Шторм

      Она приходит в догорающих сумерках, ступая неслышно, и Фенрис, прислушиваясь к гуляющим по пустому особняку звукам, умножающимся эхом, гадает, ее ли это легкая поступь или же это гуляет сквозняк, одергивая складки пыльных занавесей и шурша ворсистым ковром. Капля свечного пламени, дающая немного теплого оранжевого света, вздрагивает, когда она проскальзывает в зазор, оставленный дверью, плавная и гибкая, будто вышедший на охоту зверь. В полумраке, едва нарушаемом слабым мерцанием почти догоревших свеч, ее рубашка кажется ослепительно белой, а язычки огня отражаются в блестящих глазах. Она усмехается лукаво, кривовато, приближается, покачивая крутыми бедрами, и не говорит ни слова, прекрасно зная, что любое оброненное будет лишним.       У нее кожа гладкая, будто орлесианский атлас, что никак не вяжется с мыслями о портовой девке, привыкшей к поцелуям соленого морского ветра. Изабела выгибает спину, сбрасывая одежду, и без тени смущения на дерзком лице предстает перед ним в ошеломляющей наготе. Полумрак обнимает ее, вожделея жаркого тела, прячет линии и формы, ведомые Фенрису на ощупь. Он знает, каково это: касаться круглых коленей, ласкать тяжелую, полную грудь, сжимать податливые крепкие бедра и целовать бархатистую кожу плоского живота, позволяя пьянящему аромату этой женщины вскружить голову.       Смуглотелая Ривейни льнет и ластится, а в мыслях Фенриса вспыхивает, дразнит его совсем другой образ: тоненький, будто из флейт, с кожей белой, как редкий даже в процветающем Орлее фарфор, робко тронутой солнечной россыпью веснушек.       Изабела целует крепко и ненасытно, ударяя в голову хмелем и жаром прокатываясь по телу. Она пахнет морем и дальними землями, сокрытыми от чужих глаз, пахнет пряностями, для которых Фенрис не знает названий, а ее губы терпкие, как выдержанное крепкое вино. Она играет, щуря медовые глаза, выдыхает томно, отчего по спине эльфа бегут мурашки, манит — рукой ли, телом или улыбкой, предлагая мгновение близости и забытья. В ее смоляные кудри, разметавшиеся по плечам и подушке, так прекрасно погружать пальцы, сжимать шелковые силки, заставляя Ривейни запрокидывать голову и распахивать полные губы. Ему хочется прикусывать нижнюю, почти у самой золотой серьги, целовать бьющуюся на точеной шее жилку, оставляя багровые отметины и испытывая жгучую, подхлестывающую досаду: воображение рисует другое лицо, другие губы, тонкие, алые, будто ягоды клюквы, но наверняка упоительно сладкие; другие глаза, зеленее лучших изумрудов, известных Империи Тевинтер; другие волосы, завивающиеся тугими медными кольцами; даже запах зелий и диких трав, будто пропитавший ту, другую, мнится ему льющимся сквозь распахнутое окно вместе с ночным бризом. Недостижимый образ терзает рассудок и изводит эльфа. Фенрис злится, торопится — а Ривейни смеется, обвивает его и обращается морем, бездонным и неспокойным, чьи лазурные волны в неистовом шторме накрывают с головой, не отпускают и тянут на глубину, обещая больше не выпустить из своих крепких объятий.       Штиль приходит вместе с рассекающими небо розовыми полосами — вестниками скорого рассвета. Изабела поднимается со смятых простыней, встряхивает влажными кудрями и потягивается, подставляя гибкое тело поцелуям прохладного утреннего воздуха. Она не задерживается, но и не думает торопиться. Ривейни наклоняется, демонстрируя плавный изгиб спины и округлые очертания бедер, поднимает брошенную ушедшей ночью на пол рубашку - утром она кажется серой, лишившейся своего ослепительного сияния. Завернувшись в плащ, Изабела уходит так же тихо, как и пришла, не проронив слова — только бросит взгляд через плечо, усмехнется, подмигнет и исчезнет в темноте коридора, оставляя Фенриса вслушиваться в тихий шепот ее легких шагов.       Все чаще Фенрису кажется, что после таких ночей он чувствует капли свежего, соленого морского бриза на щеках.       И что видение, не дающее покоя, блекнет, обращаясь едва различимой тенью.