз. Кажется, я помню этот цвет только потому, что ты до сих пор рядом. Или просто твой цветной отпечаток на одном из полушарий моего воспалённого мозга. Что сделал со мной Гарри? Почему я даже не помню, какого цвета небо?       — Для тебя оно жёлтое, — как бы невзначай повторяешь ты. — А облака фиолетовые.       Фиолетовые? А я и не замечал... Знаешь, по-моему ты называешь такие цвета, которые соответствуют моему состоянию. Если я спрошу, какого цвета море, ты ответишь, что кислотно-зелёного? Хочу пить. Скоро за мной придут. Ты так и не появишься, Хазза?       — Бу, ты опять за своё?       Я знаю этот голос. Это миссис Беннет? Что ей не нравится на этот раз? Каждый раз, когда она приходит, чтобы отвести меня на терапию, ты перестаёшь отвечать на мои вопросы. А я уже так привык к тебе, что теряюсь без этого. Больше никто не захочет сказать мне, на что похожи трещины на потолке. Ты считаешь, что там большой толстый филин. Хотя нет, это я считаю.       — Бу, тебе пора выбираться из депрессии, — качает головой миссис Беннет и берёт что-то с тумбочки. Кажется, она уже давно предлагает мне чем-нибудь заняться. А я не слушаю. Плохой парень, да? Она добрая женщина, зря я так с ней. — Я же ещё в прошлый раз принесла тебе фломастеры. Нарисуй мне что-нибудь, Бу. — Она улыбается. Гарри, покажись ей. Покажи, что ты есть. Ты существуешь. — Давай, у нас есть ещё минут десять, пока не пришёл доктор Макдауэлл. Ты успеешь.       Нельзя её расстраивать... Что нарисовать, Гарри? Я уже взял фломастер, но нет никаких идей. Я бы нарисовал тебя, но для этого мне нужно, чтобы ты был здесь. Когда останемся одни, я обязательно тебя нарисую. Не хочу забывать, как ты выглядишь. Зелёные глаза, кудрявые волосы, ямочки на щеках и неизменная футболка с какой-то группой, название которой я забыл. А ведь ты всегда приходишь в этой футболке. Так что же нарисовать? Нарисую рыцаря в доспехах. Получится, что это ты, но зато я не накосячу с цветами и одеждой.       — Что это? — интересуется миссис Беннет, заглядывая через моё плечо в рисунок. Не люблю, когда смотрят незаконченные картины. — Это кошка?       — Это Гарри, — уверенно отвечаю я и пририсовываю рыцарю меч. — Но он в доспехах, поэтому вам не видно.       Она старается не показать своих настоящих эмоций и продолжает улыбаться, но я-то вижу, что в её глазах самый настоящий страх. Она совсем молодая и ещё неопытная в работе с такими, как я. Двадцать пять лет — это ведь молодая? Гарри бы сейчас было именно столько. А мне двадцать семь. Пора на свалку.       — Какой Гарри? — мягко спрашивает она. На что-то надеется. — Это король из какой-то сказки?       «Это принц из моей жизни», — хочу ответить я, но в палату входит доктор Макдауэлл, заставляя миссис Беннет вскочить с места и забыть про чёртов рисунок. А ведь ты тут хорошо вышел. Повешу на стену. Всё равно она здесь слишком белая.       — Терапия, — важно произносит врач и поправляет сползшие на нос очки. Вот мы и отправляемся в место, которое я здесь больше всего ненавижу. Ненавижу потому, что там никогда не появляешься ты.       Эта палата никак не отличается от других комнат в этой больнице. Здесь так же светло, пусто и пахнет спиртом. У дальней от двери стены полукругом стоят табуретки, сидения которых стёрты из-за бесконечного количества задниц, хозяев которых ещё есть надежда вытащить. Меня не нужно вытаскивать, но врачи не сдаются. Они уверены, что я псих, а я знаю, что так и есть.       — Мэри Абрамс?       — Я.       Сейчас идёт перекличка. Я знаю каждого пациента в этой комнате. Даже знаю, у кого какой диагноз. Вот у Мэри, например, эротомания. Она вполне могла бы с этим жить и без ежедневных терапий, но родственники захотели отправить её сюда. Она уверена, что её любит какой-то известный певец. Точно не помню, как его зовут, но, вроде, что-то на «Д»... Может быть, я болен тем же? Мне кажется, что Гарри меня любит. Но он не знаменитость. Или знаменитость? В моменты, когда я ничего не могу вспомнить, я начинаю подозревать, что у меня болезнь Альцгеймера. Или синдром Дауна. О, смотрите-ка, я ещё могу шутить.       — Гэри Карпентер?       — Я.       О, Гэри... Тяжёлый случай. Я бы назвал это манией величия, но врачам больше нравится словосочетание «маниакальный синдром». Он пару раз думал, что на выборах выдвинули его кандидатуру без его ведома. Тогда здесь царил настоящий переполох, потому что Гэри ловил виноватых в том, что ему не сказали, что он теперь президент, а пятеро врачей ловили самого Гэри. Ты тогда очень смеялся. Я помню.       — Бэтти Мэннинг?       — Я.       Хм, Бэтти... Бэтти тут не повезло больше всех. У неё деменция. Точно не помню, на основе чего она у неё выработалась. Ты помнишь, но сейчас тебя нет. Без тебя тут совсем скучно.       — Луи Томлинсон.       — Я.       И только свой диагноз я не знаю. Врачи сначала написали в личном деле деменцию, как и у Бэтти, но ведь я не слабоумный. Да и зависимостей у меня никаких не было. Разве что ты. Точнее, настоящий Гарри. Я вполне нормально могу мыслить. Теперь в деле значится шизофрения, но её вычеркнут, если узнают, что я ещё и вижу тебя. Не только слышу, но и вижу. Ты мой личный призрак, Хазза.       — А теперь начнём... — говорит доктор Макдауэлл, и мы ровно на два часа погружаемся в бессмысленные, на мой взгляд, занятия.       Когда я возвращаюсь в палату, там наконец-то сидишь ты. Как обычно, на самом краю кровати, склонив голову немного набок и теребя в длинных пальцах край неизменной футболки. До меня доносится лёгкий запах твоего шампуня.       — Гарри...       Поднимаешь голову и прищуриваешься. Точно так, как делал это другой Гарри полтора года назад. Или не другой. Кажется, мне пора прекращать вас сравнивать.       — Привет, Лу, — здороваешься ты и указываешь на лежащий на кровати рисунок. — Здорово вышло. Это, кажется, я?       Честно? Сам не знаю. Это Гарри. Но вот какой именно, я не имею понятия. Может быть, ты, может быть, нет... Но, несмотря на все эти сомнения, я уверенно отвечаю:       — Да.       — Здорово. — Улыбаешься. Я люблю твою улыбку. Улыбку Гарри. — А почему я рыцарь?       Не могу признаться, что начинаю забывать, как ты выглядишь. Даже сейчас ты именно размытая голограмма, которая, кажется, растворится от малейшего дуновения ветерка. Хотя с каждой нашей встречей ты становишься всё чётче... Все мои воспоминания о Гарри уходят на воссоздание твоего образа. Лет через пять я смогу, наверное, поцеловать тебя, если доктора не успеют что-либо предпринять.       — Потому что, — пожимаю плечами и сажусь рядом. Вау, я теперь слышу твоё дыхание. Раньше я так не мог... — Ты надолго?       — Боюсь, что нет, — вздыхаешь ты, а у меня внутри что-то сжимается. — Всё в порядке?       Почему ты об этом спрашиваешь? Неужели я выгляжу больным? Да и вообще ты меня не можешь видеть. Ты — плод моего воображения. Не наоборот. Но ты, как бы предугадывая мой вопрос, говоришь:       — Ты плачешь.       Нет. Такого быть не может. Да и с чего бы мне плакать?       — Не ври себе, — качаешь головой. — Лу, ведь ты по нему скучаешь.       По кому? По Гарри? Скучаю. Но ведь у меня есть ты. Ведь моё воображение нашло замену для Гарри, пусть и пожертвовав всем остальным. Так в чём же дело?       — Твоё сердце не нашло замены, Лу. — Ты знаешь каждый мой вопрос, даже если я его не задавал. — Оно не может сойти с ума. Не может полюбить того, кто по определению воображаем. Ему нужен Гарри. Тот Гарри. Тот, который погиб.       Нет. Нет. Не надо. Прекрати. Перестань рушить мои иллюзии, которые я выстраивал в течение года. Признай, что это ты был. Всегда был ты. Ты обнимал меня, целовал, ты спал со мной. Ты, ты, ты! Не было других Гарри. Не было никогда.       — Был, — и, чтобы доказать это, ты уходишь. Уходишь так же быстро и безмолвно, как и приходил. Тот Гарри так не мог. Он уходил всего дважды, но каждый раз шумно и эмоционально: первый раз — с громким хлопком двери и редкими всхлипами, а второй — со скрипом колёс и воем сирен скорой помощи. После второго ухода тот Гарри не вернулся, но зато пришёл ты. И теперь каждый день бросаешь меня наедине с этой белой, пустой комнатой. Тот Гарри бы не бросил.       Ничего не остаётся, кроме как лечь и уставиться в потолок. Потом я нарисую тебя, но не сейчас. Сейчас я занят. Потолок впервые за всё это время поменял цвет. Теперь он жёлтый, как моё небо. Как моё сумасшествие. Как моя любовь.