Знамение небес

- Что с тобой, пан Кмициц? - спросил князь Богуслав. - Ты как с креста снятый. - С ног валюсь от усталости, и голова кружится. До свидания, вельможный князь, перед отъездом я зайду еще проститься. - Тогда поторопись, я после полудня тоже уезжаю. - Я приду не позднее чем через час. С этими словами Кмициц поклонился и вышел. В соседнем покое слуги встали, увидев его; но он прошел мимо, как пьяный, ничего не видя. На пороге покоя он со стоном схватился руками за голову: - Иисусе Назарейский, царь Иудейский! Мать пресвятая Богородица! Шатаясь, миновал он двор, прошел мимо шестерых алебардников, стоявших на страже. За воротами ждали его люди с вахмистром Сорокой во главе. - За мной! - приказал Кмициц. И поехал через город к корчме. Сорока, старый солдат Кмицица, хорошо его знавший, тотчас заметил, что с молодым полковником творится что-то неладное. - Берегись! - тихо сказал он солдатам. - Не приведи Бог попасть ему под горячую руку. Солдаты молча ускорили шаг, а Кмициц не шел, а бежал вперед, размахивая руками и что-то бормоча на бегу. До слуха Сороки долетали только обрывки слов: "Отравители, злоумышленники, предатели... Преступник и изменник! Оба хороши!.." Затем Кмициц стал вспоминать старых друзей. Он называл имена Кокосинского, Кульвеца, Раницкого, Рекуца и других. Несколько раз вспоминал Володыёвского. С изумлением слушал его Сорока, и тревога охватывала старого солдата. "Прольется тут чья-то кровь, - думал он про себя, - как пить дать прольется!" Тем временем они пришли на постоялый двор. Кмициц тотчас заперся в избе и добрый час не подавал признаков жизни. *** - Погиб, навеки погиб, я проклят, проклят! Боже, что делать мне, Боже! – бормотал Кмициц, сидя на лавке за грязным столом и обхватив голову. – Там я клятву давал на распятии, пальцы на крест возлагал! Гореть мне в аду, если не выполню клятву, гореть вечно, принять ужасные муки! Да даже и это не так страшно, но ведь честь потеряю навеки, если нарушу слово. Что люди скажут? Скажут: «Предатель Кмициц, изменник! На распятии в верности клялся и клятву нарушил!» Но и если останусь я верен Радзивиллу – изменю милой отчизне, изменю королю Яну Казмиру! И здесь – измена, и там – предательство! Что делать мне, Господи Иисусе? Твоим именем клялся, подскажи, научи, Господи! Так говорил молодой рыцарь, дрожа, как в лихорадке, и вперив полубезумный взор в грязную стену избы. Представлялись ему то ярые языки адского пламени, что предназначены предателям и изменникам, то разъяренные шляхтичи, поносящие его имя, покрытое вечным позором, то презрительное лицо пана Володыёвского, который побрезгует даже вызвать его на честный поединок и заколет, как собаку, если только встретит… Но хуже всего было милое, любимое лицо Оленьки, которая смотрела на него с таким отвращением и гадливостью, будто перед ней был не молодой красавец-шляхтич, а прокаженный нищий. И нет, нет, даже на прокаженного не смотрела бы она с таким ужасом, ибо милосердие ее было подобно евангельскому, прокаженного она бы обняла, как брата, и омыла его ноги, как подобает доброй христианке, но предатель короля и отчизны не нашел бы у нее ни доброго взгляда, ни доброго слова. Но лицо Оленьки потускнело вдруг перед мысленным взором Кмицица и сменило его другое видение, такое яркое и живое, что пана Анджея охватило сомнение – не наяву ли видит он незнакомца? Он оглянулся на дверь, но та была крепко заперта изнутри, а шагов и скрипа старых петель Кмициц не слышал. Да и настолько странной была эта возникшая у стены фигура, что во всей Речи Посполитой не сыскалось бы никого подобного. Незнакомец был высок, выше любого шляхтича или мужика, которого видел в своей жизни пан Анджей, тонок в поясе, как девица, но на перевязи у него висел тяжелый и длинный меч, который ни одна женщина даже с пола бы не подняла. Одежда же его и доспехи были такого вида, что Кмициц не мог понять, к какому народу принадлежит воитель. Не житель Великой Польши, не литвин, не швед, не француз, не шотландец… Потом Кмициц вспомнил, что такой доспех из многих колец он видел однажды среди старого железа, лежавшего кучей в сарае, и, судя по ржавчине, немало лет он там провалялся… Голова чужака ничем не была покрыта, и прическа у него тоже была странная – длинные прямые рыжие волосы связаны позади так, чтобы не мешать и не лезть в глаза. Незнакомец глядел сначала в сторону, а потом глянул прямо в лицо молодому рыцарю, и у того сразу сердце захолонуло – то ли от страха, то ли от радости – такой чистый и ясный свет излучали глаза странного воителя. На миг пан Анджей так смутился, что сам опустил взгляд, чего с ним никогда не случалось, даже когда разговаривал он с могущественным Радзивиллом. «Али бес меня смущает?» - подумал Кмициц и несколько раз перекрестился, вновь с вызовом взглянув на чужака. Но тот не исчез под крестным знамением. Это ни в чем не убедило пана Анджея, он слышал, что бывают такие бесы, против которых простой крест не действует – нужен ксёндз и святая вода. Ни того, ни другого у Кмицица не было, и он схватился за верную саблю. - Кто ты и что нужно тебе здесь, пан? – решительно спросил Кмициц. – Если живой ты человек, то как попал сюда через запертую дверь? Если бес ты и послан, чтобы утащить меня в пекло за предательство – знай, что своей волей я не пойду! Есть у меня сабля, и рука моя покуда тверда! Воитель лишь покачал головой и заговорил сам - таким ясным и звонким голосом, красивее которого Кмицицу слышать не доводилось, разве что когда Оленька шептала ему «люблю» в былые счастливые времена. - Я не бес, и верую в того же Творца, что и ты, человек. Но я уже давно ушел из мира живых и ни одна дверь и стена для меня не преграда. - Так ты призрак! – воскликнул Кмициц. – Много слышал я рассказов о привидениях, но никогда ни одного не видел, хотя помню, мальчишкой мечтал об этом и даже провел несколько ночей в развалинах старого дома, где, как говорили, появляются призраки… Но никого не видал я там. Теперь же вижу тебя и думаю, что, и правда, ты должен быть призраком из далекого прошлого – ведь такими мечами не сражаются уже лет триста. Призрачный воин улыбнулся. - Намного больше веков отделяют мое время от твоего. И не принадлежу я к сыновьям человеческим. Успокоившийся было Кмициц вновь стиснул рукоять сабли. - Ты всё же бес? Дьявол послал тебя? Воин покачал головой. - Я не демон. Не из тех, кого ты привык так называть, не из тех, что жили на земле в мое время. Мой народ тогда называли эльдар, Звездным Народом. Кмициц нахмурился. Не был он ученым книжником-монахом: те, может, и знали бы, что это были за «эльдар» и кому служили они в свои стародавние времена – Господу-Богу или дьяволу. Но шляхтича больше учили фехтованию, чем латыни, и больше конской езде, чем истории. - Что тебе нужно? – угрюмо спросил он, не отпуская рукоять сабли. - Ты просил о помощи, человек. - Ты всё же послан Господом нашим, Иисусом Христом, чтобы вразумить меня? – недоверие молодого рыцаря еще не совсем рассеялось, но по некоторым признакам он счел, что незнакомец вряд ли принадлежит к бесам. Те, говорят, страховидны и воняют серой, да и глаза у них горят красным, как уголья… - Я не слышу голоса Творца, как иногда слышите вы, люди, - покачал головой призрак. – Но я знаю, что тебя мучает, и знаю, что тебе ответить. Быть может, всё дело в том, что моя история во многом похожа на твою, оттого я и оказался здесь, и ты можешь видеть и слышать меня. - Некогда, - продолжал призрачный воин, - Враг Мира убил нашего деда и украл у нашего отца три самоцвета, равных которым не было во всем мире. Отец и все мы, семеро сыновей, поклялись страшной клятвой, в которой называли имя Творца, что отомстим любому, кто посягнет на наше сокровище – будь то наш враг, друг или родич. Ужасна была та клятва, и нельзя было нарушить ее, и, как мы поняли потом, нельзя выполнить. - О да! – воскликнул Кмициц, прерывая призрака. – Проклинаю я тот день и час, когда поклялся так же Радзивиллу! Призрак кивнул: - Не раз и я проклинал эту Клятву, то ужасное мгновение, когда мы дали ее. Ибо, хотя думали мы, что нанесем этим урон Врагу, вредили, скорее, себе и, что горше всего, – нашим друзьям и родичам, а Врагу доставляли тем радость. Вскоре обагрили мы руки кровью сородичей и были прокляты навеки. После того погиб наш отец, но даже перед смертью он не понял всего ужаса нашей Клятвы и велел нам снова поклясться и выполнить обещание. Призрак умолк и опустил на мгновение взгляд, вспоминая горькие мгновения. - Я был старшим из братьев, - продолжил он, - и вся тяжесть Клятвы легла на меня. Долго я противился злу, долго бился лишь с Врагом и слугами его, стремясь вырвать наше сокровище и сдержать слово. Но всё было напрасно, слишком силен был Враг, слишком ужасно – проклятие, что лежало на нас. Случилось так, что один из самоцветов попал в руки наших союзников и сородичей… И я… я не смог нарушить Клятву. Я приказал пойти на них войной и сам скакал во главе нашего войска и вновь обагрил руки братской кровью… Такая горечь звучала в голосе призрака, что пан Анджей, как ни был придавлен собственными бедами, ощутил горячее сочувствие к гордому воителю. - Я тоже убивал своих… - прошептал он, вспомнив порубленные им и его солдатами мятежные хоругви. Призрак кивнул: - Я говорил, что истории наши схожи, человек. Слушай же, что было дальше! Зря ополчились мы на сородичей, зря запятнали себя злодейством. Сокровище ушло из наших рук, унесенное дочерью правителей той земли, дочерью, чьих родителей и братьев мы убили… Он снова умолк, а когда начал говорить, голос его звучал глухо и горестно: - Но и на этом не остановились мы, не отреклись от ужасной Клятвы. Через годы вновь узнали мы, где обретается самоцвет, и в третий раз совершили братоубийство… И вот что случилось тогда, человек: из всех битв с Врагом вышли я и мои братья живыми, но когда сражались с родичами, то пали пятеро моих младших братьев… И вновь не достался нам самоцвет. - Господь наш Иисус мстит за невинную кровь, - тихо сказал Кмициц. - Да, и я понимал это, - кивнул призрак. – Понимал, но не остановился. Слишком долго рассказывать эту повесть, но ты должен знать лишь немногое и, прежде всего, то, что два других самоцвета отобрали у Врага не мы. Вновь оказались они у наших сородичей и союзников, и вновь мы, двое оставшихся в живых братьев, не решились нарушить Клятву. Вновь напали мы на них и на сей раз взяли в руки свои самоцветы… И что же? - Что же? – эхом повторил молодой рыцарь, увлеченный диковинной повестью. - Самое наше сокровище не признало в нас хозяев, - горько произнес призрак.- Самоцветы жгли нам руки, как раскаленные уголья, жгли так, что не смогли мы выдержать этой муки… И тогда совершил я последнее злодеяние, но пострадал от него лишь сам. Бросился в огненную пропасть и так умер. - Тяжкий грех – посягать на жизнь свою, - сказал Кмициц. – Так учат святые отцы. - Тяжкий, - кивнул призрак. – Видишь, к чему привела нас слепая верность Клятве? А знаешь, человек, что говорил мне брат мой перед тем, последним разом, когда напали мы на родичей? Сказал он мне тогда: «Если некому освободить нас, то воистину Вечная Тьма будет нам уделом, сдержим мы клятву или нарушим ее, но меньшее зло совершим мы, если нарушим». Я не послушал его, и как жалел я после об этом! Ты хотел совета, человек? Вот он, совет. Ты понял меня, человек? Вот… совет… Призрак начал блекнуть, постепенно исчезая, а последние слова его эхом гуляли по комнате. Наконец призрак исчез, и его голос утих. Вновь мелькнуло лицо Оленьки – но теперь оно было радостным, а на губах ее играла счастливая улыбка. Кмициц вскочил, дико озираясь. Наяву ли он видел странного призрака-воителя из чужого народа, или то был всего лишь сон? Теперь он не видел ничего, кроме потемневших стен и закопченного потолка избы. Грязное маленькое оконце пропускало лишь слабый свет. Неважно. Он просил совета и получил его. Теперь он знает, что делать. *** И Кмициц отрекся от Клятвы Радзивиллу, а князя Богуслава похитил, желая отдать его на суд польского короля. Когда же Богуслав попрекнул его тем, что нарушил пан Анджей Клятву, то вспомнил шляхтич о своем неожиданном госте и утвердился в своем решении. - Да! - запальчиво воскликнул Кмициц. - Коли убил я душу, коли осужден я на вечные муки, то через вас! Но, предав себя милосердию Божию, предпочитаю я душу загубить, вечно гореть в геенне, нежели и дальше грешить обдуманно, по доброй воле, нежели и дальше служить вам, зная, что служу греху и измене. Боже, смилуйся надо мною! Лучше гореть в геенне! Стократ лучше гореть в геенне! Всё едино горел бы, когда бы с вами остался. Мне терять нечего. Но зато на Страшном суде я скажу: "Не ведал я, в чем клялся, а когда постигнул, что поклялся изменить отчизне, погубить народ польский, тогда я нарушил клятву! Теперь суди меня, Господи!"